23
Маша.
Судя по всему, день у Валька удачно начинался. Во-первых, Любка, жена его, поднялась в рань несусветную и ушла куда-то, а потому он мог позволить себе похмелиться надёжно припрятанной бутылкой пива, по человечески, за столом на кухне, и никто при его появлении не скрутит губы в куриную жопу, и не будет демонстративно молчать, дожидаясь, пока Валёк давясь доест завтрак, чтобы обрушить всю свою ярость на его больную голову. Ну, и во-вторых, он мог уйти из квартиры не мучаясь потугами - чего б соврать. Ушёл и всё! Накося выкуси, сука! При воспоминании о Любке Валентин даже разволновался, как бы не пришла.
Зной обрушился на Валька всей слепящей и обжигающей тяжестью, когда он из тёмного, пахнущего кошками и баней подъезда, вышел на улицу. Хорошо улёгшаяся на старые дрожжи бутылка пива тут же дала о себе знать липкой испариной, и голова сразу же сделалась тяжёлой. Надо было выпить ещё. Валёк предусмотрительно прихватил из дома Любкины серёжки, намереваясь снести их на рынок к зеленщику Ашоту. Рублей сто за них он даст. Валентин, правда, надеялся пристроить их по дороге какой-нибудь курортнице, рублей эдак за двести… Как раз такая курортница и возникла, вдруг, во дворе, будто соткалась из знойного марева. Валёк видел только силуэт из-за солнца, слепящего глаза. Он двинулся было на встречу, но услышал голос, и от этого голоса вздрогнул, будто от удара.
Давно это было. Из другой жизни Валька. Из той, в которой он не был Вальком - почти опустившимся пьяницей, а был студентом-историком, приехавшим в родной город на каникулы из Киева.Её звали Маша. Маша из Москвы. Тоже студентка, только из педагогического. Снимала у них комнату с подругой. А может и не было никакой подруги... Это не важно, потому что была только Маша - русалка зеленоглазая, с низким хрипловатым голосом, до дрожи царапающим, дерзкая и неприступная. Как же страдал Валёк, не смея пригласить её ни в кино, ни на пляж. Только переглядывались за завтраком... Но однажды ночью дверь в его комнату тихонько приоткрылась, вошла Маша, молча легла рядом и поцеловала... Валёк и сейчас помнил её запах - поцелуй со вкусом вина и влажные волосы, пахнущие морем. Так, наверное, должны пахнуть все русалки. На следующий день она уезжала. Прикрыв глаза пушистыми ресницами, глядя куда-то в сторону, только и сказала: "Пока, студент!" Адреса не оставила. Валёк как в бреду жил весь оставшийся месяц...
Прошло время. Женщин было много, но Машу он помнил всегда, и в каждой искал хоть одну её чёрточку. Даже теперь, в пьяном угаре, он иногда вспоминал какой-то смутный образ, который называл её именем. И вот Маша стояла перед ним, и это был не бред.
- Скажите, это Морская улица, дом 8?
- Ага. А вам к кому?
- Да вот, останавливалась тут как-то у одних... Фамилии не помню. У них ещё сына Валентином звали. Не знаете?
В ушах загудело.
"Не сейчас... вечером... бриться, парикмахерскую, костюм у Сусликова...серьги Ашоту подороже сдам, займу ещё..."
Да, это она. Чуть постарела, полнее стала, но это даже хорошо. Всё те же глаза зелёные, русалочьи. Валентин судорожно сглотнул, стараясь не выдать дрожи в голосе, хрипло произнёс:
- Аааа! Валентиин! В тринадцатой так и живёт. Только его щас дома нет. Он к вечеру будет, так вы к вечеру и подходите.
- А вы бы ему записку не передали? Я, может, вечером и не решусь зайти.
- Передам, передам...
Пока она писала что-то на клочке бумаги, Вальку казалось, что кровь сейчас хлынет горлом. Сердце бешено колотилось в рёбра. Вытерев потную ладонь о штанину, он протянул дрожащую руку за запиской...
- Валёёёк! Валентииин! Это ты куда, пьянь, намылился?
Визгливый Любкин голос как гром прогремел над его головой. Женщина вздрогнула. Внимательно и удивлённо посмотрела на Валентина.
- Ннеет. Пожалуй я ничего никому передавать не буду. Извините. До свидания.
Вальку стало холодно. Он смотрел вслед уходящей женщине, чувствуя, что с ней вместе уходит надежда на какую-то другую жизнь, которую он мог бы ещё прожить... Он не видел ничего вокруг, и не слышал как материлась Любка, суя в его руки раздутую от продуктов сумку, увенчанную шевелящимся рыбьим хвостом.
Вечером он сидел за столиком в шашлычной. Плача, размазывал грязной пятернёй слёзы по лицу, и рассказывал зеленщику Ашоту про Машу. Ашот щедро подливал вино в стакан и цокал языком:
- ... Вай, нэ пиздишь... А бюст, бюст у Машки какой размэр бил?
Из всей истории Ашота, почему-то, интересовала именно эта подробность.
Судя по всему, день у Валька удачно начинался. Во-первых, Любка, жена его, поднялась в рань несусветную и ушла куда-то, а потому он мог позволить себе похмелиться надёжно припрятанной бутылкой пива, по человечески, за столом на кухне, и никто при его появлении не скрутит губы в куриную жопу, и не будет демонстративно молчать, дожидаясь, пока Валёк давясь доест завтрак, чтобы обрушить всю свою ярость на его больную голову. Ну, и во-вторых, он мог уйти из квартиры не мучаясь потугами - чего б соврать. Ушёл и всё! Накося выкуси, сука! При воспоминании о Любке Валентин даже разволновался, как бы не пришла.
Зной обрушился на Валька всей слепящей и обжигающей тяжестью, когда он из тёмного, пахнущего кошками и баней подъезда, вышел на улицу. Хорошо улёгшаяся на старые дрожжи бутылка пива тут же дала о себе знать липкой испариной, и голова сразу же сделалась тяжёлой. Надо было выпить ещё. Валёк предусмотрительно прихватил из дома Любкины серёжки, намереваясь снести их на рынок к зеленщику Ашоту. Рублей сто за них он даст. Валентин, правда, надеялся пристроить их по дороге какой-нибудь курортнице, рублей эдак за двести… Как раз такая курортница и возникла, вдруг, во дворе, будто соткалась из знойного марева. Валёк видел только силуэт из-за солнца, слепящего глаза. Он двинулся было на встречу, но услышал голос, и от этого голоса вздрогнул, будто от удара.
Давно это было. Из другой жизни Валька. Из той, в которой он не был Вальком - почти опустившимся пьяницей, а был студентом-историком, приехавшим в родной город на каникулы из Киева.Её звали Маша. Маша из Москвы. Тоже студентка, только из педагогического. Снимала у них комнату с подругой. А может и не было никакой подруги... Это не важно, потому что была только Маша - русалка зеленоглазая, с низким хрипловатым голосом, до дрожи царапающим, дерзкая и неприступная. Как же страдал Валёк, не смея пригласить её ни в кино, ни на пляж. Только переглядывались за завтраком... Но однажды ночью дверь в его комнату тихонько приоткрылась, вошла Маша, молча легла рядом и поцеловала... Валёк и сейчас помнил её запах - поцелуй со вкусом вина и влажные волосы, пахнущие морем. Так, наверное, должны пахнуть все русалки. На следующий день она уезжала. Прикрыв глаза пушистыми ресницами, глядя куда-то в сторону, только и сказала: "Пока, студент!" Адреса не оставила. Валёк как в бреду жил весь оставшийся месяц...
Прошло время. Женщин было много, но Машу он помнил всегда, и в каждой искал хоть одну её чёрточку. Даже теперь, в пьяном угаре, он иногда вспоминал какой-то смутный образ, который называл её именем. И вот Маша стояла перед ним, и это был не бред.
- Скажите, это Морская улица, дом 8?
- Ага. А вам к кому?
- Да вот, останавливалась тут как-то у одних... Фамилии не помню. У них ещё сына Валентином звали. Не знаете?
В ушах загудело.
"Не сейчас... вечером... бриться, парикмахерскую, костюм у Сусликова...серьги Ашоту подороже сдам, займу ещё..."
Да, это она. Чуть постарела, полнее стала, но это даже хорошо. Всё те же глаза зелёные, русалочьи. Валентин судорожно сглотнул, стараясь не выдать дрожи в голосе, хрипло произнёс:
- Аааа! Валентиин! В тринадцатой так и живёт. Только его щас дома нет. Он к вечеру будет, так вы к вечеру и подходите.
- А вы бы ему записку не передали? Я, может, вечером и не решусь зайти.
- Передам, передам...
Пока она писала что-то на клочке бумаги, Вальку казалось, что кровь сейчас хлынет горлом. Сердце бешено колотилось в рёбра. Вытерев потную ладонь о штанину, он протянул дрожащую руку за запиской...
- Валёёёк! Валентииин! Это ты куда, пьянь, намылился?
Визгливый Любкин голос как гром прогремел над его головой. Женщина вздрогнула. Внимательно и удивлённо посмотрела на Валентина.
- Ннеет. Пожалуй я ничего никому передавать не буду. Извините. До свидания.
Вальку стало холодно. Он смотрел вслед уходящей женщине, чувствуя, что с ней вместе уходит надежда на какую-то другую жизнь, которую он мог бы ещё прожить... Он не видел ничего вокруг, и не слышал как материлась Любка, суя в его руки раздутую от продуктов сумку, увенчанную шевелящимся рыбьим хвостом.
Вечером он сидел за столиком в шашлычной. Плача, размазывал грязной пятернёй слёзы по лицу, и рассказывал зеленщику Ашоту про Машу. Ашот щедро подливал вино в стакан и цокал языком:
- ... Вай, нэ пиздишь... А бюст, бюст у Машки какой размэр бил?
Из всей истории Ашота, почему-то, интересовала именно эта подробность.