«Прочь из Москвы…»
«Прочь из Москвы, сюда я больше не ездок», - эти слова из знаменитого монолога Чацкого, наверное, мог бы произнести Иван Бунин, который 21 мая 1918 года вместе с супругой - Верой Муромцевой - навсегда уехал из Москвы и из России.
Памятник Ивану Бунину в Москве на Поварской
«Я покинул Москву 21 мая 1918 года, жил на юге России, переходившем из рук в руки белых и красных, и 26 января 1920 года, испив чашу несказанных душевных страданий, эмигрировал сперва на Балканы, потом во Францию»,
- так коротко, почти что «телеграфным стилем», об этих трагических событиях позже напишет сам Бунин в «Автобиографических заметках».
21 мая 1918 года на Савеловский вокзал проводить их пришел только старший брат писателя, Юлий Алексеевич Бунин, тоже литератор и журналист. Через три года, в 1921 году, он, так и не покинувший голодающую Москву, по сути, умрет от истощения (его могила чудом сохранилась на Донском кладбище).
В очерке «Толстой Третий» Иван Бунин более подробно описывает обстоятельства, предшествовавшие его отъезду:
«Мы с женой в конце мая того года уехали из Москвы в Одессу довольно законно: за год до февральской революции я оказал большую услугу некоему приват-доценту Фриче, литератору, читавшему где-то лекции, ярому социал- демократу, спас его ходатайством перед московским градоначальником от высылки из Москвы за его подпольные революционные брошюрки, и вот, при большевиках, этот Фриче стал кем-то вроде министра иностранных дел, и я, явившись однажды к нему, потребовал, чтобы он немедленно дал нам пропуск из Москвы (до станции Орша, за которой находились области оккупированные), и он, растерявшись, не только поспешил дать этот пропуск, но предложил доехать до Орши в каком-то санитарном поезде, шедшем зачем-то туда. Так мы и уехали из Москвы, - навсегда, как оказалось, - и какое это было все-таки ужасное путешествие! Поезд шел с вооруженной охраной, - на случай нападения на него последних удиравших с фронта скифов - по ночам проходил в темноте и весь затемненный станции, и что только было на вокзалах этих, залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и песнями, то есть «музыкой революции»!».
Последним московским адресом писателя Ивана Бунина стала квартира в доходном доме Баскакова (на Поварской, 26).
Москва. Поварская, 26
В этой квартире на первом этаже, принадлежавшей родителям его жены Веры Муромцевой, Бунин переживал те самые «окаянные дни» (с 26 октября 1917 года по 21 мая 1918), которые навсегда разорвут его жизнь на два отрезка - до и после. О том, как они прожили эти последние 7 месяцев в Москве, «слушая музыку революции», буквально день за днем в своем дневнике, так и названном «Окаянные дни», расскажет сам Бунин.
Мемориальная табличка (Поварская, 26)
Вернувшись в конце октября 1917 года из деревни в Москву, Бунин успел как раз к революционному перевороту. Вокруг дома на Поварской - артиллерийская стрельба, бои... В Александровском военном училище на Арбатской площади - штаб сопротивления большевикам.
«Вчера уже нельзя было выходить - стрельба. Близко Александровское юнкерское училище, - запишет Бунин в дневник 30 октября, - в городе страшная неопределенность - никто не понимает, что происходит на улицах, в Петрограде, в стране, нет связи с близкими, порой не работают телефоны, а то и электричество».
Бунин писал в дневник о том, что увидел, прочел в газетах, услышал от знакомых:
«Вчера не мог писать, один из самых страшных дней всей моей жизни. (...) Вломились молодые солдаты с винтовками в наш вестибюль - требовать оружие. Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. (...) Выйдя на улицу после этого отсиживания в крепости - страшное чувство свободы (идти) и рабства. Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда. Ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т. д. (...) Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!» (запись от 4 ноября 1917 года).
«Арбат ночами страшен. Песни, извозчики нагло, с криком несутся домой, народ идет по середине улицы, тьма в переулках, Арбат полутемен» (запись от 18 января 1918 года).
От 7 марта 1918 года:
«В городе говорят:
- Они решили перерезать всех поголовно, всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила нашего времени.
Спрашиваю дворника:
- Как думаешь, правда?
Вздыхает:
- Все может быть, все может быть.
- И ужели народ допустит?
- Допустит, дорогой барин, еще как допустит-то! Да и что ж с ними сделаешь? Татары, говорят, двести лет нами владали, а ведь тогда разве такой жидкий народ был?
Шли ночью по Тверскому бульвару: горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: «Боже, как грустна моя Россия!».
При этом, как позже в «Автобиографических заметках» напишет сам Бунин, он «был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью, но все же действительность превзошла все ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет никто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возможность бежать».
После всего пережитого о возвращении в Россию писатель не думал. Потому что решил давно - обратного пути нет. Впрочем, его не раз уговаривали. Однажды - известный писатель Алексей Толстой. Встречу с ним в 1936 году Бунин описал в очерке «Третий Толстой», который вошел в его хлесткие, сердитые «Воспоминания». Гость из Москвы стал его соблазнять:
«В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Я перебил, шутя:
- Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
- Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету. Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго…».