Границы политической власти. Францишек Рышка (продолжение)

[4toblog]

Из книги «Элементы теории политики» под редакцией и с предисловием доктора философских наук В.П. Макаренко (перевод с польского). Издательство Ростовского университета, 1991. 448 с.

Отношение «государство - гражданин»

Наше простейшее, пространственное представление о мире состоит прежде всего из образа его частей: континентов, океанов, климатических сфер. Но более определенной и легко запоминаемой, по сравнению со всеми изоморфическими образами земного шара, является политическая карта. Первые энциклопедические сведения о людях, живущих на свете в настоящий момент, начинаются от их государственной принадлежности. Название государства в официальном, а не конвенциональном звучании,- главный географический лозунг. Описание обычно начинается со свойств политического строя (мо-

103

нархия, республика, федеральное государство и т. д.), затем указывается число населения, этнический и религиозный состав, язык или языки. Данные об истории и культуре, занятиях населения и результатах хозяйства, пространственном делении и других основных сведениях из физической географии приводятся позже. Карта, которая иногда помещается рядом с государственными символами - гербом и флагом, рисует перед нами образ государства. Таким образом укореняется представление, что человек в первую очередь определяется государством, в котором живет и с которым связан.



Рассмотрим вкратце отношение «государство - нация». Если в государстве преобладает одна нация, а культура отличается большой ассимилирующей силой (например, во Франции, хотя и там существуют различные сепаратизмы), то интуиция подсказывает, что французом является каждый, кто имеет французское гражданство. Имеется как бы предположение о национальной и государственной тождественности. Такое представление поддерживают действующие законы и административная практика, нередко почти анекдотическая. Мне рассказывали жители бывших колоний или «заморских» административных единиц в период IV Республики, что при изучении истории в школе им вбивали в голову мысль, традиционно повторяемую ученикам в метрополии: «Наши предки галлы». Это имело своей целью указание на культурное наследство и обслуживало потребности ассимиляции. Эффект такой процедуры просто смешон.

В условиях многонационального государства данная тождественность, конечно, более дифференцирована. Национально-государственное тождество в Югославии или национально-религиозно-государственное в Ольстере, или, наконец, государственно-национальное в Испании, под которую сепаратисты подложили мину,- по меньшей мере, проблематичны, если даже не вызывают острых конфликтов, манифестируемых экстремистами. Подобная ситуация до определенной степени напоминает состояние перед второй мировой войной в Центральной и Восточной Европе, где проблема национальных меньшинств служила постоянным источником конфликтов и несомненно способствовала взрыву войны. Нерешенные вопросы национальных меньшинств вызывали сильную напряженность внутри государств данного региона (Чехословакия, Польша, Венгрия, Австрия) и склоняли соседей - Советский Союз и Германию - к вмешательству.

104

Проблема государственной тождественности была тогда, как и теперь, фундаментальной проблемой политической культуры. На ее номинальной шкале лояльность кажется ценностью первого ранга, если использовать шкалу из нескольких пунктов для оценки «мета-позиций» в отношении «государство - гражданин». Я бы предложил номинальную шкалу из пяти пунктов: 1. Тождественность. 2. Лояльность. 3. Конформизм. 4. Отклонение. 5. Противодействие. Подбор пунктов, показателей и принципов измерения - вопрос дискуссионный.

Вопрос, который здесь рассматривается, традиционно связывается с внутренней суверенностью - требованием от граждан послушания и дисциплины. Понятие государственной дисциплины, которая отражает линейный и иерархический порядок механистической философии, относительно новое и происходит из эпохи абсолютного, точнее, просвещенного абсолютизма [Foucault M. Surveiller et punir. Paris, 1975]. Такая дисциплина имеет преимущественно функциональное, а не этическое («Надо быть послушным, а то...») обоснование и несомненно представляет собой новинку в мировой философии. Именно соображением о суверенности руководствуется государство для того, чтобы успешно требовать дисциплины и послушания.

Однако оценочная рефлексия наталкивается иногда на неожиданные ловушки, которые становятся явными в эмпирических исследованиях. Результаты наблюдений при изучении политической культуры, касающиеся взглядов людей, живущих как в демократических государствах, так и в тех, которые демократическими не являются, показывают, что большая часть общественного мнения вообще не желает свободы или просто не понимает, в чем она должна состоять. Как правило, люди смешивают понятия государственной суверенности и политической свободы и не умеют обнаружить между ними никакой осмысленной связи. Разумеется, много людей высказываются за идеалы демократии и свободы, но их установки и поведение в отношении ближних противоречат тем ценностям, которых они ожидают от государства. Исследования «авторитарной личности» (предпринятые первоначально в США в конце 1940-х гг. и продолжающиеся до сих пор) могли обладать различными методологическими недостатками, но открывали новые горизонты познания действительных взглядов на свободу и демократию.

Авторитаризм, определяемый как авторитарный харак-

105

тер или предрасположенность к абсолютному послушанию в отношении иерархического начальства (что относится к политическим установкам), а также одобрение такого способа управления, который базируется на связи беспрекословного порядка с угрозой наказания (что относится к политическому поведению), может иметь конкретное значение для описания зависимости от государства, если удастся установить размеры и получить статистические данные об авторитарном поведении в политических действиях на уровне государства.

Авторитаризм в семье, школе, формальных группах с невысокой степенью иерархизации может быть произведен от отношения к партнеру и в то же время быть условием высокой дисциплины, однако этого недостаточно для установления конкретной и измеримой зависимости. Понятый таким образом авторитаризм подходит для истолкования науки об идеологиях, но не для выяснения отношения между государством и гражданами, которое могло бы нам помочь в создании теории политики. Все же над указанной дефиницией, как я думаю, тоже нависло «идеологическое» сумасшествие: предполагается, что авторитаризм есть нечто плохое. То, что называют авторитарным характером, зачастую бывает (как показывают исследования политической культуры) попросту проявления конформизма политических установок, как продемократических, так и антидемократических.

В некоторых исследованиях политической культуры, например, в ФРГ, эмпирическое наблюдение подтвердило относительно высокую степень одобрения власти на основе ее государственной легитимизации. Но это еще не означает преобладания авторитарной личности в совокупности политических установок, а только свидетельствует о том, что в определенных политических культурах большой процент граждан просто отождествляет государство с его правительством. На такой основе легко возникает готовность к безусловному признанию «закона и порядка», а затем - склонность к послушанию и дисциплине. Так, зондаж, проведенный Институтом исследования общественного мнения в ФРГ (1971 г.) показал, что 44% связывают понятие государства с правительством, 19 - с государственной территорией, 12 - с законом, 7 - с гражданами государства и 4% - с политическими институтами. Проведенные годом раньше исследования во Франции показали, что 24% связывают государство с гражданским обществом, а только 23% с правительством.

106

Ориентация на власть (правительство) преобладала, как и следовало ожидать, среди старых людей и людей, имеющих низшее образование [Greitenhagen S. Einschweriges Vaterland. Munchen, 1979. S. 34, 65].

Расположение авторитарных склонностей в установках и поведении или только в установках может показывать - в определенной степени - однонаправленную зависимость граждан от субъектов власти или на зависимость поведения данных субъектов от «авторитарной» поддержки граждан.

Образцовым примером такой зависимости может быть тоталитарное государство. Одно время (в середине 1950-х гг.) это понятие было весьма популярным в политической литературе Запада, особенно американской, поскольку его десигнаты стремились обнаружить и в социалистических государствах. Термин «тоталитаризм», или «тотализм», появился в литературе перед второй мировой войной, но как теоретическая конструкция уже существовал в ранних работах критиков нацизма и адресован был прежде всего к гитлеровской Германии, а уже затем к Италии под властью Муссолини. Только после опубликования известных работ X. Арендт, К. Фридриха и З. Бжезинского «тоталитаризм» стал термином, означающим социалистические страны, хотя можно было встретиться и с суждением, что дефиниции «тоталитаризма» ошибочны. Характерно, что в 60-е гг. данный термин исчез из политического словаря западных авторов по причине его методологической непригодности. Однако в середине 70-х гг. он вновь завоевал права гражданства, в основном благодаря К. Брахеру, выступившему в его защиту [Bracner K. Totalitarism // Propylaen Weltgeschichte. Munchen, 1974. S. 374.].

История термина «тоталитаризм» показывает, что постепенно сознательно забывают тот факт, что источник слова и его первоначальный смысл вытекает из совершенно иного контекста. Данный термин итальянского происхождения и призван был означать желательный для власти образец фашистского государства, которое должно обладать всеохватывающим характером в пользу своей объединенной нации. Тезис о тоталитарном государстве происходит от Муссолини и несколько раз использовался им в пропагандистских текстах, начиная со знаменитой речи 3 января 1925 г. Полагаю, что в политической науке неплохо было бы принять в качестве познавательной директивы правило серьезной трактовки автодефиниций, происходящих от политиков,- и в то же время действительных интерпретаций, которые вытекают из подобных

107

дефиниции. Такая директива должна обладать тем же самым рангом, каким является осторожность по отношению к происходящим из тех же самых источников квазитеоретических деклараций, которые преимущественно служат для обоснования конкретных политических действий. Тоталитарная теория появилась в Италии в официальных текстах тогда, когда речь шла о рационализации единичных актов власти, например, в случае провозглашения известной специфической хозяйственной конституции государства в 1927 г. Вне этих рамок термин использовался редко и неохотно, быть может потому, что «не звучал» на языке пропаганды. Он больше подходил к искусственному языку теоретиков и политиков при описании организации государства.

Более интересны немецкие теоретические штудии относительно «тотального государства», поскольку такое название привилось в догитлеровской и гитлеровской Германии как лучше соответствующее духу немецкого языка. Теории тотального государства провозглашали Э. Форстгофф и Губер, однако более содержательные, т. е. близкие действительным параметрам положения, можно обнаружить в работе К. Шмитта [Schmitt C. Der Begriff des Politischen. Berlin, 1963. S. 35.]. В книге о «страже конституции» (по конституции 1919 г. им должен был быть президент империи) он вводит это понятие, которое относится к новому типу государства. По мнению Шмитта, новое государство должно заменить «нейтральное» (т. е. либеральное) государство», возникшее ранее на месте абсолютных монархий. Нейтральное государство было результатом напряжения между прежней монархически-бюрократически-милитаристской формацией и новыми социальными силами (классом буржуазии и средними слоями, интеллигенцией, представителями свободных профессий и т. и.), которые до тех пор находились «вне государства» или не участвовали в политическом процессе. «Тотальным,- писал Шмитт,- становится государство тогда, когда наступает «самоорганизация общества», т. е. преодоление раздела между «государственно-политическим» и «общественно-политическим» фактором» [Ibidem. S. 78.].

До этого тезиса все в порядке. Тезис об «обобществлении политики» подходит к любому развитому современному государству, как демократическому, обладающему парламентом, зависимым от него правительством, гарантиями прав граждан и т. д., так и к государству, которое стремится к диктатуре и устанавливает диктаторский режим. «Обобществление» политики было бы следствием

108

диалектического противоречия между силой власти и способом ее осуществления, как бы отражением Марксова тезиса о противоречии между общественным характером производства и частным характером присвоения его результатов. Но это, безусловно, не одно и то же. Когда власть становится отношением, в котором субъекты власти перенимают только унаследованные от предшественников структуры управления, не соответствующие новым условиям, тогда искушение «тотальности», о которой писал Шмитт, возникает само собой, причем это не означает необходимости революции, т. е. свержения силой прежнего правительства и одноразового акта изменения политического строя. Власть, субъекты власти чувствуют себя достаточно сильными, т. е. способными сломить сопротивление политических противников, и это им удается.

Данной теории требуется концепция противника, которого нужно победить. Речь идет не о «плохих людях», с которыми можно управиться, но о враждебной политической структуре. Политика, учит Шмитт, есть перманентная расправа с противником, так как рамки политики определяются отношением «друг - враг». «Политический» характер государства измеряется степенью подчинения этому принципу. Из него вытекает потребность определения врага, ибо только враг обосновывает смысл «политического» существования государства. Шмитт хорошо понимал, что его понятие «тотального государства» не соответствует никакой национальной этике, ни, тем более, общесоциальной и общечеловеческой. Отсюда можно заключить, что «тотальность» - не состояние, но целенаправленный процесс.

Провозвестники теории «тоталитарного государства», как сторонники, так и критики, забыли (за незначительными исключениями) проинформировать, что это лишь доктрина, которая обретает форму эгалитарно-национальной или эгалитарно-социальной утопии - в сочинениях ее сторонников; а может быть, и кошмарным видением Оруэлла - в оценке ее критиков. Режиссеры доктрины, которые намеревались перенести ее в действительность, выступали за иерархию, за класс представителей элиты и за необходимость создания штрафных рот и концлагерей, признавая, однако, что значительная часть собственного общества не желает по своей воле идти в штрафные роты и концлагеря. И если государство должно позаботиться, то процесс этот будет дорогостоящим, а средства - беспощадными и свирепыми.

109

Тоталитаризм предполагал прежде всего вражду: единство общества и государства может возникнуть только против врага. Единство было в конечном счете частью доктрины, адресованной ложному сознанию, т. е. идеологии. Действительность показывает, что манипуляция и репрессивность присущи деспотии или, если угодно, тирании. Поэтому тотальность можно считать отсутствием каких бы то ни было нормативных ограничений в отношении деспота или тирана. Как утверждает X. Арендт, тирания лишь тем отличается от других форм личной диктатуры, что в ней господствует специфический эгалитаризм. Нет ни лучших, ни худших, все одинаково равны перед тираном и одинаково от него зависимы. Режимы, определенные как «тоталитарные», если принять оценку сторонников данного названия, были далеки от такого типа зависимости.

Конечно, репрессивная зависимость - явление достаточно распространенное в древней, новой и современной истории, чтобы не учитывать его функций для политологических исследований. Тем не менее теоретическая пригодность тезиса о «тоталитаризме» для анализа этой зависимости остается весьма сомнительной. Речь идет в первую очередь о проблеме истинности и справедливости, т. е. о моральной оценке государства, а не о его действительных отношениях с людьми, которые создают данное государство как двухстороннее отношение власти. Власть, основанная на страхе и насилии, не становится благодаря им сильной, если силу измерять успехом. Она может быть стабильной (в смысле - устойчивой), но это стабильность инерционная, как обычно бывает, когда зависимости имеют негативное направление.

Я думаю, понятие тотального или тоталитарного государства должно быть связано со множеством зависимостей гражданина от власти и его действительной политизации, как пассивной, так и активной. Это, скорее, вопрос культуры, а не политической идеологии, нечто иное, чем полагают сторонники теории «тоталитарного государства», преувеличивающие функции идеологии в государстве.

Политическая культура зависит от культуры в целом; эта зависимость двухсторонняя. Всеобщее образование в истории нашего континента совпало с «обобществлением» политики, поскольку образование понижает уровень доступа к массовой культуре и облегчает расширение политического участия. Примерно полвека спустя после начала введения всеобщего образования в развитых странах

110

Европы началась фаза массовых коммуникаций, проникающих в различные сферы культуры и втягивающих все больше людей в свою орбиту. Не удивительно, что изучение данного феномена становится одной из центральных тем социологии и политологии. «Взаимодействие через передачу сообщений» - так определяется массовая коммуникация - уже много лет является политическим феноменом первого ранга. Особое, причем практическое значение, придавалось массовым коммуникациям в революционном движении рабочих (напомним, что Ленин потратил много энергии и труда для создания всероссийской газеты, которая бы агитировала рабочих в пользу большевиков), а затем массовая коммуникация стала рассматриваться всеми как важный политический фактор.

Передача информации с комментарием способствует формированию общественного мнения (т. е. приданию информации ориентации на ценности и символы) и политической культуры. Способствует ли она социализации людей - это уже другой вопрос. Здесь мнения политологов разделяются, так как опыт различных стран и исторических периодов неодинаков. В любом случае многое из данного опыта свидетельствует о том, что обладание центром массовых коммуникаций облегчает (в определенных узких границах «тоталитарного» принципа) формирование политической культуры, но не поднимает ее уровня. Пропаганда не обязательно выступает вербальной версией политики, поскольку может апеллировать к обычным эмоциям и целенаправленно деформировать образ действительности.

В современном мире политика, как правило, сложна, непроницаема в своих действиях и не всегда достаточно ясна в вопросе постановки целей. Политическая пропаганда, если она направлена на массовое восприятие, пользуется упрощениями, одинаково успешно обращаясь к действительному опыту и к символическим представлениям. В свою очередь символы тогда наилучшим образом воздействуют на массовое воображение, когда они пробуждают у людей чувство тождества с содержанием информации или, если требуется, чувство отвращения. Понятие тоталитарного государства, о котором говорится, что оно функционирует в основном благодаря пропаганде и террору, есть продукт пропагандистских упрощений и пропагандистской символики, естественно, со стороны неизлечимых сторонников абсолютной власти и всесильной - со стороны пророков тоталитарной утопии. Однако сторон-

111

ники демократии и рационалистического гуманизма (а также интеллектуалы, занимающиеся обычным антикоммунизмом) сводят сложную материю политической жизни к нескольким стандартным свойствам политического строя и тем самым упрощают теорию тоталитарного государства.

Полагаю, лучше начать с подробного описания данной системы, как когда-то предлагал Таска при определении фашизма. Вопрос о размерах или отсутствии политических свобод, являющийся основным критерием тоталитарной концепции государства, несомненно правомерен и поставлен удачно. Для ответа на него необходимо прежде всего указать действительные зависимости человека от государства или, если угодно, гражданина от власти. Такие зависимости, разумеется, можно усматривать исключительно в сфере предписаний и запретов, а также репрессий за их нарушение, оставляя в стороне обычную человеческую деятельность (если она даже описывается с помощью достоверных показателей). Приняв такую точку зрения, надо ясно сказать, что теория тоталитаризма не объясняет всех отношений власти, а определяет только внешние свойства политического строя. Эта теория оставляет в стороне распределение указанных свойств на шкале социального консенсуса, не анализирует текущие и стратегические цели всей организации даже в том случае, если функциональные особенности были декретированы людьми, осуществляющими власть. В действительности теория тоталитаризма имеет ту же самую познавательную ценность как для ее сторонников (тех, кто выдумал идеал тоталитарного государства), так и для противников, пользующихся данным термином для описания абсолютно беспощадной диктатуры.

Никто не спорит, что могут существовать зависимости, обусловленные страхом перед репрессиями или другими видами политического разложения, которые трудно предвидеть. Их число может быть велико, и они могут касаться различных сторон человеческой жизни. Однако их результаты имеют абсолютно отрицательный характер для политической культуры и потому для отношения власти, не говоря уже о других социальных последствиях. Их результатами будут аномия и апатия, отчуждение человека от государства, бегство человека в частную жизнь, а затем пассивное, хотя не всегда осознанное сопротивление. Воображение политической структуры, охваченной мнимо религиозной связью (ибо идея всеобщего охвата проис-

112

ходит из религии), есть дело доктринеров. А в жизни это представление уступает место образу чуждого, грозного и враждебного государства.

Идея тоталитаризма в своем первичном виде принимала в качестве предпосылки некое единое общее свойство всего общества (отсюда и название), которое необходимо обнаружить и сообщить о нем самым широким кругам общества. Любая массовая культура, с ее нивелирующей склонностью сделать человека «одномерным» (как определял Маркузе), имплицитно связана с тоталитарным образцом, так как навязывает одни и те же стили жизни и вкусы в глобальном измерении. Человека можно более успешно (ибо безболезненно) подчинять словам и ценностям одного центрального источника информации или организатора. При этом красочный и хаотический плюрализм того, что предлагает рынок, не составляет никакого барьера, поскольку устанавливает прежде всего иерархию обладания, а не выбор ценностей.

Задача данной разработки не заключается в полемике с теорией тоталитаризма и критике политических систем развитых стран, которые не были и не являются тоталитарными. В мои намерения не входит и повторение главных тезисов марксистской теории государства и власти, однако если она была упомянута, то надо отметить, что она наиболее резко противостоит «тотальности» государства, определяя его как результат классовых различий и антагонизмов и в то же время предполагая, что государство победившей социалистической революции не сразу сможет справиться с ними. Макферсон правильно прочитал основное требование данной теории, утверждая, что марксизм «нуждается» в теории государства, нуждается постоянно, накапливая новый опыт, который нельзя обобщить при помощи положений, выведенных из истории.

Обычная интуиция подсказывает, что государственная власть есть малое общество, которое доминирует над большим. Б. Жувенель, который напомнил об этой интуиции, добавил, однако, к ней весьма существенное критическое замечание: тезис об упорядочении (социальном порядке) предполагает преимущество доминирования над участием. Если бы было наоборот, то это означало бы, что «мы послушны сами себе». Тогда возникает теоретическая брешь, которую нельзя заполнить предложениями о совершенной гармонии политических институтов, ибо такие предложения нередко означают призыв к гипертрофии бюрократии. Думаю, что французский теоретик высказывает в

113

данном случае продуктивное суждение, которое, как и другие его суждения, обусловливает актуальность его книги, изданной более сорока лет назад.

Но инспирация еще не означает согласия. Жувенель везде хочет видеть только управление и ставит перед нами исправный и гибкий, если надо - жестокий, но эффективный административный аппарат. При таком подходе участие в политике, выраженное в суждении «Общество само собою управляет» есть для Жувенеля «интеллектуальное мошенничество». Власть, по его мнению, может обойтись без участия людей, а это значит, что общество никаким образом не участвует во власти. Существует две причины политического послушания: 1. Признание суверенности («Слушаюсь, потому что...») и правомочности государства. 2. Признание общих ценностей («Слушаюсь с учетом того, что...»), т. е. общего блага, общих интересов и общих целей. Оба способа рассуждения лишь обосновывают, но не генерируют других отношений власти, поскольку требуют только послушания. Власть существует как таковая и всегда будет защищать свой статус - таков окончательный вывод.

На мой взгляд, принимая способ рассуждения французского философа политики, мы осуществляем лишь мнимое приближение к марксистской теории власти, хотя - вне всякого сомнения - сам Жувенель к этому не склоняет. Марксистская теория государства не сводится лишь к формуле послушания власти, легитимизированной посредством доктрины. Она не исключает других источников одобрения власти, вытекающего непосредственно из конкретных интересов, которые одновременно образуют отношение к государству.

Государство невозможно определить как правовое воплощение нации (по схеме школы правоведов-позитивистов), если даже нацию рассматривать в категориях (национальных) интересов, а не символов. Существование государства нельзя объяснить таким образом, чтобы видеть в нем, как предлагает Жувенель, организацию административного принуждения к власти, правомочной «самой по себе».

Иными словами, предположим, что государство есть мультиреляционный порядок. Человеческие действия и стремления не располагаются линейно в соответствии с вектором послушания и дисциплины. Различные взаимозависимые элементы, противоположные и согласующиеся друг с другом, образуют порядок власти. Существуют про-

114

тиворечия (например, этнические), но - и нивелирующие их социальные интересы. Существуют классовые противоположности, но и кроме того - национальная связь (например, перед внешней угрозой). Существует унификация массовой культуры, а наряду с ней - собственные традиции и символы. Все это образует порядок, отличающийся от порядка внутренних элементов, или человеческой активности, делает из государства переменную категорию власти, понятой как результат взаимных зависимостей. Власть может быть большей или меньшей, сильнее или слабее, более или менее обобществленной, более благосклонной к людям или более надоедливой. В течение долгих лет она находится в состоянии стабильности, как бы перебрасывая удобный мост из поколения в поколение. Но в определенный момент, по причине внутренних противоречий, она может оказаться несносной, и тогда революция становится неизбежной. Революции можно представить как неожиданный, потрясающий спектакль политических, социальных, культурных отношений и привычек населения. Гордый лозунг «Изменить всю жизнь!» мобилизует людей к действиям, и они действительно изменяют жизнь многих из них. Однако государство все же остается. Оно уже иное по сравнению с прежним, но сохраняет некоторые особые устойчивые образцы той же самой или подобной политической культуры, хотя сразу может их не заметить. Яркий пример тому - история Франции, в чем сами французы убедились раньше, чем это открыл Токвиль в «Старом порядке и революции». Жувенель, как духовный наследник его творчества (подобно большинству французских политологов), говорит просто о монархическом наследстве современного государства, как бы переворачивая мысль де Местра: любое государство в конечном счете становится монархией и создает свою аристократию.

Идя по этим следам, можно подпираться теорией круговращения (циркуляции) элит Парето или «железным законом» олигархизации общественных движений Михельса. Можно цитировать менее известные, хотя и блестящие, выводы британского политического писателя второй половины прошлого столетия Арнольда о том, что общество должно это гарантировать, ибо в противном случае погибнет, погрузившись в анархию. Можно извлекать и дальнейшие выводы, но пользование чужими идеями и мыслями не всегда нас интеллектуально обогащает, поскольку все перечисленные взгляды просто консервативны в своей

115

оценочной части. Изменения должны быть частичны для того, чтобы затем все осталось по-старому, так как сложившиеся структуры сильнее уже по причине своей давности.

Однако Жувенель останавливает нас неожиданным утверждением: государство есть перманентная революция. Власть - это агрессор социального порядка, ибо она постоянно стремится к увеличению своего авторитета, чтобы стать еще сильнее. Опять продуктивная, хотя и провоцирующая мысль. Ведь из нее вытекает один весьма существенный постулат: в самом отношении власти (а не только в ее социальных детерминантах) могут отражаться глубоко скрытые противоречия. Поэтому авторитетной точкой отсчета является отношение власти, которое необходимо описать, чтобы перейти к построению теории.

К ОГЛАВЛЕНИЮ

Полезные ссылки:

Для очень занятых: квалифицированная помощь с курсовыми и дипломными проектами вместе с агрегатором Автор24

Читай книги вместе с alpinabook.ru

Смотри новинки на сайте Читай-город

Развивайся со sky.pro, получи любую профессию онлайн с Нетологией

Спасаем деревья и климат с б/у электронными книгами