25 июля 1943 года
Д.Ортенберг. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 350-361. 
# Все статьи за 25 июля 1943 года.
Д.Ортенберг, ответственный редактор «Красной звезды» в 1941-1943 гг.
★
Опубликованы итоги оборонительного сражения наших войск на Курской дуге. «Успешными действиями наших войск, - говорится в этом сообщении, - окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска». Стратегический план советского командования - в оборонительных боях измотать и обескровить противника - осуществлен полностью. Таким образом, подчеркивается в сообщении, немецкое летнее наступление немцев полностью провалилось.
Летом сорок первого и сорок второго годов немцы, как известно, добились больших успехов. Летнее наступление было, так сказать, «коньком» гитлеровской пропаганды, основанием распространять легенду о том, что немцы летом всегда наступают, одерживают победы, а советские войска всегда отступают. Лето сорок третьего года похоронило эту легенду.
В сообщении приведены внушительные цифры немецких потерь: убито 70 000 немецких солдат и офицеров, подбито и уничтожено 2900 танков, огромное количество самоходных и полевых орудий, 1392 самолета и много другой военной техники. Надо сказать, что во многих минувших приказах и сообщениях указывались и наши потери. Сегодня о них Ставка умолчала, хотя, думаю, напрасно, - это не умалило бы успехов советских войск. Наоборот, яснее стало бы, какой ожесточенной была битва, какая самоотверженность потребовалась от наших солдат и офицеров... Ничего в приказе нет о числе пленных немцев. Уж этого мы никогда не скрывали, просто пленных было совсем немного. Немцы, несмотря на свое поражение, не очень-то складывают оружие.
Еще одно замечание. Приказ Верховного адресован генералам Рокоссовскому, Ватутину и Попову, то есть командующим Центрального, Воронежского и Брянского фронтов. Но фронты даже в таком торжественном приказе все еще не названы. Объяснение прежнее: незачем немцам знать это! Ясно, но неубедительно, сохраняется секрет полишинеля.
Первым итогам Курской битвы посвящена целая страница газеты. В тот же день, когда был получен приказ, мы успели дать большую статью «Борьба за Курский выступ» - коллективное творение редакции. Начали писать еще десять дней тому назад - сомнений не было, что наши войска выстоят.
В статье впервые рассказывается о том, что до сих пор далеко не всем читателям было известно: что такое Курская дуга, как она образовалась, ее оперативно-тактическое значение, какие цели преследовало немецкое командование, начав здесь наступление. Приведу из нее цитату, в какой-то мере объясняющую обстановку того времени:
«На севере Курский выступ всей своей массой нависает над немецким «мешком» в районе Орла, а на юге сковывает белгородскую группировку войск противника. Предпринимая 5 июля наступление, гитлеровское командование ставило первой задачей перехватить Курский выступ, отрезать, окружить и уничтожить наши войска, занимающие территорию этого выступа. Недаром план наступления противника предусматривал два встречных удара: от Орла на юг и от Белгорода на север в общем направлении на Курск. Немцы сосредоточили для наступления 38 дивизий.
Все это показывает, что Гитлер своим наступлением преследовал далеко идущие цели. Ряд документов свидетельствует, что Гитлер, бросая свои войска в июльское наступление на орловско-курском и белгородско-курском направлениях, намеревался этим самым открыть третье летнее наступление».
А далее в статье день за днем прослеживается ход оборонительного сражения наших войск в течение двух недель, то есть до его завершения.
В дополнение к этой главной, как мы считали, статье опубликованы репортажи с разных участков Курской дуги о героизме советских воинов и статьи о боевых действиях разных родов войск. Запоминается также выступление инженер-подполковника К.Андреева под заголовком «Немецкое самоходное орудие «фердинанд» и меры борьбы с ним». Конечно, ныне, когда все поле битвы, находящееся в наших руках, усеяно подбитыми и даже исправными «фердинандами», такую статью уже не так трудно написать, но автор дает не только описание самоходки, ее внутреннее устройство, размещение экипажа, но схему машины, где отмечены наиболее уязвимые точки «фердинанда».
★
В сегодняшнем номере газеты опубликованы путевые заметки Ильи Эренбурга « Орловское направление».
Вспоминаю вечер 11 июля. Заходит ко мне Илья Григорьевич и спрашивает:
- Вы сегодня уезжаете? На фронт?
- Откуда это вам стало известно?
Он не стал объяснять. Я всегда удивлялся: стоило мне собраться на фронт, как Эренбургу становилось известно об этом, хотя я свои поездки не рекламировал. Но потом я доискался, как происходит утечка информации. Обычно я подписывал полосы в печать в 4-5 часов утра, а накануне отъезда на фронт делал это раньше, вечером. Вот что подсказало Илье Григорьевичу, что ночью я отправлюсь на фронт. А куда - уже нетрудно было догадаться.
И сразу не то просьба, не то требование:
- Я поеду с вами...
Я объяснил Эренбургу, что еду на один день, вернусь - расскажу, что происходит, и он сможет двинуться в путь.
Несколько дней спустя Илья Григорьевич и выехал на орловское направление в 11-ю гвардейскую армию генерала И.X.Баграмяна. Провожатым и на этот раз был у него наш фотокорреспондент Сергей Лоскутов. Вскоре по военному проводу писатель передал свой очерк.
Эренбургу повезло. В первый же день в лесу возле Льгова, недавно освобожденного нашими войсками, среди других трофеев он увидел штабную машину. Забрался в нее и обнаружил там тетрадку - дневник Ганса Гергардта, командира 32-го саперного батальона. Последние страницы этого дневника и послужили Эренбургу началом его путевых очерков. Вот строки из дневника с комментариями писателя:
«Ганс Гергардт находился в районе, который газеты обычно определяют - «южнее Орла». 3 июля он писал в дневнике: «Что-то чувствуется в воздухе. Пахнет грозой. Скоро должно начаться наше летнее наступление. Пора!» На следующий день он отмечает: «Боевая тревога. Мы хорошо подготовились. Все идет молниеносно быстро (блицшнелль). Курская дуга давно сидит у нас в глазу. Теперь мы ее отсечем...» 5 июля Гергардт еще великолепно настроен: «Наступление. Мы двигаемся вперед». Только 8 июля Гергардт становится меланхоличней: «Сегодня все идет медленнее. У русских превосходные позиции. Я потерял унтер-офицера Баумгауэра и 6 саперов...» Вслед за этим тон дневника меняется: Гергардт больше не вспоминает о немецком наступлении... Он добавляет: «Мы должны остановить русских». Последняя запись относится к 17 июля».
Дневник рассказывает о смене в настроении немцев, пожалуй, выразительнее других материалов...
Поскольку я заговорил о дневниках, хотел бы вот что сказать. Как известно, фронтовикам категорически, под угрозой наказания было запрещено вести личные дневники, даже если в них не назывались номера воинских частей, не были указаны названия населенных пунктов, словом, не разглашались никакие секреты. Не знаю, кому пришло в голову наложить табу на дневники. У нас в редакции, кроме Константина Симонова, никто не вел дневников. И то, вернувшись из очередной командировки и продиктовав стенографистке новые страницы дневника, он приносил записи мне, а я хранил их в своем сейфе. Сколько потеряла наша документальная и художественная литература из-за этого ничем не оправданного запрета!
Вернусь, однако, к поездке Эренбурга на фронт. Дневником Гергардта дело не ограничилось. В штабе одной из дивизий писателю представили трех пленных. Не торопясь, он поговорил с ними. Илью Григорьевича вокруг пальца не обведешь, он хорошо разбирался, где «фрицы» позируют, чтобы завоевать наше расположение, а где у них прорывается правда. Вот один из них, стриженный бобриком, плача, приговаривает: «Но ведь теперь не зима, теперь лето. Кто бы мог подумать, что русские начнут наступление?» И Илья Григорьевич замечает: «Они верили не в свою силу, а в календарь... Под ним не снег, под ним зеленая трава, и, наперекор всем немецким календарям, немецкий фриц, летний фриц бежит по зеленой траве. Вероятно, Гитлер скажет: «Все врут календари».
Еще более точна реплика Эренбурга по поводу документов, захваченных в штабе 293-й немецкой дивизии. Дивизия была прозвана немцами «медвежьей». Она была составлена из уроженцев Берлина и славилась своим упорством. «Медведи душат» - так хвалился командир этой дивизии. Вот она попала на Курскую дугу, и Илья Григорьевич замечает: «Медвежья прыть закончилась медвежьей болезнью».
Многочисленны встречи Эренбурга с советскими воинами. Во время наших совместных поездок на фронт я заметил, что он, как правило, записывает только имена и деревни. А все разговоры удивительно точно запоминает. Не знаю, попало ли это в его записные книжки, но, вернувшись, он мне рассказал, что возле деревни Карачева увидел указательный столб: «До Берлина 1958 километров».
- Немцы еще удерживают Орел, - заметил Илья Григорьевич, - а какой-то весельчак уже подсчитал, сколько остается пройти его батальону.
- Почему же вы это не дали в очерке? - спросил я писателя.
А он ответил, быть может, резонно:
- С одной стороны, хорошо, что наши бойцы думают о Берлине, а с другой - «1958 километров»! Страшная цифра. Как еще далеко!..
Рассказывая в своих путевых заметках о встречах с бойцами, Эренбург отметил растущую во время наступления у них силу духа:
«Ненависть к врагу сочетается с другим чувством, более возвышенным - с любовью к России, с горением, с самоотверженностью, с тем весельем духа, которое чувствует каждый красноармеец, когда он идет по родной земле, еще вчера попиравшейся немцами...»
★
Мы - газета не морская. Но о моряках не положено забывать. Сегодня опубликована статья контр-адмирала И.Азарова «Советские моряки в боях за Родину» и стихи Иосифа Уткина « Черноморская песенка»:
Дует ветер непопутный,
В Черном море - черный мрак,
Но не жизни сухопутной
Ищет на море моряк!
И не мирные жилища.
Не родные берега,
Мы сегодня в море ищем -
И найдем его - врага!
Мы не с морем Черным спорим.
И от тех, кто сердцу мил.
Отделило нас не море,
Черный враг нас отделил.
И врага от нас не спрячут
Ни волна, ни ночь, ни дым.
Час наступит, и заплачут
Мачты, падая над ним!..
Потоком идут материалы наших писателей. Сегодня получен очерк Василия Гроссмана. Андрей Платонов сообщил, что высылает свой материал.
Василий Гроссман назвал свой очерк « Июль 1943 года». Он остался верен себе. В Сталинграде Василий Семенович дневал и ночевал с героями своих очерков в самом пекле боев. Так и здесь, на Курской дуге. Об этом можно судить хотя бы по таким строкам:
«Мне пришлось побывать в частях, принявших на себя главный удар противника...»
«Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов...»
Нельзя равнодушно читать пейзажные зарисовки писателя, влюбленного в природу, в каких бы условиях он ее ни наблюдал. С этого он и начал свой очерк:
«Третий июль войны. Начало месяца... И снова... над просторами лугов, скромной красотой своей затмевающих все цветники и роскошные оранжереи земли, над красным репьем, над иван-да-марьей, над желтым львиным зевом и донником, над яркой гвоздикой, над сладостно цветущими по деревенским околицам липами, над речками и прудами, заросшими тиной и жирным зеленым камышом, над красными кирпичными домиками орловских деревень, над мазаными хатами курских и белгородских сел поднялась в воздухе пыль войны. И снова крик птиц, шум кузнечиков, гудение оводов и шершней стали не слышны в пронзительном и ноющем, многоголосом реве авиационных моторов. И снова звезды и месяц ушли с ночного неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей, повешенных немцами вдоль линии фронта».
По-разному каждый из наших корреспондентов рисует картину Курской битвы. Одни дотошно прослеживают ход сражения. Другие приводят наиболее характерные эпизоды боя. Третьи пишут о подвигах и героях битвы. Василий Семенович в сценке, где гремят орудия, сумел передать накал недавно закончившегося боя. Удивительно, как он, не упоминая о выстрелах, орудийном или пулеметном огне, раскрыл напряжение минувшего боя:
«Полк отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный стодвадцатипятичасовой бой... Капли недавно прошедшего проливного дождя блестели на широких листьях лопухов и венчиках цветов, повернутых к вышедшему из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала и тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле, укрывшись шинелями. Ливень наплескал воды в складки шинельного сукна, но люди спали сладостно и глубоко, глухие к грохоту битвы и шуму уходящей летней грозы, к свету горячего солнца, к ветру, к гудению тягачей. Этот пятисуточный бой, это сверхчеловеческое напряжение нервов и всех, без капли остатка, душевных и телесных сил человеческих изнурили людей. Мне думается, что в эти часы не было на всей земле людей, так свято достойных отдыха, как эти спавшие среди луж дождевой воды красноармейцы. Для них овраг, где земля и листья содрогались от выстрелов и разрывов, был глубочайшим тылом...»
Был писатель и свидетелем эпизода, говорящего о переменах в наших войсках. Он примкнул к небольшому отряду красноармейцев и шел с ними. Внезапно из-за рощи вынырнуло до десятка немецких пикировщиков. Командир маленького отряда крикнул: «Огонь!» Наблюдая за действиями бойцов, за выражениями их лиц, Гроссман, как он пишет, вдруг понял, в чем тайна нашего успеха и почему бронированный кулак, занесенный Гитлером на орловско-курском направлении, бессильно опустился, не пробив нашей обороны. «Эта горсть людей, шедших, вероятно, получать ужин, внезапно застигнутых стремительным и злым немецким налетом, с великолепным спокойствием, с неторопливостью мастеров, с точным расчетом умных и опытных рабочих военного дела в течение 2-3 секунд заняли позиции и открыли огонь из винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Ни тени замешательства... Они стреляли со старательным спокойствием... Прошла минута, самолеты, встреченные плотным огнем, рванулись вверх, ушли на север, а красноармейцы, деловито осмотрев оружие, собрались и молча пошли дальше, погромыхивая котелками. «За время налета в маленьком отряде было произнесено всего лишь одно слово - команда командира отряда «Огонь!». Вот так летом 1943 года наши красноармейцы встретили внезапный штурмовой налет немецкой авиации».
Побывал Василий Семенович и в артиллерийской противотанковой бригаде Никифора Чеволы. Бригада встретила немцев, когда они рвались на белгородском направлении по шоссе Белгород - Курск, с юга на север. Из гроссмановского рассказа об этой героической бригаде и ее командире я приведу один выразительный эпизод:
«Подполковник Чевола держал связь с командованием по радио. Его пушки были в полуокружении. Чевола теперь ясно понял, разгадал до конца, чего хотели немцы. Они стремились пробиться сквозь заслон и «ударить под корень» нашему большому стрелковому соединению. Это предвещало беду десяткам тысяч людей, ставило под угрозу оборону на большом участке фронта. Генерал, командир стрелкового соединения, сказал по радио Чеволе: «В ближайшие часы помочь не могу, разрешаю отойти» И здесь Чевола принял решение, свидетельствующее, по моему мнению, об огромной военно-этической силе, рожденной и развившейся в наших командирах во время войны и сыгравшей важнейшую роль в победоносном исходе июльских боев. Старший начальник, фланг которого прикрывала бригада, позволил Чеволе отойти. Но командир бригады, ясно представляя последствия своего отхода, отвечал: «Не уйдем, останемся умирать». И бригада выстояла. Она отстояла свой рубеж».
Василий Гроссман своими глазами видел поле боя. Видел поверженную технику врага, подбитые, горевшие наши танки и самоходки. Видел наши войска и отступающими, и наступающими. Видел и советских воинов - раненых и погибших. И молчать об этом он считал для себя недостойным. С трудом, но нам все же удалось «пробить» из его очерка в газету такие правдивые строки:
«Бригадир батареи Кацельман был ранен, он умирал в луже черной крови, первое орудие было разбито, прямым попаданием снаряда оторвало руку и голову установщику сержанту Смирнову, старший ефрейтор Мелехин - командир орудия, веселый, подвижный виртуоз истребительной работы, в которой доля секунды решает исход дуэли, лежал тяжело контуженный, темным и мутным взором смотрел на орудие - оно тоже напоминало оборванного, пострадавшего человека, клочья резины свисали с колес, распоротых осколками. Наводчик Тесленко и замковый Калабин были легко ранены, но оставались в строю. Целым был лишь подносчик Давыдов». И все же атаку врага отбили.
Я рассказывал, о чем писал Василий Гроссман в свою газету с разных фронтов войны. А ныне считаю необходимым рассказать, хотя бы кратко, как жил и работал на войне Василий Семенович. Для этого мне придется вернуться назад.
Вспоминаю появление в редакции Гроссмана в сорок первом году. Это было в конце июля. Зашел я в Главное политическое управление, и там мне сказали, что на фронт просится Василий Гроссман. Писателя я знал лишь по его донбассовскому роману «Степан Кольчугин». Я сам работал в тех краях, и все донецкое было мне по сердцу. Я и сказал в Главпуре:
- Василий Гроссман? Сам с ним не встречался, но хорошо знаю по «Степану Кольчугину». Давайте его нам.
- Да, но он в армии не служил. Армию не знает. Подойдет ли для «Красной звезды»?
- Ничего, - убеждал я пуровцев. - Зато он знает человеческие души.
Словом, я не ушел, пока не был подписан приказ наркома о призыве Гроссмана в ряды Красной Армии и откомандировании его в нашу газету. Была, правда, одна заминка. Числился он рядовым, или, как Илья Эренбург любил подшучивать, и не только в отношении Гроссмана, но и себя, «рядовым необученным». Командирское звание присвоить ему нельзя, комиссарское - тоже: он беспартийный. Нацепить знаки, а позже погоны солдата - невозможно, на одно козыряние всем старшим по званию уйдет у него в частях более половины времени. Все, что можно было ему дать - интендантское звание. Правда, такие звания были у некоторых наших писателей - Льва Славина, Бориса Лапина, Захара Хацревина и даже первое время у Константина Симонова. Их зеленые петлицы постоянно доставляли им неприятности. Такого цвета петлицы носили медики и интенданты. Их принимали за медиков и требовали медицинской помощи или же за интендантов и ругали за непорядки в пищеблоках. Позже, когда произошла унификация воинских званий, они надели офицерские погоны.
А пока 28 июля сорок первого года я подписал приказ по редакции: «Интендант 2-го ранга Василий Семенович Гроссман назначается специальным корреспондентом «Красной звезды» с окладом 1200 рублей в месяц». На второй день Гроссман явился в редакцию. Я дал ему прочитать приказ и, признаюсь, не стал спрашивать, согласен ли он с этим назначением; в ту пору такие вопросы не задавались - призван, мобилизован - и все! Но он мне сказал, что хотя назначение это неожиданно, но для него благоприятно.
Через несколько дней полностью экипированный в офицерское обмундирование он зашел ко мне и говорит:
- Готов сегодня же выехать на фронт.
Но здесь между нами произошел такой диалог:
- Сегодня? А стрелять вы из этой пушки умеете? - указал я на висевший у него сбоку пистолет.
- Нет.
- А из винтовки?
- Тоже нет.
- Как же я вас отпущу на фронт? А вдруг что случится! Нет уж, пару недель поживите в редакции (весь состав редакции в ту пору был на казарменном положении).
Шефство над Гроссманом взял полковник Иван Хитров, наш тактик и в прошлом строевой командир, возил его в один из тиров Московского гарнизона и там обучал стрелковому делу.
В первые наши встречи Гроссман показался мне совсем неприспособленным к войне. Выглядел он как-то не по-военному. И гимнастерка в морщинах, и очки, сползавшие на кончик носа, и пистолет, болтающийся на незатянутом ремне... Был он обидчив, все воспринимал всерьез и не любил, когда даже дружески потешались над его небравым видом. Перед очередной поездкой на фронт Гроссман заходил ко мне и всегда выглядел немного грустным, меланхоличным, словно уезжал нехотя. Так мне, во всяком случае, казалось, может быть, потому, что другим жаловался, что его снова посылают в самое «гиблое место». Я не относился к этому серьезно, потому что он, возвращаясь, всегда с увлечением рассказывал о том, как было интересно и каких прекрасных людей он повидал. А главное, то, как он писал, вскоре стало свидетельствовать о доскональном знании фронтовой жизни, об ураганном времени, проведенном в «неуютных» местах на передовой.
Шли месяцы войны. Гроссман внешне мало изменился, разве что гимнастерка не так топорщилась да под дождем и снегом «уселась» шинель. И все же это был новый Гроссман, вросший в войну, во все ее будни и тяготы.
Не пришлось Гроссману, как многим другим корреспондентам, стрелять из автомата или пулемета. Но он не раз проявлял командирскую распорядительность. Бывало, то немцы разбомбят какой-нибудь небольшой мостик, то разворотят артобстрелом или бомбежкой дорогу среди болот или торфяников. Образуется пробка. Все спешат, торопятся, пытаются вне очереди объехать ее, доказывают какие-то особые свои права. К узкому месту трассы подходят офицеры разных званий и рангов, разных частей и соединений и начинают судить и рядить, нередко на довольно высоких нотах. Среди них и Гроссман - его «виллис» тоже в пробке. И вскоре он как-то само собой становится неназначенным и неизбранным начальником самодеятельной переправы. Люди даже не знали его по званию - на Гроссмане был дубленый полушубок, но невольно подчинялись негромкому голосу этого человека, его деловым советам (сказывался опыт инженера-шахтера).
- С чего начнем? - спрашивали его.
- Первыми переправьте с той стороны машины с ранеными.
- А с нашей стороны какие?
- Вытащите из пробки машины с боеприпасами. Они нужны в первую очередь.
И люди бросаются выполнять его приказания. Правда, он никогда не приказывал, он советовал. А потом, когда пробка начинала рассасываться, ставил в очередь свой «виллис» - он тоже спешил, ему, военному корреспонденту, следовало быть впереди, на месте событий.
Так было в Гомеле, в Сталинграде, на Украине... Уже за две тысячи километров от Волги, у берегов Вислы, Гроссман поехал на «виллисе» к Варшаве. Все мосты были взорваны, наши войска шли в обход польской столицы, через Сандомирский плацдарм. Висла не совсем промерзла, отдельные льдины чередовались с большими разводьями. Оставив автомашину в Праге - пригороде Варшавы, на восточном берегу Вислы, - Гроссман стал пробираться между большими полыньями к двум уцелевшим фермам моста Понятовского. Наконец он достиг бетонной опоры. По ферме восьмиметровой высоты два пожилых солдата подали Гроссману легкую пожарную лестницу. Но до льда не хватало двух метров. Солдаты привязали к лестнице веревку, опустили ее, и Гроссман стал взбираться по этому шаткому, качавшемуся на ветру сооружению. Потом солдаты подтянули лестницу, и Гроссман взобрался на ферму. Поблагодарив наших солдат за помощь, он пошел в город.
- Это единственный в моей жизни случай, - сказал он, - когда в город я вхожу по пожарной лестнице...
Эти перемены у Гроссмана, да и других наших штатских до войны корреспондентов точно подметил Илья Эренбург:
«Я вспоминаю Василия Гроссмана в селе Летки под Киевом, Константина Симонова на Соже, Бориса Галина в Брянском лесу, Евгения Долматовского на днепровской переправе. Удивительно, до чего люди менялись на фронте! В мирное время никто не примет Василия Гроссмана за военного, а тогда он казался обыкновенным командиром пехотного батальона, которого позабыли отвести назад, не дают пополнения и не шлют боеприпасов...»
Василий Гроссман был настоящим тружеником войны. На фронте ему приходилось писать в самых, казалось, невозможных, неблагоприятных условиях: в блиндаже у коптящего фитиля, в степи, лежа на разостланной шинели, или в набитой людьми хате. Он приучил себя работать в любой обстановке, отключаясь на это время от всего, что происходит кругом.
Писал он упорно, вкладывая в это все силы без остатка. Внешне он был спокоен, лишь очки его поблескивали огоньками. Но те, кто знали Василия Семеновича ближе, замечали, что он в такие минуты багровел от напряжения, лицо его покрывалось капельками пота. Вариант фразы испытывался на четкость, недвусмысленность, доходчивость. На бумагу заносился последний, окончательный вариант. Поэтому в рукописях Гроссмана почти не было помарок, следов правки. Он не вставал из-за стола, пока не считал абзац законченным. Длилось это иногда часа два, иногда больше, и только после этого он позволял себе пятиминутный отдых и краткую разминку.
Когда мы получали очерки Гроссмана, возиться с ними долго не приходилось: все было отчеканено, подогнано, повествование лилось логично. Но иногда нам приходилось сокращать: поздно вечером поступал официальный материал, который полагалось помещать на той же странице, где был заверстан очерк Гроссмана. Иногда я хитрил сам с собою и поручал это кому-нибудь из секретариата. Дежурный по секретариату намечал абзацы или строчки и приносил мне. Я не соглашался и предлагал эти строки сохранить и наметить другие. Второе сокращение отвергалось так же, как и первое. Третий и четвертый варианты тоже успеха не имели. Тогда я снова сам брался за дело и снова убеждался, как трудно сокращать Гроссмана - там не было ничего лишнего, второстепенного. В три часа ночи, а то и позже я отваживался подписать полосы с горьким чувством, что загубил чудесные строки.
В очередной приезд Гроссмана в Москву я, как бы извиняясь, говорил:
- А очерк, к сожалению, пришлось несколько сократить. Знаете, другого выхода не было.
- Я уже привык к редакционной правке: газетная полоса не резиновая, - не проявляя обиды, отвечал он.
Любопытна такая черта характера Василия Семеновича, она не может не вызвать улыбки. Оказывается, Гроссман был человеком суеверным. Наш спецкор Ефим Гехман, частый спутник писателя, рассказывал мне:
- Напишет Василий Семенович свой очерк и обращается ко мне: «У вас, Ефим, рука легкая. Возьмите мой материал и своими руками заклейте пакет и отправьте в Москву. Потом поезжайте на полевую почту. Если пришла газета, не давайте ее мне сразу, раньше сами посмотрите, есть ли я там?»
Думаю, не в суеверии было дело. Я знаю, что когда приходила газета с его очерком, писатель буквально на глазах менялся. Радовался, перечитывал свой очерк, проверял на слух, как звучит та или иная фраза. Снова возвращался к ней. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка...
★
25.07.43: А.Карпов. Борьба за «Курский выступ» || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: К.Андреев. Немецкое самоходное орудие «Фердинанд» и меры борьбы с ним || «Красная звезда» №174
25.07.43: И.Эренбург. Наш календарь || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: И.Азаров. Советские моряки в боях за Родину || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: И.Уткин. Черноморская песенка || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
27.07.43: В.Гроссман. Июль 1943 года || «Красная звезда» №175, 27 июля 1943 года
________________________________________________________________________________________
**Источник: Ортенберг Д.И. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 350-361.
# Все статьи за 25 июля 1943 года.
Д.Ортенберг, ответственный редактор «Красной звезды» в 1941-1943 гг.
★
Опубликованы итоги оборонительного сражения наших войск на Курской дуге. «Успешными действиями наших войск, - говорится в этом сообщении, - окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска». Стратегический план советского командования - в оборонительных боях измотать и обескровить противника - осуществлен полностью. Таким образом, подчеркивается в сообщении, немецкое летнее наступление немцев полностью провалилось.
Летом сорок первого и сорок второго годов немцы, как известно, добились больших успехов. Летнее наступление было, так сказать, «коньком» гитлеровской пропаганды, основанием распространять легенду о том, что немцы летом всегда наступают, одерживают победы, а советские войска всегда отступают. Лето сорок третьего года похоронило эту легенду.
В сообщении приведены внушительные цифры немецких потерь: убито 70 000 немецких солдат и офицеров, подбито и уничтожено 2900 танков, огромное количество самоходных и полевых орудий, 1392 самолета и много другой военной техники. Надо сказать, что во многих минувших приказах и сообщениях указывались и наши потери. Сегодня о них Ставка умолчала, хотя, думаю, напрасно, - это не умалило бы успехов советских войск. Наоборот, яснее стало бы, какой ожесточенной была битва, какая самоотверженность потребовалась от наших солдат и офицеров... Ничего в приказе нет о числе пленных немцев. Уж этого мы никогда не скрывали, просто пленных было совсем немного. Немцы, несмотря на свое поражение, не очень-то складывают оружие.
Еще одно замечание. Приказ Верховного адресован генералам Рокоссовскому, Ватутину и Попову, то есть командующим Центрального, Воронежского и Брянского фронтов. Но фронты даже в таком торжественном приказе все еще не названы. Объяснение прежнее: незачем немцам знать это! Ясно, но неубедительно, сохраняется секрет полишинеля.
Первым итогам Курской битвы посвящена целая страница газеты. В тот же день, когда был получен приказ, мы успели дать большую статью «Борьба за Курский выступ» - коллективное творение редакции. Начали писать еще десять дней тому назад - сомнений не было, что наши войска выстоят.
В статье впервые рассказывается о том, что до сих пор далеко не всем читателям было известно: что такое Курская дуга, как она образовалась, ее оперативно-тактическое значение, какие цели преследовало немецкое командование, начав здесь наступление. Приведу из нее цитату, в какой-то мере объясняющую обстановку того времени:
«На севере Курский выступ всей своей массой нависает над немецким «мешком» в районе Орла, а на юге сковывает белгородскую группировку войск противника. Предпринимая 5 июля наступление, гитлеровское командование ставило первой задачей перехватить Курский выступ, отрезать, окружить и уничтожить наши войска, занимающие территорию этого выступа. Недаром план наступления противника предусматривал два встречных удара: от Орла на юг и от Белгорода на север в общем направлении на Курск. Немцы сосредоточили для наступления 38 дивизий.
Все это показывает, что Гитлер своим наступлением преследовал далеко идущие цели. Ряд документов свидетельствует, что Гитлер, бросая свои войска в июльское наступление на орловско-курском и белгородско-курском направлениях, намеревался этим самым открыть третье летнее наступление».
А далее в статье день за днем прослеживается ход оборонительного сражения наших войск в течение двух недель, то есть до его завершения.
В дополнение к этой главной, как мы считали, статье опубликованы репортажи с разных участков Курской дуги о героизме советских воинов и статьи о боевых действиях разных родов войск. Запоминается также выступление инженер-подполковника К.Андреева под заголовком «Немецкое самоходное орудие «фердинанд» и меры борьбы с ним». Конечно, ныне, когда все поле битвы, находящееся в наших руках, усеяно подбитыми и даже исправными «фердинандами», такую статью уже не так трудно написать, но автор дает не только описание самоходки, ее внутреннее устройство, размещение экипажа, но схему машины, где отмечены наиболее уязвимые точки «фердинанда».
★
В сегодняшнем номере газеты опубликованы путевые заметки Ильи Эренбурга « Орловское направление».
Вспоминаю вечер 11 июля. Заходит ко мне Илья Григорьевич и спрашивает:
- Вы сегодня уезжаете? На фронт?
- Откуда это вам стало известно?
Он не стал объяснять. Я всегда удивлялся: стоило мне собраться на фронт, как Эренбургу становилось известно об этом, хотя я свои поездки не рекламировал. Но потом я доискался, как происходит утечка информации. Обычно я подписывал полосы в печать в 4-5 часов утра, а накануне отъезда на фронт делал это раньше, вечером. Вот что подсказало Илье Григорьевичу, что ночью я отправлюсь на фронт. А куда - уже нетрудно было догадаться.
И сразу не то просьба, не то требование:
- Я поеду с вами...
Я объяснил Эренбургу, что еду на один день, вернусь - расскажу, что происходит, и он сможет двинуться в путь.
Несколько дней спустя Илья Григорьевич и выехал на орловское направление в 11-ю гвардейскую армию генерала И.X.Баграмяна. Провожатым и на этот раз был у него наш фотокорреспондент Сергей Лоскутов. Вскоре по военному проводу писатель передал свой очерк.
Эренбургу повезло. В первый же день в лесу возле Льгова, недавно освобожденного нашими войсками, среди других трофеев он увидел штабную машину. Забрался в нее и обнаружил там тетрадку - дневник Ганса Гергардта, командира 32-го саперного батальона. Последние страницы этого дневника и послужили Эренбургу началом его путевых очерков. Вот строки из дневника с комментариями писателя:
«Ганс Гергардт находился в районе, который газеты обычно определяют - «южнее Орла». 3 июля он писал в дневнике: «Что-то чувствуется в воздухе. Пахнет грозой. Скоро должно начаться наше летнее наступление. Пора!» На следующий день он отмечает: «Боевая тревога. Мы хорошо подготовились. Все идет молниеносно быстро (блицшнелль). Курская дуга давно сидит у нас в глазу. Теперь мы ее отсечем...» 5 июля Гергардт еще великолепно настроен: «Наступление. Мы двигаемся вперед». Только 8 июля Гергардт становится меланхоличней: «Сегодня все идет медленнее. У русских превосходные позиции. Я потерял унтер-офицера Баумгауэра и 6 саперов...» Вслед за этим тон дневника меняется: Гергардт больше не вспоминает о немецком наступлении... Он добавляет: «Мы должны остановить русских». Последняя запись относится к 17 июля».
Дневник рассказывает о смене в настроении немцев, пожалуй, выразительнее других материалов...
Поскольку я заговорил о дневниках, хотел бы вот что сказать. Как известно, фронтовикам категорически, под угрозой наказания было запрещено вести личные дневники, даже если в них не назывались номера воинских частей, не были указаны названия населенных пунктов, словом, не разглашались никакие секреты. Не знаю, кому пришло в голову наложить табу на дневники. У нас в редакции, кроме Константина Симонова, никто не вел дневников. И то, вернувшись из очередной командировки и продиктовав стенографистке новые страницы дневника, он приносил записи мне, а я хранил их в своем сейфе. Сколько потеряла наша документальная и художественная литература из-за этого ничем не оправданного запрета!
Вернусь, однако, к поездке Эренбурга на фронт. Дневником Гергардта дело не ограничилось. В штабе одной из дивизий писателю представили трех пленных. Не торопясь, он поговорил с ними. Илью Григорьевича вокруг пальца не обведешь, он хорошо разбирался, где «фрицы» позируют, чтобы завоевать наше расположение, а где у них прорывается правда. Вот один из них, стриженный бобриком, плача, приговаривает: «Но ведь теперь не зима, теперь лето. Кто бы мог подумать, что русские начнут наступление?» И Илья Григорьевич замечает: «Они верили не в свою силу, а в календарь... Под ним не снег, под ним зеленая трава, и, наперекор всем немецким календарям, немецкий фриц, летний фриц бежит по зеленой траве. Вероятно, Гитлер скажет: «Все врут календари».
Еще более точна реплика Эренбурга по поводу документов, захваченных в штабе 293-й немецкой дивизии. Дивизия была прозвана немцами «медвежьей». Она была составлена из уроженцев Берлина и славилась своим упорством. «Медведи душат» - так хвалился командир этой дивизии. Вот она попала на Курскую дугу, и Илья Григорьевич замечает: «Медвежья прыть закончилась медвежьей болезнью».
Многочисленны встречи Эренбурга с советскими воинами. Во время наших совместных поездок на фронт я заметил, что он, как правило, записывает только имена и деревни. А все разговоры удивительно точно запоминает. Не знаю, попало ли это в его записные книжки, но, вернувшись, он мне рассказал, что возле деревни Карачева увидел указательный столб: «До Берлина 1958 километров».
- Немцы еще удерживают Орел, - заметил Илья Григорьевич, - а какой-то весельчак уже подсчитал, сколько остается пройти его батальону.
- Почему же вы это не дали в очерке? - спросил я писателя.
А он ответил, быть может, резонно:
- С одной стороны, хорошо, что наши бойцы думают о Берлине, а с другой - «1958 километров»! Страшная цифра. Как еще далеко!..
Рассказывая в своих путевых заметках о встречах с бойцами, Эренбург отметил растущую во время наступления у них силу духа:
«Ненависть к врагу сочетается с другим чувством, более возвышенным - с любовью к России, с горением, с самоотверженностью, с тем весельем духа, которое чувствует каждый красноармеец, когда он идет по родной земле, еще вчера попиравшейся немцами...»
★
Мы - газета не морская. Но о моряках не положено забывать. Сегодня опубликована статья контр-адмирала И.Азарова «Советские моряки в боях за Родину» и стихи Иосифа Уткина « Черноморская песенка»:
Дует ветер непопутный,
В Черном море - черный мрак,
Но не жизни сухопутной
Ищет на море моряк!
И не мирные жилища.
Не родные берега,
Мы сегодня в море ищем -
И найдем его - врага!
Мы не с морем Черным спорим.
И от тех, кто сердцу мил.
Отделило нас не море,
Черный враг нас отделил.
И врага от нас не спрячут
Ни волна, ни ночь, ни дым.
Час наступит, и заплачут
Мачты, падая над ним!..
Потоком идут материалы наших писателей. Сегодня получен очерк Василия Гроссмана. Андрей Платонов сообщил, что высылает свой материал.
Василий Гроссман назвал свой очерк « Июль 1943 года». Он остался верен себе. В Сталинграде Василий Семенович дневал и ночевал с героями своих очерков в самом пекле боев. Так и здесь, на Курской дуге. Об этом можно судить хотя бы по таким строкам:
«Мне пришлось побывать в частях, принявших на себя главный удар противника...»
«Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов...»
Нельзя равнодушно читать пейзажные зарисовки писателя, влюбленного в природу, в каких бы условиях он ее ни наблюдал. С этого он и начал свой очерк:
«Третий июль войны. Начало месяца... И снова... над просторами лугов, скромной красотой своей затмевающих все цветники и роскошные оранжереи земли, над красным репьем, над иван-да-марьей, над желтым львиным зевом и донником, над яркой гвоздикой, над сладостно цветущими по деревенским околицам липами, над речками и прудами, заросшими тиной и жирным зеленым камышом, над красными кирпичными домиками орловских деревень, над мазаными хатами курских и белгородских сел поднялась в воздухе пыль войны. И снова крик птиц, шум кузнечиков, гудение оводов и шершней стали не слышны в пронзительном и ноющем, многоголосом реве авиационных моторов. И снова звезды и месяц ушли с ночного неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей, повешенных немцами вдоль линии фронта».
По-разному каждый из наших корреспондентов рисует картину Курской битвы. Одни дотошно прослеживают ход сражения. Другие приводят наиболее характерные эпизоды боя. Третьи пишут о подвигах и героях битвы. Василий Семенович в сценке, где гремят орудия, сумел передать накал недавно закончившегося боя. Удивительно, как он, не упоминая о выстрелах, орудийном или пулеметном огне, раскрыл напряжение минувшего боя:
«Полк отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный стодвадцатипятичасовой бой... Капли недавно прошедшего проливного дождя блестели на широких листьях лопухов и венчиках цветов, повернутых к вышедшему из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала и тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле, укрывшись шинелями. Ливень наплескал воды в складки шинельного сукна, но люди спали сладостно и глубоко, глухие к грохоту битвы и шуму уходящей летней грозы, к свету горячего солнца, к ветру, к гудению тягачей. Этот пятисуточный бой, это сверхчеловеческое напряжение нервов и всех, без капли остатка, душевных и телесных сил человеческих изнурили людей. Мне думается, что в эти часы не было на всей земле людей, так свято достойных отдыха, как эти спавшие среди луж дождевой воды красноармейцы. Для них овраг, где земля и листья содрогались от выстрелов и разрывов, был глубочайшим тылом...»
Был писатель и свидетелем эпизода, говорящего о переменах в наших войсках. Он примкнул к небольшому отряду красноармейцев и шел с ними. Внезапно из-за рощи вынырнуло до десятка немецких пикировщиков. Командир маленького отряда крикнул: «Огонь!» Наблюдая за действиями бойцов, за выражениями их лиц, Гроссман, как он пишет, вдруг понял, в чем тайна нашего успеха и почему бронированный кулак, занесенный Гитлером на орловско-курском направлении, бессильно опустился, не пробив нашей обороны. «Эта горсть людей, шедших, вероятно, получать ужин, внезапно застигнутых стремительным и злым немецким налетом, с великолепным спокойствием, с неторопливостью мастеров, с точным расчетом умных и опытных рабочих военного дела в течение 2-3 секунд заняли позиции и открыли огонь из винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Ни тени замешательства... Они стреляли со старательным спокойствием... Прошла минута, самолеты, встреченные плотным огнем, рванулись вверх, ушли на север, а красноармейцы, деловито осмотрев оружие, собрались и молча пошли дальше, погромыхивая котелками. «За время налета в маленьком отряде было произнесено всего лишь одно слово - команда командира отряда «Огонь!». Вот так летом 1943 года наши красноармейцы встретили внезапный штурмовой налет немецкой авиации».
Побывал Василий Семенович и в артиллерийской противотанковой бригаде Никифора Чеволы. Бригада встретила немцев, когда они рвались на белгородском направлении по шоссе Белгород - Курск, с юга на север. Из гроссмановского рассказа об этой героической бригаде и ее командире я приведу один выразительный эпизод:
«Подполковник Чевола держал связь с командованием по радио. Его пушки были в полуокружении. Чевола теперь ясно понял, разгадал до конца, чего хотели немцы. Они стремились пробиться сквозь заслон и «ударить под корень» нашему большому стрелковому соединению. Это предвещало беду десяткам тысяч людей, ставило под угрозу оборону на большом участке фронта. Генерал, командир стрелкового соединения, сказал по радио Чеволе: «В ближайшие часы помочь не могу, разрешаю отойти» И здесь Чевола принял решение, свидетельствующее, по моему мнению, об огромной военно-этической силе, рожденной и развившейся в наших командирах во время войны и сыгравшей важнейшую роль в победоносном исходе июльских боев. Старший начальник, фланг которого прикрывала бригада, позволил Чеволе отойти. Но командир бригады, ясно представляя последствия своего отхода, отвечал: «Не уйдем, останемся умирать». И бригада выстояла. Она отстояла свой рубеж».
Василий Гроссман своими глазами видел поле боя. Видел поверженную технику врага, подбитые, горевшие наши танки и самоходки. Видел наши войска и отступающими, и наступающими. Видел и советских воинов - раненых и погибших. И молчать об этом он считал для себя недостойным. С трудом, но нам все же удалось «пробить» из его очерка в газету такие правдивые строки:
«Бригадир батареи Кацельман был ранен, он умирал в луже черной крови, первое орудие было разбито, прямым попаданием снаряда оторвало руку и голову установщику сержанту Смирнову, старший ефрейтор Мелехин - командир орудия, веселый, подвижный виртуоз истребительной работы, в которой доля секунды решает исход дуэли, лежал тяжело контуженный, темным и мутным взором смотрел на орудие - оно тоже напоминало оборванного, пострадавшего человека, клочья резины свисали с колес, распоротых осколками. Наводчик Тесленко и замковый Калабин были легко ранены, но оставались в строю. Целым был лишь подносчик Давыдов». И все же атаку врага отбили.
Я рассказывал, о чем писал Василий Гроссман в свою газету с разных фронтов войны. А ныне считаю необходимым рассказать, хотя бы кратко, как жил и работал на войне Василий Семенович. Для этого мне придется вернуться назад.
Вспоминаю появление в редакции Гроссмана в сорок первом году. Это было в конце июля. Зашел я в Главное политическое управление, и там мне сказали, что на фронт просится Василий Гроссман. Писателя я знал лишь по его донбассовскому роману «Степан Кольчугин». Я сам работал в тех краях, и все донецкое было мне по сердцу. Я и сказал в Главпуре:
- Василий Гроссман? Сам с ним не встречался, но хорошо знаю по «Степану Кольчугину». Давайте его нам.
- Да, но он в армии не служил. Армию не знает. Подойдет ли для «Красной звезды»?
- Ничего, - убеждал я пуровцев. - Зато он знает человеческие души.
Словом, я не ушел, пока не был подписан приказ наркома о призыве Гроссмана в ряды Красной Армии и откомандировании его в нашу газету. Была, правда, одна заминка. Числился он рядовым, или, как Илья Эренбург любил подшучивать, и не только в отношении Гроссмана, но и себя, «рядовым необученным». Командирское звание присвоить ему нельзя, комиссарское - тоже: он беспартийный. Нацепить знаки, а позже погоны солдата - невозможно, на одно козыряние всем старшим по званию уйдет у него в частях более половины времени. Все, что можно было ему дать - интендантское звание. Правда, такие звания были у некоторых наших писателей - Льва Славина, Бориса Лапина, Захара Хацревина и даже первое время у Константина Симонова. Их зеленые петлицы постоянно доставляли им неприятности. Такого цвета петлицы носили медики и интенданты. Их принимали за медиков и требовали медицинской помощи или же за интендантов и ругали за непорядки в пищеблоках. Позже, когда произошла унификация воинских званий, они надели офицерские погоны.
А пока 28 июля сорок первого года я подписал приказ по редакции: «Интендант 2-го ранга Василий Семенович Гроссман назначается специальным корреспондентом «Красной звезды» с окладом 1200 рублей в месяц». На второй день Гроссман явился в редакцию. Я дал ему прочитать приказ и, признаюсь, не стал спрашивать, согласен ли он с этим назначением; в ту пору такие вопросы не задавались - призван, мобилизован - и все! Но он мне сказал, что хотя назначение это неожиданно, но для него благоприятно.
Через несколько дней полностью экипированный в офицерское обмундирование он зашел ко мне и говорит:
- Готов сегодня же выехать на фронт.
Но здесь между нами произошел такой диалог:
- Сегодня? А стрелять вы из этой пушки умеете? - указал я на висевший у него сбоку пистолет.
- Нет.
- А из винтовки?
- Тоже нет.
- Как же я вас отпущу на фронт? А вдруг что случится! Нет уж, пару недель поживите в редакции (весь состав редакции в ту пору был на казарменном положении).
Шефство над Гроссманом взял полковник Иван Хитров, наш тактик и в прошлом строевой командир, возил его в один из тиров Московского гарнизона и там обучал стрелковому делу.
В первые наши встречи Гроссман показался мне совсем неприспособленным к войне. Выглядел он как-то не по-военному. И гимнастерка в морщинах, и очки, сползавшие на кончик носа, и пистолет, болтающийся на незатянутом ремне... Был он обидчив, все воспринимал всерьез и не любил, когда даже дружески потешались над его небравым видом. Перед очередной поездкой на фронт Гроссман заходил ко мне и всегда выглядел немного грустным, меланхоличным, словно уезжал нехотя. Так мне, во всяком случае, казалось, может быть, потому, что другим жаловался, что его снова посылают в самое «гиблое место». Я не относился к этому серьезно, потому что он, возвращаясь, всегда с увлечением рассказывал о том, как было интересно и каких прекрасных людей он повидал. А главное, то, как он писал, вскоре стало свидетельствовать о доскональном знании фронтовой жизни, об ураганном времени, проведенном в «неуютных» местах на передовой.
Шли месяцы войны. Гроссман внешне мало изменился, разве что гимнастерка не так топорщилась да под дождем и снегом «уселась» шинель. И все же это был новый Гроссман, вросший в войну, во все ее будни и тяготы.
Не пришлось Гроссману, как многим другим корреспондентам, стрелять из автомата или пулемета. Но он не раз проявлял командирскую распорядительность. Бывало, то немцы разбомбят какой-нибудь небольшой мостик, то разворотят артобстрелом или бомбежкой дорогу среди болот или торфяников. Образуется пробка. Все спешат, торопятся, пытаются вне очереди объехать ее, доказывают какие-то особые свои права. К узкому месту трассы подходят офицеры разных званий и рангов, разных частей и соединений и начинают судить и рядить, нередко на довольно высоких нотах. Среди них и Гроссман - его «виллис» тоже в пробке. И вскоре он как-то само собой становится неназначенным и неизбранным начальником самодеятельной переправы. Люди даже не знали его по званию - на Гроссмане был дубленый полушубок, но невольно подчинялись негромкому голосу этого человека, его деловым советам (сказывался опыт инженера-шахтера).
- С чего начнем? - спрашивали его.
- Первыми переправьте с той стороны машины с ранеными.
- А с нашей стороны какие?
- Вытащите из пробки машины с боеприпасами. Они нужны в первую очередь.
И люди бросаются выполнять его приказания. Правда, он никогда не приказывал, он советовал. А потом, когда пробка начинала рассасываться, ставил в очередь свой «виллис» - он тоже спешил, ему, военному корреспонденту, следовало быть впереди, на месте событий.
Так было в Гомеле, в Сталинграде, на Украине... Уже за две тысячи километров от Волги, у берегов Вислы, Гроссман поехал на «виллисе» к Варшаве. Все мосты были взорваны, наши войска шли в обход польской столицы, через Сандомирский плацдарм. Висла не совсем промерзла, отдельные льдины чередовались с большими разводьями. Оставив автомашину в Праге - пригороде Варшавы, на восточном берегу Вислы, - Гроссман стал пробираться между большими полыньями к двум уцелевшим фермам моста Понятовского. Наконец он достиг бетонной опоры. По ферме восьмиметровой высоты два пожилых солдата подали Гроссману легкую пожарную лестницу. Но до льда не хватало двух метров. Солдаты привязали к лестнице веревку, опустили ее, и Гроссман стал взбираться по этому шаткому, качавшемуся на ветру сооружению. Потом солдаты подтянули лестницу, и Гроссман взобрался на ферму. Поблагодарив наших солдат за помощь, он пошел в город.
- Это единственный в моей жизни случай, - сказал он, - когда в город я вхожу по пожарной лестнице...
Эти перемены у Гроссмана, да и других наших штатских до войны корреспондентов точно подметил Илья Эренбург:
«Я вспоминаю Василия Гроссмана в селе Летки под Киевом, Константина Симонова на Соже, Бориса Галина в Брянском лесу, Евгения Долматовского на днепровской переправе. Удивительно, до чего люди менялись на фронте! В мирное время никто не примет Василия Гроссмана за военного, а тогда он казался обыкновенным командиром пехотного батальона, которого позабыли отвести назад, не дают пополнения и не шлют боеприпасов...»
Василий Гроссман был настоящим тружеником войны. На фронте ему приходилось писать в самых, казалось, невозможных, неблагоприятных условиях: в блиндаже у коптящего фитиля, в степи, лежа на разостланной шинели, или в набитой людьми хате. Он приучил себя работать в любой обстановке, отключаясь на это время от всего, что происходит кругом.
Писал он упорно, вкладывая в это все силы без остатка. Внешне он был спокоен, лишь очки его поблескивали огоньками. Но те, кто знали Василия Семеновича ближе, замечали, что он в такие минуты багровел от напряжения, лицо его покрывалось капельками пота. Вариант фразы испытывался на четкость, недвусмысленность, доходчивость. На бумагу заносился последний, окончательный вариант. Поэтому в рукописях Гроссмана почти не было помарок, следов правки. Он не вставал из-за стола, пока не считал абзац законченным. Длилось это иногда часа два, иногда больше, и только после этого он позволял себе пятиминутный отдых и краткую разминку.
Когда мы получали очерки Гроссмана, возиться с ними долго не приходилось: все было отчеканено, подогнано, повествование лилось логично. Но иногда нам приходилось сокращать: поздно вечером поступал официальный материал, который полагалось помещать на той же странице, где был заверстан очерк Гроссмана. Иногда я хитрил сам с собою и поручал это кому-нибудь из секретариата. Дежурный по секретариату намечал абзацы или строчки и приносил мне. Я не соглашался и предлагал эти строки сохранить и наметить другие. Второе сокращение отвергалось так же, как и первое. Третий и четвертый варианты тоже успеха не имели. Тогда я снова сам брался за дело и снова убеждался, как трудно сокращать Гроссмана - там не было ничего лишнего, второстепенного. В три часа ночи, а то и позже я отваживался подписать полосы с горьким чувством, что загубил чудесные строки.
В очередной приезд Гроссмана в Москву я, как бы извиняясь, говорил:
- А очерк, к сожалению, пришлось несколько сократить. Знаете, другого выхода не было.
- Я уже привык к редакционной правке: газетная полоса не резиновая, - не проявляя обиды, отвечал он.
Любопытна такая черта характера Василия Семеновича, она не может не вызвать улыбки. Оказывается, Гроссман был человеком суеверным. Наш спецкор Ефим Гехман, частый спутник писателя, рассказывал мне:
- Напишет Василий Семенович свой очерк и обращается ко мне: «У вас, Ефим, рука легкая. Возьмите мой материал и своими руками заклейте пакет и отправьте в Москву. Потом поезжайте на полевую почту. Если пришла газета, не давайте ее мне сразу, раньше сами посмотрите, есть ли я там?»
Думаю, не в суеверии было дело. Я знаю, что когда приходила газета с его очерком, писатель буквально на глазах менялся. Радовался, перечитывал свой очерк, проверял на слух, как звучит та или иная фраза. Снова возвращался к ней. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка...
★
25.07.43: А.Карпов. Борьба за «Курский выступ» || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: К.Андреев. Немецкое самоходное орудие «Фердинанд» и меры борьбы с ним || «Красная звезда» №174
25.07.43: И.Эренбург. Наш календарь || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: И.Азаров. Советские моряки в боях за Родину || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
25.07.43: И.Уткин. Черноморская песенка || «Красная звезда» №174, 25 июля 1943 года
27.07.43: В.Гроссман. Июль 1943 года || «Красная звезда» №175, 27 июля 1943 года
________________________________________________________________________________________
**Источник: Ортенберг Д.И. Сорок третий: Рассказ-хроника. - М.: Политиздат, 1991. стр. 350-361.