(no subject)
Рим (искажения воображения)
Тринадцать квадратных сантиметров тепла - ровно столько дает нам свобода от необходимости мыслить. Крошечный участок доисторического тела природы раскрывает свой незримый потенциал навстречу обещаниям тонких пальцев.
Тринадцать, но не больше. Цифра это взята не с потолка, а родилась самопроизвольно в уме экспериментатора. То есть это была ее воля, а значит с ней не поспоришь, остается только принять, либо спрятать в далекий темный ящик до лучших времен.
Исписано полторы сотни страниц, труд завершен, собака сгрызла свою кость и улеглась посередине между ногами и несуществующим камином. Слова изливаются легко и свободно, иногда останавливаясь, чтобы передохнуть и пополнить свои запасы. В словарях их насчитывают десятки тысяч, но многие из них даже не знакомы друг с другом, хотя если их познакомить, то выяснится, что они когда-то пересекались на чьей-то вечеринке или, может быть, похоронах.
Итак, собака, исписанные страницы, погасший огонь и человек в шерстяных мыслях кутается во вчерашний день. Он ослаб и пьет горячий чай с малиной, принесенной другом. За окном два забора неспешно смотрят на закатившееся солнце и привычно перегавкиваются через своих собак.
"Колено, арбитр" - вплывает в сознание человека подле собаки. Два слова встречаются и образуют пару. Казалось бы: люди встречаются так же - случайно, и вроде бы нет. Даже при легкой вскользь-встрече между словами-людьми возникает хотя бы мимолетный смысл. Будет ли это футбольный арбитр с болящим коленом или коленопреклоненный третейский судья, ждущий решения своей возлюбленной - решать тому, кто слова эти услышит или прочтет. Самим же словам это неведомо, они просто оказались рядом по чьей-то прихоти или вовсе по воле случая. И здесь возникает вопрос: случай волит, т.е. рождает направление, как возможность для будущего действия, и проявляет свою волю - ищет инструменты для реализации. Но чем человек хуже случая? Почему он не способен распознать эту вне-волю и решить что ему делать: подчиниться или противопоставить свою волю той, внешней? Этот вопрос открыт.
Собака садится и увлеченно усердно чешется, потом подходит к человеку и кладет морду ему на колени. В его голове камин сменяется видом из окна на грозовое горное небо и ласковой ладонью подруги на затылке. Они смотрят не говоря ни слова, кошка, предчувствуя непогоду забралась на колени и свернулась не ее шерстяной юбке. Пахнет глинтвейном и легкими цветочными духами. Слышится раскат грома и он вспоминает как прятался от грозы под табуреткой и мамины руки, держащие буковки эрудита.
Теперь в его руках топор, приятная тяжесть оттягивает ладонь, приятная усталость лесоруба разливается по телу, как тепло печи прорастает сквозь воду для каши или супа. Деревянный пол и густой воздух, соединяясь под ногами, создают подушку, на которой лежит его голова и руки. Подруги нет, она ушла в магазин за хлебом и сливочным маслом. Под плетеным деревенским половичком лежит письмо от друга из далекой страны. Оно вылеживается и настаивается, чтобы напитаться ценностью отложенного. По скрипу двери он понимает, что и сегодня письмо останется не прочтенным, как и два других - одно за печкой и другое в подвале, под бутылью с прошлогодним вином. Дом признает хозяйку и сразу меняется: становится теплее и уютнее, наполняется запахами и неторопливым домашним шумом, голосами и соприкосновениями тел, посудой на столе и мерными приготовлениям к вечерней еде.
Между двумя точками проходит линия, но не прямая, как хотелось бы думать, а несколько более замысловатая - часть сложной математической кривой, представленной для зрителя, однако, лишь небольшой частью дуги. Мяч катится мимо нее, изготавливаясь к тому, чтобы попасть в сетку, но тут в дело вступает наш арбитр с коленом, своим решением (импульсивно принятым под влиянием вчерашних событий) отменяющий покупку и присуждающий все права на мяч маленькому мальчику лет восьми. Таким образом двадцать два молодых сильных мужчины остаются в недоумении, зато у мальчика появляется шанс. Пусть один из сотни, но этого ему будет достаточно, чтобы не прыгнуть с моста в день своего тридцатипятилетия и не стать героем песни, а затем и пьесы.
Вместо этого он сидит ночью у костра вместе со своими друзьями, разливая половником глинтвейн по кружкам, мимоходом с теплотой вспоминая печь, камин и горячую ладонь подруги в своей, затем письма друга и трехмесячное путешествие по пустыне Такла-Махал, из которого кто-то из них вернулся, а другой остался еще на год или два жить у монахов и питаться диким рисом. Треск поленьев и обжигающая стенка кружки в руках возвращают его в лес, к рассказу о поездке одного из его друзей к монахам на границу пустыни Такла-Махал.
Одна звезда превращается в пять, в следующее мгновение их уже невозможно сосчитать. Его голова лежит на коленях подруги, в его руках какой-то предмет, пусть это будет кольцо сушеного яблока или бутылка с водой. В правой части его поля зрения храм с дыркой в крыше и крысами у подножия, в левой - проходящие мимо пешеходы, он вспоминает на мгновение как в другое время и в других обстоятельствах они (но другие они) лежали на траве, глядя на облака и три первые звезды, пели песни, слегка соприкасаясь руками или по крайней мере мысленно дотрагиваясь друг до друга. Он различает теплоту коленей и мягкое неуверенное: пойдем? Нет, полежим еще немного, тут хорошо. И тут же другое воспоминание, но уже о будущем, возникает в его голове - как он сидит один в кафе и записывает воспоминания какого-то не существовавшего человека за полгода до того, как эти воспоминания станут актуальными.