Илья Ильф
Искала ироническую переписку Ильи Ильфа, которая когда-то мне очень понравилась, а нашла просто потрясающую вещь, - его переписку с будущей женой. Так трогательно и нежно написано...)
Петербург, января 18-ый день
Мой друг, от Казатина и до Твери страна наша лежит в снегу. И от Вапнярки и до Калуги штрафы сыплются и брызгают. Поля поворачиваются, тяжелой рукой показана дорога, и поезд взлетает к мосту. Электрические лампы летят к черту - это день. Деревня мчится рядом - это день. Даешь границу - даешь Москву. Три дня я рыскал по Москве вроде очумелой и потерянной колесницы. Мой друг, этот феерический город гудит и бушует. Все здесь преувеличено - слишком много всего. Но Кремль я поставлю вровне с катком для конькобежцев на Патриарших прудах, и трамвай, что сыплет с проводов зеленый свет, делает лучше Китайскую стену. Людские толпы и Кремль, дымящий утром изо всех труб и похожий на гигантский завод - вот Москва.
Теперь я в Петербурге, который оказался лучше того, что я нем воображал и который вообще находится за пределами всякого воображения. Я шатаюсь по нем с Мишей, который тоже за пределом воображения. Посреди Адмиралтейства и Правительствующего Сената - Исаакий извергает тьму, а ширина Невы - необычайна. Мосты по вечерам сверкают, как пучок бриллиантов. Снег лежит тонкий, небо серое и голубое. Что мне сказать больше?
Конечно, вспоминаю о Вас и Вашей манере говорить, о быстрой обиде и доброте, которая всегда мне неожиданна. Вы знаете меня и все у меня. Через некоторое время мы с Мишей едем в Одессу на недолгий срок. Это значит, что я увижу Вас, и это значит более всего.
Иля
Москва, февраль 28-ой день (1923)
Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен - меньше Вас. Все это и все остальное - меньше Вас. Я выражаюсь неверно, по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее - это приехать, придти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы.
Моя девочка, я не устану повторять и не устаю это делать - все об Вас, о горькой страсти, с какой я Вас люблю. Мне сейчас нельзя писать много. Против меня сидит какое-то барахло, которое много говорит и много мешает. Почему Вы сидите дома и потом сидите ли Вы или лежите? Там, в Вашем письме, есть слово, которого я не понял. Эльхау. Что это значит? Я напишу Вам другое письмо, когда в моей комнате никого не будет. Это я пишу потому, что только что прочел Ваше. Дорогой мой друг, у меня уже три Ваших письма, одно, которое я увез из Одессы, и два, полученных в Москве2.
Мне очень мешают. Эти свиньи нисколько обо мне не думают.
Пишите мне на новый адрес - Чистые пруды - Мыльников пер, № 4, кв. 2б3.
Ваш Иля
Поклонитесь от меня Тоне4. Пусть меня Тоня не ругает. Пишите, моя девочка.
Иля
Это письмо, как и некоторые другие, адресовано “Марусе гражданке Тарасенко”. Обращение “гражданка”, как писал Катаев, “вполне соответствовало духу времени, так как напоминало Боги жаждут Анатоля Франса, книгу, которая вместе с Девяносто третьим годом Гюго - за неимением советских революционных романов - была нашей настольной книгой, откуда мы черпали всю революционную романтику, эстетику и терминологию” (Алмазный мой венец).
Москва, март 29-ый день (1923)
Маруся, я ждал ответа на мое письмо, но не получил его. Здесь весна в расцвете. Темно-серая, влажная и прочая. Это не важно. Почему Вы мне не пишете. Или Вы забыли мой адрес. Он прежний. Я всегда с упорством пишу его на конверте. Я не помню, писал ли Вам что-либо о судьбе, которая меня постигла. На тот случай, если не писал - делаю это.
Литературная работа в газете “Гудок” дает мне столько денег, что их достаточно для хорошей жизни в лучшем из городов. Это не важно. Я начал работать. Это тоже не важно. Нет, это важно. Когда я окончу тот рассказ, что пишу сейчас, то позволю себе послать его Вам, если получу от Вас разрешение.
Там написано о многом:
О коте, которого звали Франклин и глаза которого были набиты зелеными камнями, о комнате, которая ночью кажется полем сражения, о весне, об облавах, но больше всего о любви и больше всего о смерти.
До этого я написал их три.
Они называются
- Мак-Донах - приключения шотландца в Москве.
- Гранитная станция - это жизнь мальчика, который решил стрелять из драгоценнейшего в мире пулемета.
- 18-100 - это о моем бегстве из Одессы.
Я работаю и знаю, что буду работать. Это важно. Еще важно то, что Вы не пишете. Что же мне сказать, чтобы Вас разжалобить. Сказать Вам - Маруся, мальчик. Но я не знаю, как Вы это поймете.
Разница между Москвой и Одессой разительна. Я знаю, что Вам скучно. Я не скрою от Вас того, что много думаю о Вас.
Значит, Вы идете по Ришельевской, потом по Дерибасовской, потом по Преображенской, мимо лавчонки на углу. А папиросы какие - все те же? Как все это странно. Так трудно было в Одессе. Разве не погибал я каждый раз и семь раз на неделю. А Вы остались? А я здесь, в изумительной Москве? Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете?
Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?
Я долго ждал Вашего письма, но не получил его. Я не знаю, почему не получил. Должен был получить, но не получил. Может быть, оно пропало в дороге. Но вероятней, что Вы не писали.
Если это для Вас только любезность, которой нельзя не сделать, то не пишите мне больше.
А если бы это было иначе, то чем же я могу объяснить Ваше молчание.
Я говорю себе - Не может быть. А другим разом - Возможно и это. В Одессе тоже весна, в это время года, как и во все другие, люди забывчивы.
Если только из любезности - не пишите.
Если только из жалости - не пишите.
Вы не можете этого делать.
Я вчера видел картину “Интолеранс”5. Эту фильму я видел в Одессе в тот вечер, когда узнал, что люблю Вас. В ней 13 частей. Когда персидский царь мчался на колеснице, я вспоминал Вас. Когда резались, осаждали города, разрушали башни, любили и ненавидели, я вспоминал Вас. Потому что я думал только о Вас там, в Одессе, когда глядел на эту же картину.
На углу Дерибасовской и Преображенской я расстался с Вами, чтобы идти на эту картину. Это был тот тревожный вечер, когда я первый раз дотронулся до Вашей руки. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут?
Я не написал бы, если бы не был в кинематографе. Я не хотел писать. Но вот я пишу.
Ответьте только по одной причине - если любите меня.
Из-за других причин - не надо.
Иля
Ответ на это письмо:
Одесса. 11-го апреля (1923)
Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна, - это моя любовь к вам.
Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая, рыжая решетка, - это буду любить вас, много.
Слышите, как каркают вороны, - это буду любить вас долго.
Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, - это буду любить вас нежно.
Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам.
Ну да, и мне совсем не стыдно.
Мне хочется вас ненавидеть, так это все.
Вы заставили писать о моей любви, - я буду помнить.
Мне нельзя писать о ней.
Но вот я пишу.
Отгоняю птиц больших и черных, что прилетают выклевать мой мозг.
И вот я пишу о своей любви.
Разве можно писать об этом.
Я не должна делать этого, когда вы в большом, шумном городе, где столько новых людей и где можно так быстро забыть.
Но я знаю и делаю так.
У меня нет жалости, у меня нет любезности - у меня есть ненависть.
Вы должны это понять.
Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше.
Бог мой, разве можно мне так писать.
Разве я пишу.
Мне совсем нет радости.
Мой нежный, большой мальчик Иля.
Вы напишете мне много хороших слов, и они будут у меня и во мне.
Бог мой, просить разрешения.
Вы пришлете его, свой рассказ.
Вы, Иля, работаете.
Мне очень хорошо, и я рада.
Ведь я так хочу, чтоб вы были хорошим.
Только не делайте мне плохо и не заставляйте писать глупых и диких слов.
Но, Иля, слушайте, что я сейчас буду говорить: когда вас совсем поглотит этот прекрасный город и совсем забудете (а это так не трудно, когда столько нового и столько других людей) большеголовую Марусю в маленьком и противном городе - вы напишете сейчас же.
Нет, забыть так сразу нельзя, а постепенно - так вот, когда начнете, то напишите. Если это так, то как мне стыдно, что я пишу.
Так бояться, что все это не так, и так бояться вашей и моей любви. И главное - не верить. Вы должны понять, как я вам пишу. А если я боюсь, что не поймете, значит, не совсем с вами я.
Я знаю одно, что нельзя так писать - но мне уж все равно.
Пишу тревожно и задыхаясь, останавливаясь после каждого слова, как делаю вдох.
Иля, вы будете мне писать.
Иля, вы должны мне писать.
Иначе нельзя, чтоб было.
Но если не хотите, то, что ж, не надо.
Я хочу одного - чтоб вы не отнеслись плохо к тому, что здесь написано.
Понимаете, родной?
Ведь нельзя же писать таких глупых и диких слов.
Нет, не поймете, а иначе, как - я не знаю.
Вот я посылаю вам письмо, что получила сегодня, и вот посылаю его.
Оно должно быть у вас, потому что я писала его вам.
А я одна, совсем одна.
Вы один, и все.
Что еще больше?
Мне хочется писать много и долго.
Мне хочется говорить вам хорошие, хорошие слова.
Бог мой, что еще.
Я ничего не знаю, ничего не понимаю.
И главное - не верю вам, когда вы так далеко.
Вы не хотели мне писать, когда у меня ничего нет, кроме них, писем.
Вы вспомнили меня, пойдя в кинематограф!
Ну, конечно!
Господи, зачем я об этом пишу.
Писать просто так, так тяжело и больно, что не должен писать, про что хочешь.
Потому я не должна писать того, что хочу.
И глав...
Нет, ничего нет.
Есть весна, и если б вы знали, Иля, как я ее люблю и вас тоже, больше.
Бог мой, как тяжело.
Иля, напишите мне много, много, только если хотите.
Иначе не надо.
Много о вашей работе и обо всем.
Господи, уже довольно писать.
Мне так не хочется, чтоб вы читали это днем, когда вокруг голоса, шум, много людей, если не в комнатах, так там, и главное - много свету.
Но я ничего не могу сделать.
Если хотите, то -
ваша Маруся.
Бoльшего я не могу написать.
Иля мой хороший.
Вы поймете?
Довольно. Зачем только посылаю все это.
Но вы хорошо отнесетесь? Да?
Из письма Маруси приятельнице, 16 апреля 1923: “Хочу в Москву и прекрасный Петроград. В Москве - Иля, в Петрограде - его брат”.
Москва
Апрель 17 (1923)
Думали ли Вы о том, что делали, когда посылали мне то письмо, которое почта вернула Вам обратно? Думали ли Вы хотя бы немного о том, кому это письмо было послано. От начала и до конца это оскорбление. Я не ответил бы на это письмо. Я слишком горд и не скрываю этого, чтобы находить прелесть в дурном юморе. А Вы? Вы не написали бы мне, не получив от меня письма. Что же. Значит, это был бы конец всему? Какое счастье для меня, что я получил это письмо вместе с другим.
Моя маленькая, что Вы делаете. Ну, больно, ну, нехорошо, почему же не сказать этого мне? Разве я понял бы Вас плохо? Вы мне дороже всего, это я знаю на запас. Чего же Вы боитесь? Я вспоминаю, опять и опять, ключи, которые полетели на пол, и темноту того вечера, в который я первый раз был перед Вами виноват. Вы помните? Это было о письмах, которых мне не надо было читать. Звон ключей и Вы, которую я не видел в темноте, и Ваш голос, который сказал - Иля - так, что этого не забыть никогда - все вот это было. Если можно плакать от любви, то почему мне не сделать это сейчас. Как хорошо, что я не получил этого ужасного письма. Моя девочка, во сне вы целуете меня в губы, и я просыпаюсь от лихорадочного жара. Когда я увижу Вас? Днем я работаю, надо много делать и многое увидеть, но ночью совершенно ясно, что главное - это не Москва. Главное - это Маруся, моя девочка с большими глазами. Когда я увижу Вас? В Одессу я смогу приехать только в августе. Еще три месяца. 90 дней и 90 ночей. Днем ничего, но ночью? Глаз, стакан воды в темноте, опять Ваш глаз над огнем. Когда же я увижу Вас?
Как долго я ждал Вашего письма. Что мне было думать. Думать было не о чем. Писем нет. Каждый день смотрел в почтовый ящик у двери и ничего не находил от Вас.
Конечно, не могло быть. Это я, дурак, думал, что меня помнят! Не может быть. Ваше письмо мне принес Катаев в редакцию. Я читал его в коридоре, похожем на коридор вагона, и мне захотелось к Вам немедленно, сию минуту, сейчас. А мне еще ждать три месяца.
Я люблю Вас так, что мне больно. Больно и сейчас. Девочка, голубчик, неужели Вы мне не верите. Как же не верить. Что же мне делать. Маленькая моя. Пишите мне чаще. Я жду каждый день. Больше ничего не могу сейчас написать. Если разрешите - целую Вашу руку.
Иля
На обороте:
Адрес моего брата Миши:
Петроград В. О. 2-ая линия
д. 15 кв. 29
М. И. Гельману для
Нескольких писем не хватает, но можно
понять, что Бондарин передал Ильфу
какую-то одесскую сплетню.
Москва, апрель 20 (1923)
Сегодня я виделся с Бондариным. Все в порядке, я возбужден и спокоен вместе. Теперь 2 часа, в половине третьего я окончу письмо и лягу спать. Все во мне сильно напряжено. Мне придется в немногих словах сказать все. Не злитесь на Бондарина. Я имел право требовать от него, и он сказал мне все, что знал. Многое мне неясно. Я знал, что нечто случилось. Ваши письма были мучительно написаны. Мне не было сомнений в том, что произошло то, чего я не знаю. Слова Бондарина объяснили мне очень многое. Еще раз прошу Вас не ругать его. Он тут ни при чем. Мне казалось, что я имею право спрашивать, и он не мог мне отказать.
Я совсем не тот, каким Вы меня знаете. Во мне столько напряжения воли, что я могу сказать все.
Если мне придется отказаться от Вас - я это сделаю, когда найду нужным. Я не стану говорить о том, как это будет и чего это будет стоить. Я это могу сделать. Раньше я этого не мог никак. Я был бы унижен, но не мог бы отказаться. Все - оскорбление, обида, снова унижение - все это я перенес бы, потому что не мог бы отказаться от Вас. А теперь я могу. Не потому, что люблю Вас меньше, или потому, что уже не люблю. Об этом я не хочу говорить. Я слишком много говорил о своей любви к Вам и не стану ничего больше повторять. Все ясно. Я люблю Вас и теперь. Одно нехорошо и нечестно. В Вас нет смелости сказать, что Вы думаете. Я всегда был с Вами искренен. Я всегда говорил Вам то, что думаю. Когда я верил Вам - я говорил. Когда не верил - тоже говорил. Я ничего не скрывал. Ваши письма мне стали неясны. Что случилось? Вы вообще искренни. Я это знаю. Зачем же Вы скрывали? Вы точно не знали, что с Вами? Или Вы жалели меня. Я в сожалении не нуждаюсь. Соперничать ни с кем не хочу. Между нами было немного. Я не хочу, чтобы это немногое обязывало Вас к чему-нибудь. Я хочу, чтобы Вы сделали, как Вам будет лучше. Мне верьте во всем, что я пишу.
Я люблю Вас, Маруся. Но то, что мне сказали, было очень неожиданно. Я знаю себе цену. Меня слишком скоро предали. Меня обманули. Или не обманули. Я точно не знаю. Но я хочу знать. Я спокоен. Спокоен, Вы понимаете. Мне не все равно, как и что Вы ответите. Я могу приехать в Одессу в мае, но приеду не раньше августа. Вы мне дороже всего, но мой ранний приезд не нужен. Моей любви хватит до этого времени. Вашей, кажется, не хватило и на месяц. Я не напишу здесь слов, которые могли бы пробудить в Вас нежность ко мне. Это литература, а не чувство, если писать в расчете на нежность.
Вот что знаю твердо:
Через месяц или даже меньше Вы уже сомневались в том, что любите меня. Почему же я не сомневался? Или это значит, что у меня это настоящее, а у Вас нет? Ответьте мне. Подумайте, когда будете писать. Еще раз говорю, я мало все-таки знаю о том, что у Вас было. Но что-то было. Если я имею право знать, отвечайте, если нет - я больше писать Вам не буду. Все, моя девочка.
Иля
Апрель 21 (1923)
Я писал вчера вечером. Это не все. Сейчас я прочел все Ваши письма ко мне. Мне показалось, что у меня нет оснований сомневаться в Вас. Но вот письмо, в котором говорится о цене на трамвайные билеты. Зачем Вы его написали? Я порвал его. Когда будете мне писать, если только будете, то думайте только о себе. Иначе мне не надо. Не цените наших отношений с моей стороны. Подумайте только о себе - стоит ли? Будет нехорошо, если Вы подумаете, что это мое отступление от того, что я писал Вам раньше. Я верен в своей привязанности к Вам. Можете ли Вы простым языком написать мне о том, что с Вами было и о том, что с Вами сейчас? Мне было бы от этого много легче.
Мне уже все равно. Так много думать и столько потерять. Никакой жалости, еще раз. Во мне нет жалости к Вам. Боюсь, что Вы не поймете. Во всяком случае, это не ревность. Просто, теряя Вас, я теряю слишком много.
Иля
Москва, апрель 30 (1923)
Я уже совсем большой, многое во мне переменилось. Одно осталось по-прежнему. Я люблю Вас, моя дорогая нежная милая девочка. Ваше письмо заставило меня расплакаться. Я слишком долго напрягался, я ждал его целую неделю. Я не сдержался, не мог этого сделать и плакал. Простите меня за это. В самом начале августа я приеду. Я знаю себя и знаю тебя. Мы оба не умеем любить, если это так больно выходит. Но мы научимся.
Вы мне пишете, будто я хочу от Вас письма, в котором Вы скажете, что не любите меня. Неправда. Я не хочу таких писем. Не хочу и не хочу. Я думаю только о тебе, девочка. Об интонациях твоего голоса, о фиолетовом платье и знаю одно, только одно. Когда я тебя увижу. В последний месяц я уже ничего не делал, только думал о тебе. Так много, с таким волнением, что когда прочел твое нехорошее письмо, то взбесился. Это было открытое издевательство. Я был возмущен. Как смели написать мне такое письмо! Оно меня больно задело. Потом мне сказали о тебе. Очень мало, очень неясно. Даже уверяя меня в том, что ты меня любишь. Кажется - вот что мне сказали.
И я сорвался. Я пишу тебе это не за тем, чтобы повторить упреки. Ведь я уже сказал, что плакал от твоего письма. Просто я хочу тебе объяснить, как было. В темноте я шел сначала по Архангельскому, потом по Кривоколенному, я кружился по этим переулкам, шел и поворачивал. Пришел поздно и писал. Если захочу, то могу тебя оставить. Но разве я этого хочу. Что же мне тогда останется. Кто останется для меня. Маруся, если бы я мог тебя увидеть. Но сейчас нельзя, как бы я этого ни хотел. Это первый залог верности, если я приеду только в августе. Не надо истерики. Не надо больше срываться. Нас ничто не разделит. Не надо бояться. Одно я знаю теперь только - Ты моя. Я никому тебя не отдам.
Прости меня за то бешеное письмо. Или нет, не прощай. Я не мог иначе.
Я беспокоюсь о тебе. Это письмо будет идти долго. Все, что я пишу, это не то. Мне надо тебя увидеть. Это будет, и это так много, что временами я этому даже не верю. Значит, я тебя увижу. И комнату, где Генрих VIII и твой портрет с худыми, вызывающими нежность руками. Я войду, и ты будешь сидеть на диване. Да, моя девочка? Маруся, милый, нежный ребенок.
Я читал твое письмо уже три раза. А я получил его только час назад. Там много горьких мне слов. Я заслужил их, наверно. Не может быть иначе, раз ты это пишешь. Я очень взволнован. Я не могу писать длинных писем, и все равно, сколько бы я ни написал, сейчас я не смогу написать всего, что я о тебе думаю.
Маруся, какая это было неделя. Мне сразу стало скучно все и противно. Я колебался, верил, не верил, опять верил.
Маруся, пойми - я и все, что во мне - это твое. Твое, понимаешь, только твое и ничье больше. Я заставил тебя страдать, тебе нехорошо из-за меня. А я так хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты права, я сделал много дурного. И, несмотря на все это, ты меня любишь. Мой мальчик. Я не знаю, что пишу. Я больше никогда не посмею сомневаться в тебе. Маруся, я никогда не относился к твоим письмам нехорошо. Ты боишься показаться смешной. Этого не может быть. Не может быть, и никогда не было, и никогда не будет. Не думай, что своим письмом ты унизилась. Этого тоже не может быть. Как и перед кем моя Маруся может унизиться? Передо мной? А что я такое на виду тебя? Я тебя еще не заслужил. Неужели ты думаешь, что я тебя не люблю. Не надо так думать. Не надо. Не надо.
Что мне Москва? Это ничего, это только чтобы заслужить тебя. Только.
Три месяца. 90 дней и 90 ночей. А потом я тебя увижу. Тогда все. Будем ждать, девочка. Надо ждать. Мы никогда не хотели ждать. Хотели всего сразу. И любви, и ссор, и примирений, и встречи, и разлуки. А всего сразу нельзя. Ты неспокойна, и я неспокоен. Я вижу, что сделал. Боже мой, простит ли она мне когда-нибудь? Маруся. Маруся. Мне нехорошо от того, что тебе нехорошо. Как тебе, верно, скучно! Девочка моя, мой ребенок, дорогой детеныш, Маруся. Ну не надо, девочка. Надо быть спокойным, я знаю. Что же мне делать. Что!
Мне мучительно больно за тебя. Что ты сейчас делаешь. Я тебе верю во всем. Во всем. Всегда.
Я никому тебя не отдам. Я никуда от тебя не уйду. Мне трудно писать. Каким именем тебя назвать.
Если бы мог тебя увидеть, чтобы тебе и мне стало легче. Я сильно тебя люблю.
Я волнуюсь и писать не могу.
Я напишу еще завтра и еще.
Я буду писать часто, очень часто.
Целую Вас, моя девочка.
Иля
Оригинал с предысторией здесь
Петербург, января 18-ый день
Мой друг, от Казатина и до Твери страна наша лежит в снегу. И от Вапнярки и до Калуги штрафы сыплются и брызгают. Поля поворачиваются, тяжелой рукой показана дорога, и поезд взлетает к мосту. Электрические лампы летят к черту - это день. Деревня мчится рядом - это день. Даешь границу - даешь Москву. Три дня я рыскал по Москве вроде очумелой и потерянной колесницы. Мой друг, этот феерический город гудит и бушует. Все здесь преувеличено - слишком много всего. Но Кремль я поставлю вровне с катком для конькобежцев на Патриарших прудах, и трамвай, что сыплет с проводов зеленый свет, делает лучше Китайскую стену. Людские толпы и Кремль, дымящий утром изо всех труб и похожий на гигантский завод - вот Москва.
Теперь я в Петербурге, который оказался лучше того, что я нем воображал и который вообще находится за пределами всякого воображения. Я шатаюсь по нем с Мишей, который тоже за пределом воображения. Посреди Адмиралтейства и Правительствующего Сената - Исаакий извергает тьму, а ширина Невы - необычайна. Мосты по вечерам сверкают, как пучок бриллиантов. Снег лежит тонкий, небо серое и голубое. Что мне сказать больше?
Конечно, вспоминаю о Вас и Вашей манере говорить, о быстрой обиде и доброте, которая всегда мне неожиданна. Вы знаете меня и все у меня. Через некоторое время мы с Мишей едем в Одессу на недолгий срок. Это значит, что я увижу Вас, и это значит более всего.
Иля
Москва, февраль 28-ой день (1923)
Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен - меньше Вас. Все это и все остальное - меньше Вас. Я выражаюсь неверно, по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее - это приехать, придти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы.
Моя девочка, я не устану повторять и не устаю это делать - все об Вас, о горькой страсти, с какой я Вас люблю. Мне сейчас нельзя писать много. Против меня сидит какое-то барахло, которое много говорит и много мешает. Почему Вы сидите дома и потом сидите ли Вы или лежите? Там, в Вашем письме, есть слово, которого я не понял. Эльхау. Что это значит? Я напишу Вам другое письмо, когда в моей комнате никого не будет. Это я пишу потому, что только что прочел Ваше. Дорогой мой друг, у меня уже три Ваших письма, одно, которое я увез из Одессы, и два, полученных в Москве2.
Мне очень мешают. Эти свиньи нисколько обо мне не думают.
Пишите мне на новый адрес - Чистые пруды - Мыльников пер, № 4, кв. 2б3.
Ваш Иля
Поклонитесь от меня Тоне4. Пусть меня Тоня не ругает. Пишите, моя девочка.
Иля
Это письмо, как и некоторые другие, адресовано “Марусе гражданке Тарасенко”. Обращение “гражданка”, как писал Катаев, “вполне соответствовало духу времени, так как напоминало Боги жаждут Анатоля Франса, книгу, которая вместе с Девяносто третьим годом Гюго - за неимением советских революционных романов - была нашей настольной книгой, откуда мы черпали всю революционную романтику, эстетику и терминологию” (Алмазный мой венец).
Москва, март 29-ый день (1923)
Маруся, я ждал ответа на мое письмо, но не получил его. Здесь весна в расцвете. Темно-серая, влажная и прочая. Это не важно. Почему Вы мне не пишете. Или Вы забыли мой адрес. Он прежний. Я всегда с упорством пишу его на конверте. Я не помню, писал ли Вам что-либо о судьбе, которая меня постигла. На тот случай, если не писал - делаю это.
Литературная работа в газете “Гудок” дает мне столько денег, что их достаточно для хорошей жизни в лучшем из городов. Это не важно. Я начал работать. Это тоже не важно. Нет, это важно. Когда я окончу тот рассказ, что пишу сейчас, то позволю себе послать его Вам, если получу от Вас разрешение.
Там написано о многом:
О коте, которого звали Франклин и глаза которого были набиты зелеными камнями, о комнате, которая ночью кажется полем сражения, о весне, об облавах, но больше всего о любви и больше всего о смерти.
До этого я написал их три.
Они называются
- Мак-Донах - приключения шотландца в Москве.
- Гранитная станция - это жизнь мальчика, который решил стрелять из драгоценнейшего в мире пулемета.
- 18-100 - это о моем бегстве из Одессы.
Я работаю и знаю, что буду работать. Это важно. Еще важно то, что Вы не пишете. Что же мне сказать, чтобы Вас разжалобить. Сказать Вам - Маруся, мальчик. Но я не знаю, как Вы это поймете.
Разница между Москвой и Одессой разительна. Я знаю, что Вам скучно. Я не скрою от Вас того, что много думаю о Вас.
Значит, Вы идете по Ришельевской, потом по Дерибасовской, потом по Преображенской, мимо лавчонки на углу. А папиросы какие - все те же? Как все это странно. Так трудно было в Одессе. Разве не погибал я каждый раз и семь раз на неделю. А Вы остались? А я здесь, в изумительной Москве? Разве это было, чтобы я трогал Вашу большую милую голову? Зачем Вы мне не пишете?
Только раз, Вы пишете, Вам захотелось меня увидеть? Почему же мне хотелось этого больше?
Я долго ждал Вашего письма, но не получил его. Я не знаю, почему не получил. Должен был получить, но не получил. Может быть, оно пропало в дороге. Но вероятней, что Вы не писали.
Если это для Вас только любезность, которой нельзя не сделать, то не пишите мне больше.
А если бы это было иначе, то чем же я могу объяснить Ваше молчание.
Я говорю себе - Не может быть. А другим разом - Возможно и это. В Одессе тоже весна, в это время года, как и во все другие, люди забывчивы.
Если только из любезности - не пишите.
Если только из жалости - не пишите.
Вы не можете этого делать.
Я вчера видел картину “Интолеранс”5. Эту фильму я видел в Одессе в тот вечер, когда узнал, что люблю Вас. В ней 13 частей. Когда персидский царь мчался на колеснице, я вспоминал Вас. Когда резались, осаждали города, разрушали башни, любили и ненавидели, я вспоминал Вас. Потому что я думал только о Вас там, в Одессе, когда глядел на эту же картину.
На углу Дерибасовской и Преображенской я расстался с Вами, чтобы идти на эту картину. Это был тот тревожный вечер, когда я первый раз дотронулся до Вашей руки. Можно ли так любить вообще, как я это делаю? Зачем я это делаю, если в Одессе весна, а мне не пишут?
Я не написал бы, если бы не был в кинематографе. Я не хотел писать. Но вот я пишу.
Ответьте только по одной причине - если любите меня.
Из-за других причин - не надо.
Иля
Ответ на это письмо:
Одесса. 11-го апреля (1923)
Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна, - это моя любовь к вам.
Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая, рыжая решетка, - это буду любить вас, много.
Слышите, как каркают вороны, - это буду любить вас долго.
Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, - это буду любить вас нежно.
Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам.
Ну да, и мне совсем не стыдно.
Мне хочется вас ненавидеть, так это все.
Вы заставили писать о моей любви, - я буду помнить.
Мне нельзя писать о ней.
Но вот я пишу.
Отгоняю птиц больших и черных, что прилетают выклевать мой мозг.
И вот я пишу о своей любви.
Разве можно писать об этом.
Я не должна делать этого, когда вы в большом, шумном городе, где столько новых людей и где можно так быстро забыть.
Но я знаю и делаю так.
У меня нет жалости, у меня нет любезности - у меня есть ненависть.
Вы должны это понять.
Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше.
Бог мой, разве можно мне так писать.
Разве я пишу.
Мне совсем нет радости.
Мой нежный, большой мальчик Иля.
Вы напишете мне много хороших слов, и они будут у меня и во мне.
Бог мой, просить разрешения.
Вы пришлете его, свой рассказ.
Вы, Иля, работаете.
Мне очень хорошо, и я рада.
Ведь я так хочу, чтоб вы были хорошим.
Только не делайте мне плохо и не заставляйте писать глупых и диких слов.
Но, Иля, слушайте, что я сейчас буду говорить: когда вас совсем поглотит этот прекрасный город и совсем забудете (а это так не трудно, когда столько нового и столько других людей) большеголовую Марусю в маленьком и противном городе - вы напишете сейчас же.
Нет, забыть так сразу нельзя, а постепенно - так вот, когда начнете, то напишите. Если это так, то как мне стыдно, что я пишу.
Так бояться, что все это не так, и так бояться вашей и моей любви. И главное - не верить. Вы должны понять, как я вам пишу. А если я боюсь, что не поймете, значит, не совсем с вами я.
Я знаю одно, что нельзя так писать - но мне уж все равно.
Пишу тревожно и задыхаясь, останавливаясь после каждого слова, как делаю вдох.
Иля, вы будете мне писать.
Иля, вы должны мне писать.
Иначе нельзя, чтоб было.
Но если не хотите, то, что ж, не надо.
Я хочу одного - чтоб вы не отнеслись плохо к тому, что здесь написано.
Понимаете, родной?
Ведь нельзя же писать таких глупых и диких слов.
Нет, не поймете, а иначе, как - я не знаю.
Вот я посылаю вам письмо, что получила сегодня, и вот посылаю его.
Оно должно быть у вас, потому что я писала его вам.
А я одна, совсем одна.
Вы один, и все.
Что еще больше?
Мне хочется писать много и долго.
Мне хочется говорить вам хорошие, хорошие слова.
Бог мой, что еще.
Я ничего не знаю, ничего не понимаю.
И главное - не верю вам, когда вы так далеко.
Вы не хотели мне писать, когда у меня ничего нет, кроме них, писем.
Вы вспомнили меня, пойдя в кинематограф!
Ну, конечно!
Господи, зачем я об этом пишу.
Писать просто так, так тяжело и больно, что не должен писать, про что хочешь.
Потому я не должна писать того, что хочу.
И глав...
Нет, ничего нет.
Есть весна, и если б вы знали, Иля, как я ее люблю и вас тоже, больше.
Бог мой, как тяжело.
Иля, напишите мне много, много, только если хотите.
Иначе не надо.
Много о вашей работе и обо всем.
Господи, уже довольно писать.
Мне так не хочется, чтоб вы читали это днем, когда вокруг голоса, шум, много людей, если не в комнатах, так там, и главное - много свету.
Но я ничего не могу сделать.
Если хотите, то -
ваша Маруся.
Бoльшего я не могу написать.
Иля мой хороший.
Вы поймете?
Довольно. Зачем только посылаю все это.
Но вы хорошо отнесетесь? Да?
Из письма Маруси приятельнице, 16 апреля 1923: “Хочу в Москву и прекрасный Петроград. В Москве - Иля, в Петрограде - его брат”.
Москва
Апрель 17 (1923)
Думали ли Вы о том, что делали, когда посылали мне то письмо, которое почта вернула Вам обратно? Думали ли Вы хотя бы немного о том, кому это письмо было послано. От начала и до конца это оскорбление. Я не ответил бы на это письмо. Я слишком горд и не скрываю этого, чтобы находить прелесть в дурном юморе. А Вы? Вы не написали бы мне, не получив от меня письма. Что же. Значит, это был бы конец всему? Какое счастье для меня, что я получил это письмо вместе с другим.
Моя маленькая, что Вы делаете. Ну, больно, ну, нехорошо, почему же не сказать этого мне? Разве я понял бы Вас плохо? Вы мне дороже всего, это я знаю на запас. Чего же Вы боитесь? Я вспоминаю, опять и опять, ключи, которые полетели на пол, и темноту того вечера, в который я первый раз был перед Вами виноват. Вы помните? Это было о письмах, которых мне не надо было читать. Звон ключей и Вы, которую я не видел в темноте, и Ваш голос, который сказал - Иля - так, что этого не забыть никогда - все вот это было. Если можно плакать от любви, то почему мне не сделать это сейчас. Как хорошо, что я не получил этого ужасного письма. Моя девочка, во сне вы целуете меня в губы, и я просыпаюсь от лихорадочного жара. Когда я увижу Вас? Днем я работаю, надо много делать и многое увидеть, но ночью совершенно ясно, что главное - это не Москва. Главное - это Маруся, моя девочка с большими глазами. Когда я увижу Вас? В Одессу я смогу приехать только в августе. Еще три месяца. 90 дней и 90 ночей. Днем ничего, но ночью? Глаз, стакан воды в темноте, опять Ваш глаз над огнем. Когда же я увижу Вас?
Как долго я ждал Вашего письма. Что мне было думать. Думать было не о чем. Писем нет. Каждый день смотрел в почтовый ящик у двери и ничего не находил от Вас.
Конечно, не могло быть. Это я, дурак, думал, что меня помнят! Не может быть. Ваше письмо мне принес Катаев в редакцию. Я читал его в коридоре, похожем на коридор вагона, и мне захотелось к Вам немедленно, сию минуту, сейчас. А мне еще ждать три месяца.
Я люблю Вас так, что мне больно. Больно и сейчас. Девочка, голубчик, неужели Вы мне не верите. Как же не верить. Что же мне делать. Маленькая моя. Пишите мне чаще. Я жду каждый день. Больше ничего не могу сейчас написать. Если разрешите - целую Вашу руку.
Иля
На обороте:
Адрес моего брата Миши:
Петроград В. О. 2-ая линия
д. 15 кв. 29
М. И. Гельману для
Нескольких писем не хватает, но можно
понять, что Бондарин передал Ильфу
какую-то одесскую сплетню.
Москва, апрель 20 (1923)
Сегодня я виделся с Бондариным. Все в порядке, я возбужден и спокоен вместе. Теперь 2 часа, в половине третьего я окончу письмо и лягу спать. Все во мне сильно напряжено. Мне придется в немногих словах сказать все. Не злитесь на Бондарина. Я имел право требовать от него, и он сказал мне все, что знал. Многое мне неясно. Я знал, что нечто случилось. Ваши письма были мучительно написаны. Мне не было сомнений в том, что произошло то, чего я не знаю. Слова Бондарина объяснили мне очень многое. Еще раз прошу Вас не ругать его. Он тут ни при чем. Мне казалось, что я имею право спрашивать, и он не мог мне отказать.
Я совсем не тот, каким Вы меня знаете. Во мне столько напряжения воли, что я могу сказать все.
Если мне придется отказаться от Вас - я это сделаю, когда найду нужным. Я не стану говорить о том, как это будет и чего это будет стоить. Я это могу сделать. Раньше я этого не мог никак. Я был бы унижен, но не мог бы отказаться. Все - оскорбление, обида, снова унижение - все это я перенес бы, потому что не мог бы отказаться от Вас. А теперь я могу. Не потому, что люблю Вас меньше, или потому, что уже не люблю. Об этом я не хочу говорить. Я слишком много говорил о своей любви к Вам и не стану ничего больше повторять. Все ясно. Я люблю Вас и теперь. Одно нехорошо и нечестно. В Вас нет смелости сказать, что Вы думаете. Я всегда был с Вами искренен. Я всегда говорил Вам то, что думаю. Когда я верил Вам - я говорил. Когда не верил - тоже говорил. Я ничего не скрывал. Ваши письма мне стали неясны. Что случилось? Вы вообще искренни. Я это знаю. Зачем же Вы скрывали? Вы точно не знали, что с Вами? Или Вы жалели меня. Я в сожалении не нуждаюсь. Соперничать ни с кем не хочу. Между нами было немного. Я не хочу, чтобы это немногое обязывало Вас к чему-нибудь. Я хочу, чтобы Вы сделали, как Вам будет лучше. Мне верьте во всем, что я пишу.
Я люблю Вас, Маруся. Но то, что мне сказали, было очень неожиданно. Я знаю себе цену. Меня слишком скоро предали. Меня обманули. Или не обманули. Я точно не знаю. Но я хочу знать. Я спокоен. Спокоен, Вы понимаете. Мне не все равно, как и что Вы ответите. Я могу приехать в Одессу в мае, но приеду не раньше августа. Вы мне дороже всего, но мой ранний приезд не нужен. Моей любви хватит до этого времени. Вашей, кажется, не хватило и на месяц. Я не напишу здесь слов, которые могли бы пробудить в Вас нежность ко мне. Это литература, а не чувство, если писать в расчете на нежность.
Вот что знаю твердо:
Через месяц или даже меньше Вы уже сомневались в том, что любите меня. Почему же я не сомневался? Или это значит, что у меня это настоящее, а у Вас нет? Ответьте мне. Подумайте, когда будете писать. Еще раз говорю, я мало все-таки знаю о том, что у Вас было. Но что-то было. Если я имею право знать, отвечайте, если нет - я больше писать Вам не буду. Все, моя девочка.
Иля
Апрель 21 (1923)
Я писал вчера вечером. Это не все. Сейчас я прочел все Ваши письма ко мне. Мне показалось, что у меня нет оснований сомневаться в Вас. Но вот письмо, в котором говорится о цене на трамвайные билеты. Зачем Вы его написали? Я порвал его. Когда будете мне писать, если только будете, то думайте только о себе. Иначе мне не надо. Не цените наших отношений с моей стороны. Подумайте только о себе - стоит ли? Будет нехорошо, если Вы подумаете, что это мое отступление от того, что я писал Вам раньше. Я верен в своей привязанности к Вам. Можете ли Вы простым языком написать мне о том, что с Вами было и о том, что с Вами сейчас? Мне было бы от этого много легче.
Мне уже все равно. Так много думать и столько потерять. Никакой жалости, еще раз. Во мне нет жалости к Вам. Боюсь, что Вы не поймете. Во всяком случае, это не ревность. Просто, теряя Вас, я теряю слишком много.
Иля
Москва, апрель 30 (1923)
Я уже совсем большой, многое во мне переменилось. Одно осталось по-прежнему. Я люблю Вас, моя дорогая нежная милая девочка. Ваше письмо заставило меня расплакаться. Я слишком долго напрягался, я ждал его целую неделю. Я не сдержался, не мог этого сделать и плакал. Простите меня за это. В самом начале августа я приеду. Я знаю себя и знаю тебя. Мы оба не умеем любить, если это так больно выходит. Но мы научимся.
Вы мне пишете, будто я хочу от Вас письма, в котором Вы скажете, что не любите меня. Неправда. Я не хочу таких писем. Не хочу и не хочу. Я думаю только о тебе, девочка. Об интонациях твоего голоса, о фиолетовом платье и знаю одно, только одно. Когда я тебя увижу. В последний месяц я уже ничего не делал, только думал о тебе. Так много, с таким волнением, что когда прочел твое нехорошее письмо, то взбесился. Это было открытое издевательство. Я был возмущен. Как смели написать мне такое письмо! Оно меня больно задело. Потом мне сказали о тебе. Очень мало, очень неясно. Даже уверяя меня в том, что ты меня любишь. Кажется - вот что мне сказали.
И я сорвался. Я пишу тебе это не за тем, чтобы повторить упреки. Ведь я уже сказал, что плакал от твоего письма. Просто я хочу тебе объяснить, как было. В темноте я шел сначала по Архангельскому, потом по Кривоколенному, я кружился по этим переулкам, шел и поворачивал. Пришел поздно и писал. Если захочу, то могу тебя оставить. Но разве я этого хочу. Что же мне тогда останется. Кто останется для меня. Маруся, если бы я мог тебя увидеть. Но сейчас нельзя, как бы я этого ни хотел. Это первый залог верности, если я приеду только в августе. Не надо истерики. Не надо больше срываться. Нас ничто не разделит. Не надо бояться. Одно я знаю теперь только - Ты моя. Я никому тебя не отдам.
Прости меня за то бешеное письмо. Или нет, не прощай. Я не мог иначе.
Я беспокоюсь о тебе. Это письмо будет идти долго. Все, что я пишу, это не то. Мне надо тебя увидеть. Это будет, и это так много, что временами я этому даже не верю. Значит, я тебя увижу. И комнату, где Генрих VIII и твой портрет с худыми, вызывающими нежность руками. Я войду, и ты будешь сидеть на диване. Да, моя девочка? Маруся, милый, нежный ребенок.
Я читал твое письмо уже три раза. А я получил его только час назад. Там много горьких мне слов. Я заслужил их, наверно. Не может быть иначе, раз ты это пишешь. Я очень взволнован. Я не могу писать длинных писем, и все равно, сколько бы я ни написал, сейчас я не смогу написать всего, что я о тебе думаю.
Маруся, какая это было неделя. Мне сразу стало скучно все и противно. Я колебался, верил, не верил, опять верил.
Маруся, пойми - я и все, что во мне - это твое. Твое, понимаешь, только твое и ничье больше. Я заставил тебя страдать, тебе нехорошо из-за меня. А я так хочу, чтобы тебе было хорошо. Ты права, я сделал много дурного. И, несмотря на все это, ты меня любишь. Мой мальчик. Я не знаю, что пишу. Я больше никогда не посмею сомневаться в тебе. Маруся, я никогда не относился к твоим письмам нехорошо. Ты боишься показаться смешной. Этого не может быть. Не может быть, и никогда не было, и никогда не будет. Не думай, что своим письмом ты унизилась. Этого тоже не может быть. Как и перед кем моя Маруся может унизиться? Передо мной? А что я такое на виду тебя? Я тебя еще не заслужил. Неужели ты думаешь, что я тебя не люблю. Не надо так думать. Не надо. Не надо.
Что мне Москва? Это ничего, это только чтобы заслужить тебя. Только.
Три месяца. 90 дней и 90 ночей. А потом я тебя увижу. Тогда все. Будем ждать, девочка. Надо ждать. Мы никогда не хотели ждать. Хотели всего сразу. И любви, и ссор, и примирений, и встречи, и разлуки. А всего сразу нельзя. Ты неспокойна, и я неспокоен. Я вижу, что сделал. Боже мой, простит ли она мне когда-нибудь? Маруся. Маруся. Мне нехорошо от того, что тебе нехорошо. Как тебе, верно, скучно! Девочка моя, мой ребенок, дорогой детеныш, Маруся. Ну не надо, девочка. Надо быть спокойным, я знаю. Что же мне делать. Что!
Мне мучительно больно за тебя. Что ты сейчас делаешь. Я тебе верю во всем. Во всем. Всегда.
Я никому тебя не отдам. Я никуда от тебя не уйду. Мне трудно писать. Каким именем тебя назвать.
Если бы мог тебя увидеть, чтобы тебе и мне стало легче. Я сильно тебя люблю.
Я волнуюсь и писать не могу.
Я напишу еще завтра и еще.
Я буду писать часто, очень часто.
Целую Вас, моя девочка.
Иля
Оригинал с предысторией здесь