(no subject)
вторая полоска на тесте и диагноз в узишной распечатке со сроком, составляющим уже двузначное число недель, звучат и выглядят как приговор. нет, приговор не жизни как таковой. физиологически это тело и даже частично - разум - будут продолжать жить, активно двигаться и может быть, даже мыслить, заниматься сексом и стиркой, есть помидоры и чистить картошку. может быть, даже любить кого-то смогут - кроме маленького тельца, которое вылупится из тебя через несколько месяцев, оставив тебя пытаться собрать скорлупу своего естества.
это приговор тебе как сущности молодой женщины, приговор твоей свободе, безответственности, безнаказанности и бесприкаянности. приговор твоему образу жизни и мыслей, твоим командировкам, твоим мужчинам и оргазмам, твоим книгам и ночам у открытого окна в полной тишине. приговор всему тому, что тебе дороже всего. было дороже всего.
приговор нельзя обжаловать, потому что подлая природа, твоя матка-изменщица не просигнализировала тебе вовремя о том, что он состоялся и тебя уже осудили. несвоевременно уведомили подсудимую. и деваться некуда. на таком сроке уже не аборт, а искусственные роды, и врач сухо объяснила, что раз уж дошло до такого, то гуманнее доходить еще 4 месяца и родить. ну да, кесарево, с вашим зрением иных вариантов нет. комок в груди куда-то уходит и становится немного легче дышать. хотя бы кесарево. плохо, больно и вредно, но не так страшно, как роды. ты всегда относилась к тому месту, что меж ног, как к скрипке Страдивари, дорогой виолончели, дарящей невыразимое наслаждение, умеющей даже в неопытных руках сыграть долгую пьесу, наполненную множество ярких аккордов и созвучий. как можно разрывать, резать, растягивать, вообще допускать посторонних к этой драгоценности?
живота еще не видно окружающим, но твою душу он уже обезобразил. потому что в глубине этой самой - почти чужой уже - души - ты знаешь, что то уродливое создание, которое внутри тебя, ты никому не отдашь, и порвешь за него и окрестных собак, и дядьку-курильщика из соседней квартиры, и хамоватую медсестру. порвешь, мучась очень больным чувством стыда за свое поведение и очень горячим ощущением любви. к этому недочеловеку, мерзкому выблядку, который уже тянет к тебе свои слюнявые ручонки и того и гляди произнесет слово, от которого зазвенит в ушах. и ты в первый из миллиона последующих раз запретишь называть тебя иначе, чем по имени. а лет через пятнадцать он поймет, тайком куря около чужого подъезда, как сильно и как страшно ты его любила, и сколько ты за него отдала.
ты сидишь на лавке у клумбы и бездумно смотришь на то, как тихонько колышатся бутоны тюльпанов. сомкнутые, как лоно девственницы, пахнущие твоим первым положительным тестом, и десятым положительным тестом, и порванной в истерике упаковкой прокладок...
ты прощаешься с собой, с запланированным отпуском, с предстоящим повышением, со сложным проектом, который тебе уже не отдадут вести, со своей репутацией и мужиковатостью, с легкостью жизни и свободой идти на все стороны, в любое время, ни о чем не боясь, никого не принимая в расчет.
ты останешься одна, эмоционально одна, и муж будет тебя раздражать всем - и щетиной, и трусами, и показушным оптимизмом и тем, что от него в первый раз пахнет чужим женским парфюмом. только все твои слезы утонут в околоплодных водах, и губы вытянутся и высохнут, и ты вечером, не в силах уснуть, будешь качаться взад-вперед и бормотать бессвязно, что ты не хотела, что ты не должна была, что ты была должна, и что нет, нет, нет.
а сила, которая древнее и сильнее тебя, охватит тебя целиком, заставит стать равнодушной, погасит ночник и сделает раскрытие не таким болезненным, а наркоз - не таким душащим.
и когда ты очнешься после, больная, иссушенная, с повисшими тряпочками вместо грудей, ты будешь подсознательно искать голос своего. и не услышишь. к тебе придет врач и, дежурно пряча глаза, объяснит, что ты по-прежнему одна. и теперь одна будешь всегда, потому что все было плохо, да, плохо, и вас еле спасли, а вот всё и всех, кто был внутри, пришлось удалить. и они не дышали и больше уже не вдохнут. а вы отдыхайте, вам нужно, да и успокойтесь - что такое - сестра, сюда скорее - вкалывайте! - что вы так переживаете, вы ведь все равно хотели аборт или отдать в детдом, мы же знаем.
и вот тут ты поймешь, что приговор был не тогда, на тесте, и не на тюльпанах, а теперь, на рваных в уголке простынях со штампом больницы, в блеске иглы шприца, в размеренности капельницы, в отсутствии физической боли и в крике чужих, в звонком, непрекращающемся, бесящем крике чужих молодых жизней.
и исполнение твоей мечты стало проклятием. как будто смоталась обратно, в пленку, в коробку из-под пленки и сама собой убралась в шкаф, пестрая лента изображений этого своего, которого ты уже знала, придумала, называла где-то про себя недотыкомкой и выблядком, а сама ведь знала, что это не ты, не твои мысли. ушло то слово, которого ты так боялась, и за которое избила бы до полусмерти, ушли короткий ежик, противная макушка, слюни на щеках и обгаженный подгузник. много-много обгаженных подгузников, сломанных вещей, испорченных дней, бессонных ночей, перечеркнутого будущего. будто и нет, и не было. и главное - не будет никогда. вернешься обратно, станешь прежней, и твой проект еще пока никому не отдали, и все так удачно...
и как кнутом по щеке хлестнет эта твоя удача.
это приговор тебе как сущности молодой женщины, приговор твоей свободе, безответственности, безнаказанности и бесприкаянности. приговор твоему образу жизни и мыслей, твоим командировкам, твоим мужчинам и оргазмам, твоим книгам и ночам у открытого окна в полной тишине. приговор всему тому, что тебе дороже всего. было дороже всего.
приговор нельзя обжаловать, потому что подлая природа, твоя матка-изменщица не просигнализировала тебе вовремя о том, что он состоялся и тебя уже осудили. несвоевременно уведомили подсудимую. и деваться некуда. на таком сроке уже не аборт, а искусственные роды, и врач сухо объяснила, что раз уж дошло до такого, то гуманнее доходить еще 4 месяца и родить. ну да, кесарево, с вашим зрением иных вариантов нет. комок в груди куда-то уходит и становится немного легче дышать. хотя бы кесарево. плохо, больно и вредно, но не так страшно, как роды. ты всегда относилась к тому месту, что меж ног, как к скрипке Страдивари, дорогой виолончели, дарящей невыразимое наслаждение, умеющей даже в неопытных руках сыграть долгую пьесу, наполненную множество ярких аккордов и созвучий. как можно разрывать, резать, растягивать, вообще допускать посторонних к этой драгоценности?
живота еще не видно окружающим, но твою душу он уже обезобразил. потому что в глубине этой самой - почти чужой уже - души - ты знаешь, что то уродливое создание, которое внутри тебя, ты никому не отдашь, и порвешь за него и окрестных собак, и дядьку-курильщика из соседней квартиры, и хамоватую медсестру. порвешь, мучась очень больным чувством стыда за свое поведение и очень горячим ощущением любви. к этому недочеловеку, мерзкому выблядку, который уже тянет к тебе свои слюнявые ручонки и того и гляди произнесет слово, от которого зазвенит в ушах. и ты в первый из миллиона последующих раз запретишь называть тебя иначе, чем по имени. а лет через пятнадцать он поймет, тайком куря около чужого подъезда, как сильно и как страшно ты его любила, и сколько ты за него отдала.
ты сидишь на лавке у клумбы и бездумно смотришь на то, как тихонько колышатся бутоны тюльпанов. сомкнутые, как лоно девственницы, пахнущие твоим первым положительным тестом, и десятым положительным тестом, и порванной в истерике упаковкой прокладок...
ты прощаешься с собой, с запланированным отпуском, с предстоящим повышением, со сложным проектом, который тебе уже не отдадут вести, со своей репутацией и мужиковатостью, с легкостью жизни и свободой идти на все стороны, в любое время, ни о чем не боясь, никого не принимая в расчет.
ты останешься одна, эмоционально одна, и муж будет тебя раздражать всем - и щетиной, и трусами, и показушным оптимизмом и тем, что от него в первый раз пахнет чужим женским парфюмом. только все твои слезы утонут в околоплодных водах, и губы вытянутся и высохнут, и ты вечером, не в силах уснуть, будешь качаться взад-вперед и бормотать бессвязно, что ты не хотела, что ты не должна была, что ты была должна, и что нет, нет, нет.
а сила, которая древнее и сильнее тебя, охватит тебя целиком, заставит стать равнодушной, погасит ночник и сделает раскрытие не таким болезненным, а наркоз - не таким душащим.
и когда ты очнешься после, больная, иссушенная, с повисшими тряпочками вместо грудей, ты будешь подсознательно искать голос своего. и не услышишь. к тебе придет врач и, дежурно пряча глаза, объяснит, что ты по-прежнему одна. и теперь одна будешь всегда, потому что все было плохо, да, плохо, и вас еле спасли, а вот всё и всех, кто был внутри, пришлось удалить. и они не дышали и больше уже не вдохнут. а вы отдыхайте, вам нужно, да и успокойтесь - что такое - сестра, сюда скорее - вкалывайте! - что вы так переживаете, вы ведь все равно хотели аборт или отдать в детдом, мы же знаем.
и вот тут ты поймешь, что приговор был не тогда, на тесте, и не на тюльпанах, а теперь, на рваных в уголке простынях со штампом больницы, в блеске иглы шприца, в размеренности капельницы, в отсутствии физической боли и в крике чужих, в звонком, непрекращающемся, бесящем крике чужих молодых жизней.
и исполнение твоей мечты стало проклятием. как будто смоталась обратно, в пленку, в коробку из-под пленки и сама собой убралась в шкаф, пестрая лента изображений этого своего, которого ты уже знала, придумала, называла где-то про себя недотыкомкой и выблядком, а сама ведь знала, что это не ты, не твои мысли. ушло то слово, которого ты так боялась, и за которое избила бы до полусмерти, ушли короткий ежик, противная макушка, слюни на щеках и обгаженный подгузник. много-много обгаженных подгузников, сломанных вещей, испорченных дней, бессонных ночей, перечеркнутого будущего. будто и нет, и не было. и главное - не будет никогда. вернешься обратно, станешь прежней, и твой проект еще пока никому не отдали, и все так удачно...
и как кнутом по щеке хлестнет эта твоя удача.