Выдержки из мемуаров Р.Г. Пихои (часть 1)
На сайте журнала «Российская история» выложили книгу воспоминаний Р.Г. Пихои - бывшего главного архивиста РФ, отца «архивной революции», открывшей тысячам исследователей двери архивов и за несколько лет полностью изменившей все наши представления об отечественной, и в первую голову советской истории. Он возглавлял архивную службу в её лучшие годы (1991-1996), потом занимался преподаванием и историческими исследованиями, написал книгу «Советский Союз: история власти, 1945-1991» (1998) - одну из первых отечественных обобщающих работ по этому периоду, основанную на новых материалах. 1990-е были богаты на прорывные исследования, но даже с учётом этого книга - этапная. Она потом не раз переиздавалась под другими названиями, как говорится, исправленная и дополненная. Все варианты отсканированы и доступны в Рунете, кто интересуется советской историей - это одна из тех работ, с которых надо начинать. В 2010-е он был главредом «Российской истории», а сейчас работает в Институте российской истории РАН. Живой классик и человек, которому историческая наука обязана очень и очень многим!
На его странице в Википедии выложено интересное интервью о жизни, в основном научной. А недавно он, повторюсь, написал книгу о всяком разном. Жил ярко и в полную силу, читать - не оторваться (хотя жаль, что по тексту не прошёлся опытный редактор). Я сделал выдержки - о жизни в Совдепии, научных буднях и т.п., буду выкладывать. Набралось много, но всё чрезвычайно занимательно. Покамест первая часть.
Мама работала в сельской школе недалеко от Северска - на Красной горке. Мать вспоминала войну - как самое страшное время в жизни. Жизнь впроголодь (зарплата учительницы - около 400 рублей, а буханка хлеба на базаре - 500), ежедневные отчеты за хлебные карточки детей, которые находились в детских лагерях. Эти отчеты надо было представлять в Полевской городской отдел народного образования. Не представишь - тюрьма. Надо было идти 12 километров в один конец. Каждый день! И волки, которые расплодились в годы войны.
А кроме этого еще и всякие обязательные в войну трудовые повинности. Они завидовали военнопленным, которых возили на машине копать картошку, которых кормили, а бедные учительницы шлёпали на ту же работу по грязи, голодные (у всех маленькие дети - что можно - им). Мама как великое счастье вспоминала, что её удалось получить комнату с печкой. И это на Урале!
Надя ходила в детский сад. Мама рассказывала, что там у детей началась дизентерия. Дети умирали. Мать забрала Надежду из садика, заявив, что если суждено ребенку умереть - по пусть на её руках. Надежду, да и маму, спасла старая учительница. Она, во-первых, сказала, что подменит мать на уроках (напомню, что невыход на работу расценивался в то время как уголовное преступление) и, во-вторых, сказала, что есть такое растение - раковая шейка, которая цветет розовыми соцветиями-колосками. Надо выкопать корень, построгать его, заварить в горячей воде и давать ребенку. Так и вышло. Надежда выздоровела. (Раковой шейкой в детстве поили и нас, да и моему сыну еще досталось этого народного средства).
Когда Надя здоровая вернулась в детский сад, то маму, что называется, взяла в оборот врач. «Как Вы, советская учительница, можете пользоваться знахарскими методами? Кто Вас надоумил ими воспользоваться? Что за зелье использовали?» Мать, понятно, молчала, чтобы не подвести свою спасительницу.
… История эта получила неожиданное продолжение. Мама рассказывала, что спустя много лет, в 70-е годы она встретилась с этим врачом. Врач призналась, что у нее в те же дни, когда болела Надя, заболел маленький сын. Ей надо было узнать, чем мать вылечила Надежду. Вместо того, чтобы попросить, она стала пугать. Сын умер …
Эстонцы выстроили свою церковь, появилась школа, где учились на эстонском. На мельнице установили генератор, и в деревне было своё электричество. Коллективизация началась с того, что арестовали мельника, и электричество пропало до 1957 года. Гордость деревни - лошадей эстонской породы - согнали на колхозный двор, кормить их было нечем, лошадей извели, забили: «А, б…, кулацкая лошадь!».
Он рассказывал, что в Алма-Ату осенью 1937 года приехал Р. Эйхе - первый секретарь Западно-Сибирского обкома ВКП(б) для того, чтобы участвовать во встречах с избирателями на выборах в Верховный Совет СССР. Агитатор сгонял рабочих на митинг. Один из строителей, каменщик, работал высоко на строительных лесах. На призыв спуститься каменщик отвечал, что спустится, когда закончится раствор, иначе раствор пропадет - схватится. На новое требование - явиться на митинг - мужик ответил агитатору уже через бога-душу-мать. Когда каменщик спустился с лесов, его уже поджидал черный воронок.
Но история на этом не закончилась. Весной 1938 г. Эйхе арестовали, а потом расстреляли. Каменщика выпустили! Он вернулся на стройку и, основательно выпив, бродил по городку строителей, заявляя, что он с самого начала знал, что Эйхе - враг народа.
Отец вспоминал, что у здания НКВД в Алма-Ате стояли милиционеры, которые отгоняли прохожих от здания, потому что из подвала были слышны крики людей, которых пытали. Не знаю, откуда отец знал, что самая страшная пытка, которую использовали следователи (палачи!) было - сначала сломать арестованному руку или ногу, а когда она начинала срастаться - начать ломать снова.
Через 19 лет военный суд Сибирского военного округа отменил приговоры 70 с лишним человек, в связи с отсутствием состава преступления.
вдовы, получили, по словам отца, компенсацию - 50 рублей, «за шкуру мужика», как они мрачно шутили. 50 рублей - стоимость двух бутылок водки по 24 рубля 20 копеек. На поминки…
И как дальше без Сталина?
В день похорон моя сестра зарёванная отправилась в школу на траурный митинг. Ревел и мой младший брат - Славик. Но причина была другой. На плакатиках с изображением вождей, которые сестра должна была нести в школу, четырехлетний Славка пририсовал усы и бороды, за что ему влетело.
Тем удивительнее было поведение мамы, а вечером, когда папа пришел с работы - и отца. Дома молчали. Родители ничего не говорили. Но никакой демонстрации печали не было. Была тревога. Дома не включали свет. Помню, родители говорили, что у кого-то в Северском в день официально назначенного траура должна была состояться свадьба. Свадьба и состоялась. Только через несколько часов всех её участников и гостей «забрали».
Первая крупная покупка родителей, когда появился свой дом, была корова. Корова - это литров 7-8 молока каждый день. Это простокваша, которая стояла в глиняных крынках в подполье дома. И никакой кефир на свете не сравнится с простоквашей моего детства. Это молоко с хлебом, с картошкой утром, днем и вечером в конце 40-х - первой половине 50-х гг. С каждого двора, где содержался скот, полагались налоги. Я помню, как отец, усадив меня на раму велосипеда, отвозил бидоны молока куда-то, помню разговоры, что шкура с теленка должна была быть сдана государству.
деревенской идиллии конец пришел скоро и жестоко.
Никита Сергеевич Хрущев летом 1957 года провозгласил политическую задачу: «Догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по производству мяса, масла и молока на душу населения!». Следует признать, что в 1956-1957 гг. продовольственное снабжение улучшилось. В магазине появилось молоко, кефир в стеклянных бутылках, закрытых алюминиевыми крышками, сливочное масло, колбаса. Лозунг «Догнать и перегнать» предусматривал увеличение производства мяса в два раза каждый год. То, что это противоречило элементарным биологическим законам политическое руководство не останавливало.
Для того чтобы выполнить этот дурацкий план, колхозно-совхозного поголовья скота не хватало. Поэтому было решено реквизировать скот у населения. Коров, лошадей было приказано сдать (не помню, платили ли за животных, но в любом случае это было повторение раскулачивания в новых формах). Коров отправили, как тогда у нас говорили, на корм лисиц в соседнем зверосовхозе. В 1959 году Свердловская область была награждена орденом Ленина «за достигнутые успехи по подъему животноводства».
Видя огорчение (мягко сказать!) мамы и зная, сколько сил уходит на содержание коровы, я её успокаивал: «Зачем корова? В магазине-то есть и молоко, и кефир». Уже через год из продажи пропало мясо и масло. Сметана стала редким деликатесом. В 1961 году в продаже появилась ярко красная колбаса из китового мяса, производство которой скоро свернули, потому что есть её было невозможно. В 1961-1962 гг. была предпринята попытка ввести у нас карточки на продовольствие. Эта мера не касалась областных городов - там снабжение было получше. Продовольственные проблемы ударили по рабочим поселкам и деревне. Пропали из продажи мука, крупы, растительное масло. Появились очереди за хлебом.
Советский сатирический киножурнал «Фитиль» громил и обличал несознательных граждан, делающий запасы впрок и поэтому виноватых в проблемах со снабжением. А там и фельетоны в газетах - от центральных до районных и многотиражек, в которых отыскивались и осуждались подобные несознательные граждане.
В 1962 году у меня появился племянник Дима - сын моей сестры Надежды. Детского питания как категории товаров тогда не существовало, по крайней мере, в наших краях. Матери «по блату» достали коробку печенья, чтобы делать прикорм для малыша. Коробку эту прятали (!), боялись обысков…
В 1962 году в Новочеркасске произошли прогремевшие на всю страну беспорядки, бунт рабочих, закончившийся стрельбой и свирепыми судебными приговорами. Об этих событиях я узнал в сентябре 1962 г. от молоденькой учительницы в нашей школе рабочей молодежи.
Призывы нового главы КПСС Л.И. Брежнева, прозвучавшие на мартовском пленуме ЦК КПСС 1965 года - оказать поддержку индивидуальным хозяйствам, выделять жителям, имеющим домашний скот, покосы, комбикорма - повисли в воздухе. Люди, во-первых, перестали верить власти, способной бесцеремонно отнять чужую собственность, во вторых, и едва ли не главное - стремительно, за три-четыре года ушла привычка держать скот, та часть жизненного уклада, которая существовала в заводских поселках Урала по меньшей мере 200 лет. Тут задумаешься, что кажущиеся незыблемыми привычки и обычаи, навязшее в зубах слово «менталитет», могут изменяться под влиянием власти гораздо быстрее, чем мы склонны считать.
…Не прошло и пяти лет после того, как отобрали коров, прежние покосы заросли молодыми березками, через несколько лет от покосов и следа не осталось. Не осталось и следа от прежнего уклада жизни жителей заводского поселка и прежнего устройства домашней жизни.
Сейчас, когда я пишу этот текст и проверяю свою память с официальной информацией о событиях 1 мая 1960 г., то меня удивляет объем сведений, которые моментально распространились у нас. Это было рядом, свидетелей было многие тысячи. Стало известно, что одной из ракет был сбит наш летчик, который вылетел на перехват Пауэрса, что второй самолет-перехватчик смог вернуться. Рассказывали, что у сбитого советского самолёта отказала сигнализация «свой-чужой». Я отчетливо запомнил это, потому что 5 мая 1960 г. Хрущев выступил с заявлением о том, что американский высотный самолет-разведчик был сбит первой ракетой над Свердловском, а потом, уже 7 мая добавил живописные подробности о летчике Пауэрсе, который остался цел и невредим и будет судим советским судом.
Выступление Хрущева замечательно по ряду причин. Во-первых, его словами, что сбит самолет первой (следовательно-единственной) ракетой. А мы видели их много. Во-вторых, он ни словом не упомянул о нашем летчике, который погиб при попытке сбить Пауэрса. В-третьих, Никита Сергеевич с воодушевлением острил, что у Пауэрса были, в частности, советские деньги, которые он, по всей вероятности, хотел обменять на новые, но перепутал, забыв, что обмен денег в СССР начнется только с 1 января 1961 г.
Я слушал это выступление по радио. В напечатанном тексте Хрущева отредактировали, заменили «первую ракету» на «ракету», опустили часть его острот в адрес США и Пауэрса. Сличения устных выступлений первого секретаря ЦК КПСС и его же текстов речей, изданных в газетах на второй день, едва ли не стали моим первым опытом источниковедческого анализа. Слова такого - источниковедческий анализ - я не знал, но то, что Хрущев привирал, было ясно.
на первых шагах движение коммунистического труда несло на себе отпечаток старинной артельщины, взаимных обязательств, общей ответственности, снабженных изрядной долей моральных обязательств - как в работе, так и в житейских делах.
Впрочем, сохранялось это недолго. Административно-политический восторг партийных органов, похоже, разбил хрупкую оболочку нового явления - явления, отчасти базировавшегося на общинных ценностях, отчасти на вере в светлое коммунистическое будущее. Может быть, именно в нем тогда снизу пробивались ростки гражданского общества. Да не тут-то было. Способность государства формализовать, опошлить, разменять на флажки и вымпелы с надписями «бригада (участок, управление, отдел) коммунистического труда» была несокрушима и безгранична. Это движение захлебнулось в бюрократическом потоке, едва появившись.
Мне было интересно с этими парнями, которые были старше меня лет на десять. У большинства из них отцы погибли на фронте. Они с детства работали, кажется, почти у всех не было среднего образования - учиться было некогда. Они много рассказывали о службе в армии. Похоже, что это было их самым ярким событием в жизни. Там были парни, служившие с теми солдатами и офицерами, которые участвовали в событиях лета 1953 года в Берлине и во время Венгерского восстания. Я не могу сейчас объяснить, почему они часто рассказывали об этих событиях. Может быть, просто потому, что я слушал их и хотел слышать, а может быть, им просто некому это было рассказывать. О 1953 годе они говорили, как о прямом продолжении 1945. И говорили чуть ли не с чувством удовлетворения. Другое дело - Венгрия. В их рассказах - то ли участников, то ли со слов свидетелей-сослуживцев был ужас за произошедшее, за размотанные танковыми гусеницами человеческие тела. Ощущалось, что они не понимали, зачем это? Да, они говорили, как венгры бросали с верхних этажей в кузова бронетранспортеров гранаты и солдаты гибли в этой стальной коробке, как стреляли по нашим, но оставалось неясно - а зачем мы там?
Когда я стал преподавать в университете в начале 70-х гг., то столкнулся с тем, что каждый праздник и любой повод использовался для того, чтобы выпить на кафедре.
Ребята из бригады ворчали - раньше хлеб на столах стоял бесплатно. Можно было, истратив сдуру в общежитии все деньги, взять за пять копеек три стакана чая, сесть за стол и есть хлеб с горчицей. Так можно было перебиться пару дней до зарплаты. Но жаловаться нам было грех. Рабочие столовые снабжались совсем неплохо. В 1962-1963 году начались серьезные перебои с продуктами. Мяса в открытой продаже не стало, время от времени возникали перебои с хлебом. В столовых все это было.
Впрочем, перебои были не только с мясом. Вернувшись после обеда в бытовку, мужики искали, чтобы закурить. Но курево пропало из продажи! Любое! Для курильщиков это - беда. Грех сказать, искали окурки, валявшиеся в углах бытовки и, собрав остатки табака, крутили самокрутки. Никиту Сергеевича Хрущева без мата не поминали. На фоне официальной прессы, прославлявшей успехи в космосе, родился анекдот, смысл которого был злободневен до полного непонимания теперешним поколением. Вот он: «Американцы прилетели на Луну и спросили у жителей луны-лунатиков: «Мы первые?» Лунатики ответили: «Нет, тут уже какие-то босые, небритые, закурить просили». И всем было смешно и понятно. Ясно, что это - русские. Босые - потому, что из продажи пропали носки, небритые - бритвенных лезвий не стало, а табак в России просто куда-то исчез.
Молоденькая учительница истории и обществоведения, недавняя выпускница пединститута читала нам обществоведение, центральной темой которого была пропаганда Программы КПСС - строительства коммунизма в СССР. Ей было не позавидовать. Мужики откровенно веселились над сказками официальной пропаганды.
Он спросил: «Куда собираешься поступать?» Я сказал, что на исторический, в университет. Когда он узнал, что я не комсомолец, то объяснил, что без комсомольского билета могут и не принять и тут же написал рекомендацию и отвел, чуть не за руку, на заседание комитета комсомола стройки, где меня и приняли.
Выяснилось то, что абитуриенты делились, грубо говоря, на две неравных части. Первая - «производственники», к которым относились солдаты и те, кто имел производственный стаж не менее двух лет. Вторая - «школьники». Среди них - выпускники 1964 года и те, кто уже работал, но стаж был меньше двух лет. Согласно тогдашней политике в области образования преимущество в поступлении отдавалось «производственникам». Для этих двух групп были разные пороги поступления, разные конкурсы. 30 мест на дневном отдавалось «производственникам» - в основном вчерашним солдатам, а 20 - школьникам. Конкурс для «школьников», к которым относился и я, был 25 человек на место.
Я не имел представления о том, что будут спрашивать на экзамене. Правда, была программа для поступающих, но в условиях постоянных изменений в обучении, осуществлявшихся в хрущевское время, она не отражала то, что предписывалось спрашивать в этом году. Пошёл на консультацию перед экзаменом по истории СССР. Вёл её преподаватель с гривой седых волос, элегантный, несмотря на то, что был на костылях. Он интересно отвечал на вопросы по истории России XIX в. (это был доцент Владимир Васильевич Адамов, у которого мне посчастливилось учиться, а потом и долго работать на одной кафедре), убедительно говорил, что абитуриентов будут спрашивать в основном по дореволюционной истории. Он не сказал главного: в каждый билет был включен второй вопрос - по программе КПСС, принятой на ХХ съезде партии.
я прошёл. 24 августа всех поступивших поздравил ректор университета Б.П. Колесников и объявил, что первокурсникам предстоит 1 сентября отправиться вместе с другими студентами в колхоз.
Массовое привлечение студентов к уборочным работам началось с середины 50-х гг. - с «освоения целины». Практически бесплатный труд сотен тысяч молодых людей - сам по себе свидетельство неэффективности советского сельского хозяйства. Труд студентов был плотно укутан патриотическими лозунгами, восторгами по поводу «трудового подвига молодёжи, руководимой Ленинским комсомолом». Следом за этим шла система административных решений - обязательность для всех первокурсников, кроме имеющих официальное медицинское освобождение. Не явившихся в колхоз ждали всякого рода наказания - от отказа в общежитии и стипендии до отчисления.
Но было и другое измерение поездок в колхоз. Для молодых ребят и девушек это становилось приключением, совместным преодолением трудностей, временем, когда завязывалась дружба, а то и любовь. Именно в колхозе, на первом курсе, как правило, складывалось своеобразное ядро курса, которое в том или ином виде сохранялось до конца обучения. Не поехать в колхоз на первом курсе - это было неправильно, как в глазах сокурсников, так и в глазах их родителей, если они сами прошли через это испытание.
Позже я работал на кафедре с Н.А. Штибен, преподавательницей, которая именно в колхозе получила серьезное заболевание, сократившее ей жизнь.
Официальное сообщение об отставке Хрущева, невнятное и скользкое, ничего толком не объясняло. Не успел В.Г. Чуфаров появиться в аудитории, как посыпались вопросы - почему не осужден культ личности Хрущева, почему Пленум не осудил его политику. Больше всех и жестче всех эти вопросы задавал В. Ярин. Этот наш сокурсник был участником войны, при бомбёжке аэродрома, на котором служил, потерял зрение, но, тем не менее, смог поступить в университет. Он был членом партии. И Чуфаров ответил. Его ответ - загадка для меня по сию пору. Он ответил двухчасовой - без перерыва! - лекцией об ошибках Хрущева. Он говорил о провале его сельскохозяйственной политики, приводил статистические данные о состоянии экономики, рассказывал об авантюризме в сфере международных отношений, ставившем страну на грань мировой войны, о грубости и бестактности его в отношении с социалистическими странами. Замечу - ничего подобного в официальных публикациях не было. Не было этого и в докладе М.А. Суслова на Пленуме, который был опубликован позже. Но это было в так называемом докладе Д.С. Полянского - члена Политбюро, принадлежавшего к группе заговорщиков, подготовивших свержение Хрущева. Этот доклад был выявлен в Архиве Политбюро в середине 90-х гг. Аргументы этого доклада вынудили Хрущева уйти в отставку на заседании Президиума ЦК, предшествовавшему Пленуму. Текст был секретным, много позднее - в 1999 г. - тогдашний председатель КГБ В.В. Семичастный говорил мне, что текст существовал в двух экземплярах. Неужели другие заговорщики заранее распространили этот текст и по крупнейшим обкомам? Или он был у некоторых участников Пленума от Свердловской партийной организации? Только тогда член лекторской группы обкома Чуфаров мог знать то, что он сообщал ошарашенным первокурсникам. К сожалению, сейчас Владимира Григорьевича об этом уже не спросишь…
Шел 1965 год, отмечалось 95-летие со дня рождения Ленина. Ранняя смерть на первых годах существования советской власти превращала Ленина в идеальный объект идеологических конструкций. Образ Ленина преображался на каждом новом этапе истории, воплощая тот идеал, который представлялся важным для политической власти. В конкретном случае Чуфаров обращал внимание на отношения Ленина с соратниками, его заботу о них, на его антибюрократический настрой. Рассказ о таком Ленине должен стать, с одной стороны, продолжением критики сталинского культа личности, с другой - критикой бюрократических излишеств Хрущева.
Весенняя сессия была завершена. Я закончил её на «отлично» и получил повышенную стипендию - 42 рубля вместо обычных 35. А главное, это освобождало от необходимости собирать справки об уровне доходов семьи. Стипендии на первых курсах давали тем, кто сдал сессию и у кого семейный доход был меньше 30 рублей на человека, а у нас с зарплатами отца и матери получалось более 50.
Сотрудничество с лекторской группой было очень интересно и полезно. Полезно, потому что бухгалтерия обкома комсомола платила по 4 рубля за каждую лекцию, причем платила сразу. Общество «Знание» платило нам по пять рублей, но деньги приходили раз в месяц и, как правило, с большими вычетами. Так что деньги за лекции стали важным подспорьем студенческого, а позже - и аспирантского бытия. Кстати, я из принципа не участвовал в работе строительных отрядов. Сам строитель, я считал, что студенческие отряды из людей, не имеющих специальности, ни научиться за месяц работы, ни качественно сделать ничего не могут. Строить коровники абы как было не интересно. Другое дело - то, что в народе называлось шабашниками, выступавшими в обличии студенческих отрядов. Там подбирались парни, как правило, имевшие специальности, ехавшие на знакомые места, заранее заключавшие договоры.
испытывая постоянный недостаток политической информации, обусловленный существованием цензуры, мы получали возможность узнать то, что не доходило до большинства сограждан. Было несколько каналов поступления таких сведений. Это всякие лекции-инструктажи, семинары, которые проводили лекторы ЦК КПСС, приезжавшие из Москвы и объяснявшие то, что не могло быть напечатано в газетах - например, о противоречиях, существовавших между социалистическими странами. Это были так называемые «красные атласы» ТАСС, в которых помещались публикации из западной прессы, главным образом - по проблемам международных отношений. «Красные атласы» были изданиями для служебного пользования, и возможность знакомиться с ним была серьезной привилегией. Были и особые «белые атласы» ТАСС, недоступные нам и предназначавшиеся для номенклатуры. Там были статьи с оценками советской внутренней политики. Лекторская работа была советским вариантом «серой» пропаганды - чуть больше информации, чем было в газетах и по телевизору, но политически нейтральной.
Отдельно стоит отметить бюллетени Комитета молодёжных организаций. Эта хитрая организация, формально - не политическая, а фактически - международный отдел ЦК ВЛКСМ издавали выдержки из международной молодёжной прессы. Такие материалы представляли для меня особый интерес - в 1967-1968 гг. молодежные протесты охватили едва ли не весь мир - от Сан-Франциско до Парижа, от Варшавы до Сеула. Складывалось впечатление, что в мире появлялся новый политический фактор.
Когда летел на самолете АН-2 в Туринск, на востоке области, где по карте была тайга, то видел под крылом лунный пейзаж - лагеря заключенных вырезали лес, перепахали трейлерами землю.
Для людей моего поколения, родившихся в первые послевоенные годы, мысль о прогрессивности исторического развития входила вполне органично. Жизнь от года к году становилась лучше. Власть признавала проблемы и демонстрировала возможность их исправления. Именно так были восприняты арест и расстрел всеми ненавидимого Берии, с которым отождествлялись репрессии, страх перед непонятной, но от этого еще более страшной всегдашней угрозой; ХХ съезд добавил к Берие самого Сталина, июльский пленум 1957 года с отставками Маленкова, Кагановича, Ворошилова, Молотова и «примкнувших к ним» так и понимался - партия избавилась от сторонников Берии и Сталина.
Нараставшие продовольственные сложности конца 50-х - начала 60-х гг. успешно перекрывались потрясавшими воображение успехами в космосе - первый спутник, за которым смотрели по ночам, пытаясь разглядеть его, новые и новые достижения - собака Лайка в спутнике, фотографии обратной стороны Луны, а потом - и полет Ю.А. Гагарина - всё это рождало у нас ощущение социального оптимизма. Это было обещание бесконечного моря энергии благодаря атомных технологиям, генетике - проникновения в суть живого, химии - создания новых, неведомых материалов. Для меня обещание Хрущева построить через 20 лет коммунизм, сделанное в 1961 г. на ХХII съезде КПСС, звучало вполне убедительно. Да и не только для таких мальчишек, как я. Что говорить - достаточно вспомнить напечатанную во второй половине 50-х гг. книги «Туманность Андромеды» мудрого Ивана Ефремова, в которой он создал образ будущего общества, по своим характеристикам похожего на ожидаемый коммунизм. Именно похожего! Главное - это вера в безграничный прогресс, в оптимизм, во всемогущество человеческого разума.
Историческое образование, в основе которого лежала формационная теория, пресловутая «пятичленка» - восхождение от первобытнообщинного строя через рабовладение, феодализм, капитализм - к коммунизму - казалась мне тогда вполне убедительной иллюстрацией неколебимости прогресса. Объяснение механизмов этого прогресса тоже казались вполне доказательными - развитие производительных сил, изменения, в связи с этим, производственных отношений и их оформление в классовую структуру общества, плюс к этому классовая борьба как механизм, влияющий на перемены в социально-политической жизни. «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» - было написано в «Манифесте Коммунистической партии». Историческое образование сводилось к изложению фактической истории, нанизанной на эту схему. Проблемная составляющая сводилась к поиску перехода от одной формации - к другой, обнаружению «новых, нарождающихся явлений в недрах существующей формации». В одном случае - это появление вотчины и зависимых крестьян - «закупов», в другом - развитие товарно-денежных отношений, «единого рынка», наёмного труда, в третьем - завершение «промышленного переворота», формирование пролетариата и пролетарских партий. Схема несложная, внешне - вполне логичная.
Правда, возникали некоторые противоречия даже в границах читаемых нам идеологических дисциплин, к которым относились история КПСС, политэкономия капитализма и социализма, диалектический и исторический материализм и научный коммунизм. Об истории КПСС я уже писал выше, она воспринималась как пропаганда, объявлявшая коммунистическую партию движущей и определяющей силой истории страны. В курсах философии явно существовало противоречие. Если диалектический материализм предполагал непрерывность развития на основе преодоления противоречий, то для истмата и научного коммунизма коммунистическая формация - венец творения. Было и еще одно: марксизм выступал как последовательно европоцентричное учение, но марксизм-ленинизм утверждал возможность строительства социализма в отдельно взятой стране - то есть в России. Вывод, настойчиво повторявшейся в официальной идеологии, что именно Советский Союз прокладывает путь для развития всего человечества, выглядел не только не слишком убедительно, но и противоречил моим западническим убеждениям, шедших во многом от любимого мной Герцена.
Впрочем, эти наблюдения не меняли главного - убежденности в справедливости формационной теории и, следовательно, прогрессивности, в том смысле, который предполагалось формационной теорией. А рассуждения о коммунизме оставались как неизбежная плата идеологии, вроде условий проявления гегелевского «абсолютного духа».
он иногда специально эпатировал, дразнил власть, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что он верил. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что он 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина, недалеко от Зимнего дворца и артиллерийского выстрела не слышал. Его частая и не только мной слышанная присказка - «русская история заканчивается восстанием декабристов. Дальше начинается журналистика». Такую ересь, подрывавшую основы советской мифологии и политической символики не простили бы никому. Профессору Сюзюмову это во многом сходило с рук.
После принятия Программы КПСС на ХXII съезде КПСС, обещавшей скорое построение коммунизма в стране возникла необходимость объяснить новую роль рабочего класса, соотношение прежнего пролетариата периода капитализма и первых лет советского общества и нового рабочего класса, процесса сближения рабочего класса с крестьянством, опять-таки новым. Иная роль отводится и интеллигенции.
Прежние представления, сформировавшиеся в советской социальной философии на основе «Краткого курса истории ВКП(б) в новых условиях устарели. Да и страна начала 60-х гг. сильно отличалась от Советского Союза второй половине 30-х. Требовалось, как минимум, исследовать современное состояние классов и социальных групп советского общества. Аппарат, техника подобных исследований была разработана в западной социологии хотя существовала и отечественная традиция первой трети ХХ в. В Уральском университете уже в начале 60-х гг. появились обстоятельные исследования с использованием методов социологического исследования о процессах перемен в рабочем классе.
Апрель 1967 г. Ереван. Город, центр которого был выстроен в 30-50-х гг. из розового туфа архитекторами, влюбленными в свой город, уютный, украшенный фонтанами, теплый. Поражало отношение армян к нам, русским. Оно было исключительно доброжелательным. И мы чувствовали себя иностранцами. Жизнь в городе была другая, незнакомая нам прежде. Удивляло то, что за прилавками в магазинах, в кафе - почти везде стояли мужчины. На Урале это было просто невозможно, это считалось сугубо женским делом. Вкуснейший свежевыпеченный хлеб - лаваш, кофе, правильный кофе. Красное сухое вино, которое стоило копейки… Другое отношение к деньгам. Когда утром в буфете в общежитии студент из Литвы попросил к хлебу и кофе 50 граммов масла, продавец, посмотрев на него сначала недоуменно, а потом со смесью раздражения и презрения, отмахнул кусок масла и положил его на тарелку.
В магазинах продавали то, что тоже было невиданно в Свердловске. С середины 60-х гг. появились шариковые ручки. Они были такой же модой, как спустя много десятилетий айфоны. Шариковые ручки привозили туристы из-за границы, их «доставали» всякими сложными путями. Стержни шариковых ручек, после того, как паста в них заканчивалась, заново заправлялись из специальных аппаратов. Здесь же можно было купить любые шариковые ручки - одно, двух, четырехцветные. Ясно было, что в Армении делают, и не только на государственных предприятиях, многое из того, что относилось к категории дефицита.
Восхищали исторические памятники - архитектурные шедевры первого тысячелетия - Гарни, храмов 1Х в., окружающих озеро Севан… Для меня это было удивительно… Символично, что один из центральных проспектов Еревана, поднимаясь в гору, упирался в белокаменный Матенадаран - музей, хранилище древней армянской письменности, армянских рукописей, своего рода храм армянской культуры.
Поражали люди. Армяне - народ исторический, наверное, самый исторический из всех, кого удалось видеть мне на моём веку. Любой мог рассказать о Месропе Маштоце - создателе армянской письменности, историке Мовсесе Хоренаци. Но едва ли не главная тема разговоров об истории, разговоров со студентами в общежитии за бутылками с сухим вином была совершенно неведомая нам тема - геноцид армян во время первой мировой войне. Тогда мы впервые услышали о физическом истреблении народа турками. Тема эта кровоточила, она не была историей для наших армянских сверстников. Когда один из них заявил, при полной поддержке своих соотечественников: «Тот не армянин, кто не убил турка», а под турками понимались и азербайджанцы, то стало ясно, что рассказы о братстве народов СССР как следствии ленинской национальной политики - это, мягко говоря, благое преувеличение…
На нас произвела сильное впечатление, во-первых, крайняя разобщенность народов Кавказа, о которой мы не знали и не догадывались и, во-вторых, взаимное сотрудничество и своего рода тихое высокомерие, что ли, ребят их Прибалтики. Для меня все это было по меньшей мере странно. До сих пор мне не приходилось сталкиваться с неприятием, а в данном случае - с открытой враждой по национальному признаку. Да и не было этого на Урале…
В Свердловск… летели с приключениями. Обратных билетов не было - они были раскуплены заранее на несколько недель. Упросили руководство аэропорта и нас посадили в грузовой самолет до Волгограда, чтобы оттуда уже добраться в Свердловск. Мы сидели на тюках с коврами. Стюардессы угощали замечательным лавашем с сыром, мы пили гранатовое вино. В Волгограде - пересадка. Пока ждали самолет в Свердловск, вышли за территорию аэропорта. Там, в степи, зацвели тюльпаны. Нарвали букеты и полетели домой.
На его странице в Википедии выложено интересное интервью о жизни, в основном научной. А недавно он, повторюсь, написал книгу о всяком разном. Жил ярко и в полную силу, читать - не оторваться (хотя жаль, что по тексту не прошёлся опытный редактор). Я сделал выдержки - о жизни в Совдепии, научных буднях и т.п., буду выкладывать. Набралось много, но всё чрезвычайно занимательно. Покамест первая часть.
Мама работала в сельской школе недалеко от Северска - на Красной горке. Мать вспоминала войну - как самое страшное время в жизни. Жизнь впроголодь (зарплата учительницы - около 400 рублей, а буханка хлеба на базаре - 500), ежедневные отчеты за хлебные карточки детей, которые находились в детских лагерях. Эти отчеты надо было представлять в Полевской городской отдел народного образования. Не представишь - тюрьма. Надо было идти 12 километров в один конец. Каждый день! И волки, которые расплодились в годы войны.
А кроме этого еще и всякие обязательные в войну трудовые повинности. Они завидовали военнопленным, которых возили на машине копать картошку, которых кормили, а бедные учительницы шлёпали на ту же работу по грязи, голодные (у всех маленькие дети - что можно - им). Мама как великое счастье вспоминала, что её удалось получить комнату с печкой. И это на Урале!
Надя ходила в детский сад. Мама рассказывала, что там у детей началась дизентерия. Дети умирали. Мать забрала Надежду из садика, заявив, что если суждено ребенку умереть - по пусть на её руках. Надежду, да и маму, спасла старая учительница. Она, во-первых, сказала, что подменит мать на уроках (напомню, что невыход на работу расценивался в то время как уголовное преступление) и, во-вторых, сказала, что есть такое растение - раковая шейка, которая цветет розовыми соцветиями-колосками. Надо выкопать корень, построгать его, заварить в горячей воде и давать ребенку. Так и вышло. Надежда выздоровела. (Раковой шейкой в детстве поили и нас, да и моему сыну еще досталось этого народного средства).
Когда Надя здоровая вернулась в детский сад, то маму, что называется, взяла в оборот врач. «Как Вы, советская учительница, можете пользоваться знахарскими методами? Кто Вас надоумил ими воспользоваться? Что за зелье использовали?» Мать, понятно, молчала, чтобы не подвести свою спасительницу.
… История эта получила неожиданное продолжение. Мама рассказывала, что спустя много лет, в 70-е годы она встретилась с этим врачом. Врач призналась, что у нее в те же дни, когда болела Надя, заболел маленький сын. Ей надо было узнать, чем мать вылечила Надежду. Вместо того, чтобы попросить, она стала пугать. Сын умер …
Эстонцы выстроили свою церковь, появилась школа, где учились на эстонском. На мельнице установили генератор, и в деревне было своё электричество. Коллективизация началась с того, что арестовали мельника, и электричество пропало до 1957 года. Гордость деревни - лошадей эстонской породы - согнали на колхозный двор, кормить их было нечем, лошадей извели, забили: «А, б…, кулацкая лошадь!».
Он рассказывал, что в Алма-Ату осенью 1937 года приехал Р. Эйхе - первый секретарь Западно-Сибирского обкома ВКП(б) для того, чтобы участвовать во встречах с избирателями на выборах в Верховный Совет СССР. Агитатор сгонял рабочих на митинг. Один из строителей, каменщик, работал высоко на строительных лесах. На призыв спуститься каменщик отвечал, что спустится, когда закончится раствор, иначе раствор пропадет - схватится. На новое требование - явиться на митинг - мужик ответил агитатору уже через бога-душу-мать. Когда каменщик спустился с лесов, его уже поджидал черный воронок.
Но история на этом не закончилась. Весной 1938 г. Эйхе арестовали, а потом расстреляли. Каменщика выпустили! Он вернулся на стройку и, основательно выпив, бродил по городку строителей, заявляя, что он с самого начала знал, что Эйхе - враг народа.
Отец вспоминал, что у здания НКВД в Алма-Ате стояли милиционеры, которые отгоняли прохожих от здания, потому что из подвала были слышны крики людей, которых пытали. Не знаю, откуда отец знал, что самая страшная пытка, которую использовали следователи (палачи!) было - сначала сломать арестованному руку или ногу, а когда она начинала срастаться - начать ломать снова.
Через 19 лет военный суд Сибирского военного округа отменил приговоры 70 с лишним человек, в связи с отсутствием состава преступления.
вдовы, получили, по словам отца, компенсацию - 50 рублей, «за шкуру мужика», как они мрачно шутили. 50 рублей - стоимость двух бутылок водки по 24 рубля 20 копеек. На поминки…
И как дальше без Сталина?
В день похорон моя сестра зарёванная отправилась в школу на траурный митинг. Ревел и мой младший брат - Славик. Но причина была другой. На плакатиках с изображением вождей, которые сестра должна была нести в школу, четырехлетний Славка пририсовал усы и бороды, за что ему влетело.
Тем удивительнее было поведение мамы, а вечером, когда папа пришел с работы - и отца. Дома молчали. Родители ничего не говорили. Но никакой демонстрации печали не было. Была тревога. Дома не включали свет. Помню, родители говорили, что у кого-то в Северском в день официально назначенного траура должна была состояться свадьба. Свадьба и состоялась. Только через несколько часов всех её участников и гостей «забрали».
Первая крупная покупка родителей, когда появился свой дом, была корова. Корова - это литров 7-8 молока каждый день. Это простокваша, которая стояла в глиняных крынках в подполье дома. И никакой кефир на свете не сравнится с простоквашей моего детства. Это молоко с хлебом, с картошкой утром, днем и вечером в конце 40-х - первой половине 50-х гг. С каждого двора, где содержался скот, полагались налоги. Я помню, как отец, усадив меня на раму велосипеда, отвозил бидоны молока куда-то, помню разговоры, что шкура с теленка должна была быть сдана государству.
деревенской идиллии конец пришел скоро и жестоко.
Никита Сергеевич Хрущев летом 1957 года провозгласил политическую задачу: «Догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по производству мяса, масла и молока на душу населения!». Следует признать, что в 1956-1957 гг. продовольственное снабжение улучшилось. В магазине появилось молоко, кефир в стеклянных бутылках, закрытых алюминиевыми крышками, сливочное масло, колбаса. Лозунг «Догнать и перегнать» предусматривал увеличение производства мяса в два раза каждый год. То, что это противоречило элементарным биологическим законам политическое руководство не останавливало.
Для того чтобы выполнить этот дурацкий план, колхозно-совхозного поголовья скота не хватало. Поэтому было решено реквизировать скот у населения. Коров, лошадей было приказано сдать (не помню, платили ли за животных, но в любом случае это было повторение раскулачивания в новых формах). Коров отправили, как тогда у нас говорили, на корм лисиц в соседнем зверосовхозе. В 1959 году Свердловская область была награждена орденом Ленина «за достигнутые успехи по подъему животноводства».
Видя огорчение (мягко сказать!) мамы и зная, сколько сил уходит на содержание коровы, я её успокаивал: «Зачем корова? В магазине-то есть и молоко, и кефир». Уже через год из продажи пропало мясо и масло. Сметана стала редким деликатесом. В 1961 году в продаже появилась ярко красная колбаса из китового мяса, производство которой скоро свернули, потому что есть её было невозможно. В 1961-1962 гг. была предпринята попытка ввести у нас карточки на продовольствие. Эта мера не касалась областных городов - там снабжение было получше. Продовольственные проблемы ударили по рабочим поселкам и деревне. Пропали из продажи мука, крупы, растительное масло. Появились очереди за хлебом.
Советский сатирический киножурнал «Фитиль» громил и обличал несознательных граждан, делающий запасы впрок и поэтому виноватых в проблемах со снабжением. А там и фельетоны в газетах - от центральных до районных и многотиражек, в которых отыскивались и осуждались подобные несознательные граждане.
В 1962 году у меня появился племянник Дима - сын моей сестры Надежды. Детского питания как категории товаров тогда не существовало, по крайней мере, в наших краях. Матери «по блату» достали коробку печенья, чтобы делать прикорм для малыша. Коробку эту прятали (!), боялись обысков…
В 1962 году в Новочеркасске произошли прогремевшие на всю страну беспорядки, бунт рабочих, закончившийся стрельбой и свирепыми судебными приговорами. Об этих событиях я узнал в сентябре 1962 г. от молоденькой учительницы в нашей школе рабочей молодежи.
Призывы нового главы КПСС Л.И. Брежнева, прозвучавшие на мартовском пленуме ЦК КПСС 1965 года - оказать поддержку индивидуальным хозяйствам, выделять жителям, имеющим домашний скот, покосы, комбикорма - повисли в воздухе. Люди, во-первых, перестали верить власти, способной бесцеремонно отнять чужую собственность, во вторых, и едва ли не главное - стремительно, за три-четыре года ушла привычка держать скот, та часть жизненного уклада, которая существовала в заводских поселках Урала по меньшей мере 200 лет. Тут задумаешься, что кажущиеся незыблемыми привычки и обычаи, навязшее в зубах слово «менталитет», могут изменяться под влиянием власти гораздо быстрее, чем мы склонны считать.
…Не прошло и пяти лет после того, как отобрали коров, прежние покосы заросли молодыми березками, через несколько лет от покосов и следа не осталось. Не осталось и следа от прежнего уклада жизни жителей заводского поселка и прежнего устройства домашней жизни.
Сейчас, когда я пишу этот текст и проверяю свою память с официальной информацией о событиях 1 мая 1960 г., то меня удивляет объем сведений, которые моментально распространились у нас. Это было рядом, свидетелей было многие тысячи. Стало известно, что одной из ракет был сбит наш летчик, который вылетел на перехват Пауэрса, что второй самолет-перехватчик смог вернуться. Рассказывали, что у сбитого советского самолёта отказала сигнализация «свой-чужой». Я отчетливо запомнил это, потому что 5 мая 1960 г. Хрущев выступил с заявлением о том, что американский высотный самолет-разведчик был сбит первой ракетой над Свердловском, а потом, уже 7 мая добавил живописные подробности о летчике Пауэрсе, который остался цел и невредим и будет судим советским судом.
Выступление Хрущева замечательно по ряду причин. Во-первых, его словами, что сбит самолет первой (следовательно-единственной) ракетой. А мы видели их много. Во-вторых, он ни словом не упомянул о нашем летчике, который погиб при попытке сбить Пауэрса. В-третьих, Никита Сергеевич с воодушевлением острил, что у Пауэрса были, в частности, советские деньги, которые он, по всей вероятности, хотел обменять на новые, но перепутал, забыв, что обмен денег в СССР начнется только с 1 января 1961 г.
Я слушал это выступление по радио. В напечатанном тексте Хрущева отредактировали, заменили «первую ракету» на «ракету», опустили часть его острот в адрес США и Пауэрса. Сличения устных выступлений первого секретаря ЦК КПСС и его же текстов речей, изданных в газетах на второй день, едва ли не стали моим первым опытом источниковедческого анализа. Слова такого - источниковедческий анализ - я не знал, но то, что Хрущев привирал, было ясно.
на первых шагах движение коммунистического труда несло на себе отпечаток старинной артельщины, взаимных обязательств, общей ответственности, снабженных изрядной долей моральных обязательств - как в работе, так и в житейских делах.
Впрочем, сохранялось это недолго. Административно-политический восторг партийных органов, похоже, разбил хрупкую оболочку нового явления - явления, отчасти базировавшегося на общинных ценностях, отчасти на вере в светлое коммунистическое будущее. Может быть, именно в нем тогда снизу пробивались ростки гражданского общества. Да не тут-то было. Способность государства формализовать, опошлить, разменять на флажки и вымпелы с надписями «бригада (участок, управление, отдел) коммунистического труда» была несокрушима и безгранична. Это движение захлебнулось в бюрократическом потоке, едва появившись.
Мне было интересно с этими парнями, которые были старше меня лет на десять. У большинства из них отцы погибли на фронте. Они с детства работали, кажется, почти у всех не было среднего образования - учиться было некогда. Они много рассказывали о службе в армии. Похоже, что это было их самым ярким событием в жизни. Там были парни, служившие с теми солдатами и офицерами, которые участвовали в событиях лета 1953 года в Берлине и во время Венгерского восстания. Я не могу сейчас объяснить, почему они часто рассказывали об этих событиях. Может быть, просто потому, что я слушал их и хотел слышать, а может быть, им просто некому это было рассказывать. О 1953 годе они говорили, как о прямом продолжении 1945. И говорили чуть ли не с чувством удовлетворения. Другое дело - Венгрия. В их рассказах - то ли участников, то ли со слов свидетелей-сослуживцев был ужас за произошедшее, за размотанные танковыми гусеницами человеческие тела. Ощущалось, что они не понимали, зачем это? Да, они говорили, как венгры бросали с верхних этажей в кузова бронетранспортеров гранаты и солдаты гибли в этой стальной коробке, как стреляли по нашим, но оставалось неясно - а зачем мы там?
Когда я стал преподавать в университете в начале 70-х гг., то столкнулся с тем, что каждый праздник и любой повод использовался для того, чтобы выпить на кафедре.
Ребята из бригады ворчали - раньше хлеб на столах стоял бесплатно. Можно было, истратив сдуру в общежитии все деньги, взять за пять копеек три стакана чая, сесть за стол и есть хлеб с горчицей. Так можно было перебиться пару дней до зарплаты. Но жаловаться нам было грех. Рабочие столовые снабжались совсем неплохо. В 1962-1963 году начались серьезные перебои с продуктами. Мяса в открытой продаже не стало, время от времени возникали перебои с хлебом. В столовых все это было.
Впрочем, перебои были не только с мясом. Вернувшись после обеда в бытовку, мужики искали, чтобы закурить. Но курево пропало из продажи! Любое! Для курильщиков это - беда. Грех сказать, искали окурки, валявшиеся в углах бытовки и, собрав остатки табака, крутили самокрутки. Никиту Сергеевича Хрущева без мата не поминали. На фоне официальной прессы, прославлявшей успехи в космосе, родился анекдот, смысл которого был злободневен до полного непонимания теперешним поколением. Вот он: «Американцы прилетели на Луну и спросили у жителей луны-лунатиков: «Мы первые?» Лунатики ответили: «Нет, тут уже какие-то босые, небритые, закурить просили». И всем было смешно и понятно. Ясно, что это - русские. Босые - потому, что из продажи пропали носки, небритые - бритвенных лезвий не стало, а табак в России просто куда-то исчез.
Молоденькая учительница истории и обществоведения, недавняя выпускница пединститута читала нам обществоведение, центральной темой которого была пропаганда Программы КПСС - строительства коммунизма в СССР. Ей было не позавидовать. Мужики откровенно веселились над сказками официальной пропаганды.
Он спросил: «Куда собираешься поступать?» Я сказал, что на исторический, в университет. Когда он узнал, что я не комсомолец, то объяснил, что без комсомольского билета могут и не принять и тут же написал рекомендацию и отвел, чуть не за руку, на заседание комитета комсомола стройки, где меня и приняли.
Выяснилось то, что абитуриенты делились, грубо говоря, на две неравных части. Первая - «производственники», к которым относились солдаты и те, кто имел производственный стаж не менее двух лет. Вторая - «школьники». Среди них - выпускники 1964 года и те, кто уже работал, но стаж был меньше двух лет. Согласно тогдашней политике в области образования преимущество в поступлении отдавалось «производственникам». Для этих двух групп были разные пороги поступления, разные конкурсы. 30 мест на дневном отдавалось «производственникам» - в основном вчерашним солдатам, а 20 - школьникам. Конкурс для «школьников», к которым относился и я, был 25 человек на место.
Я не имел представления о том, что будут спрашивать на экзамене. Правда, была программа для поступающих, но в условиях постоянных изменений в обучении, осуществлявшихся в хрущевское время, она не отражала то, что предписывалось спрашивать в этом году. Пошёл на консультацию перед экзаменом по истории СССР. Вёл её преподаватель с гривой седых волос, элегантный, несмотря на то, что был на костылях. Он интересно отвечал на вопросы по истории России XIX в. (это был доцент Владимир Васильевич Адамов, у которого мне посчастливилось учиться, а потом и долго работать на одной кафедре), убедительно говорил, что абитуриентов будут спрашивать в основном по дореволюционной истории. Он не сказал главного: в каждый билет был включен второй вопрос - по программе КПСС, принятой на ХХ съезде партии.
я прошёл. 24 августа всех поступивших поздравил ректор университета Б.П. Колесников и объявил, что первокурсникам предстоит 1 сентября отправиться вместе с другими студентами в колхоз.
Массовое привлечение студентов к уборочным работам началось с середины 50-х гг. - с «освоения целины». Практически бесплатный труд сотен тысяч молодых людей - сам по себе свидетельство неэффективности советского сельского хозяйства. Труд студентов был плотно укутан патриотическими лозунгами, восторгами по поводу «трудового подвига молодёжи, руководимой Ленинским комсомолом». Следом за этим шла система административных решений - обязательность для всех первокурсников, кроме имеющих официальное медицинское освобождение. Не явившихся в колхоз ждали всякого рода наказания - от отказа в общежитии и стипендии до отчисления.
Но было и другое измерение поездок в колхоз. Для молодых ребят и девушек это становилось приключением, совместным преодолением трудностей, временем, когда завязывалась дружба, а то и любовь. Именно в колхозе, на первом курсе, как правило, складывалось своеобразное ядро курса, которое в том или ином виде сохранялось до конца обучения. Не поехать в колхоз на первом курсе - это было неправильно, как в глазах сокурсников, так и в глазах их родителей, если они сами прошли через это испытание.
Позже я работал на кафедре с Н.А. Штибен, преподавательницей, которая именно в колхозе получила серьезное заболевание, сократившее ей жизнь.
Официальное сообщение об отставке Хрущева, невнятное и скользкое, ничего толком не объясняло. Не успел В.Г. Чуфаров появиться в аудитории, как посыпались вопросы - почему не осужден культ личности Хрущева, почему Пленум не осудил его политику. Больше всех и жестче всех эти вопросы задавал В. Ярин. Этот наш сокурсник был участником войны, при бомбёжке аэродрома, на котором служил, потерял зрение, но, тем не менее, смог поступить в университет. Он был членом партии. И Чуфаров ответил. Его ответ - загадка для меня по сию пору. Он ответил двухчасовой - без перерыва! - лекцией об ошибках Хрущева. Он говорил о провале его сельскохозяйственной политики, приводил статистические данные о состоянии экономики, рассказывал об авантюризме в сфере международных отношений, ставившем страну на грань мировой войны, о грубости и бестактности его в отношении с социалистическими странами. Замечу - ничего подобного в официальных публикациях не было. Не было этого и в докладе М.А. Суслова на Пленуме, который был опубликован позже. Но это было в так называемом докладе Д.С. Полянского - члена Политбюро, принадлежавшего к группе заговорщиков, подготовивших свержение Хрущева. Этот доклад был выявлен в Архиве Политбюро в середине 90-х гг. Аргументы этого доклада вынудили Хрущева уйти в отставку на заседании Президиума ЦК, предшествовавшему Пленуму. Текст был секретным, много позднее - в 1999 г. - тогдашний председатель КГБ В.В. Семичастный говорил мне, что текст существовал в двух экземплярах. Неужели другие заговорщики заранее распространили этот текст и по крупнейшим обкомам? Или он был у некоторых участников Пленума от Свердловской партийной организации? Только тогда член лекторской группы обкома Чуфаров мог знать то, что он сообщал ошарашенным первокурсникам. К сожалению, сейчас Владимира Григорьевича об этом уже не спросишь…
Шел 1965 год, отмечалось 95-летие со дня рождения Ленина. Ранняя смерть на первых годах существования советской власти превращала Ленина в идеальный объект идеологических конструкций. Образ Ленина преображался на каждом новом этапе истории, воплощая тот идеал, который представлялся важным для политической власти. В конкретном случае Чуфаров обращал внимание на отношения Ленина с соратниками, его заботу о них, на его антибюрократический настрой. Рассказ о таком Ленине должен стать, с одной стороны, продолжением критики сталинского культа личности, с другой - критикой бюрократических излишеств Хрущева.
Весенняя сессия была завершена. Я закончил её на «отлично» и получил повышенную стипендию - 42 рубля вместо обычных 35. А главное, это освобождало от необходимости собирать справки об уровне доходов семьи. Стипендии на первых курсах давали тем, кто сдал сессию и у кого семейный доход был меньше 30 рублей на человека, а у нас с зарплатами отца и матери получалось более 50.
Сотрудничество с лекторской группой было очень интересно и полезно. Полезно, потому что бухгалтерия обкома комсомола платила по 4 рубля за каждую лекцию, причем платила сразу. Общество «Знание» платило нам по пять рублей, но деньги приходили раз в месяц и, как правило, с большими вычетами. Так что деньги за лекции стали важным подспорьем студенческого, а позже - и аспирантского бытия. Кстати, я из принципа не участвовал в работе строительных отрядов. Сам строитель, я считал, что студенческие отряды из людей, не имеющих специальности, ни научиться за месяц работы, ни качественно сделать ничего не могут. Строить коровники абы как было не интересно. Другое дело - то, что в народе называлось шабашниками, выступавшими в обличии студенческих отрядов. Там подбирались парни, как правило, имевшие специальности, ехавшие на знакомые места, заранее заключавшие договоры.
испытывая постоянный недостаток политической информации, обусловленный существованием цензуры, мы получали возможность узнать то, что не доходило до большинства сограждан. Было несколько каналов поступления таких сведений. Это всякие лекции-инструктажи, семинары, которые проводили лекторы ЦК КПСС, приезжавшие из Москвы и объяснявшие то, что не могло быть напечатано в газетах - например, о противоречиях, существовавших между социалистическими странами. Это были так называемые «красные атласы» ТАСС, в которых помещались публикации из западной прессы, главным образом - по проблемам международных отношений. «Красные атласы» были изданиями для служебного пользования, и возможность знакомиться с ним была серьезной привилегией. Были и особые «белые атласы» ТАСС, недоступные нам и предназначавшиеся для номенклатуры. Там были статьи с оценками советской внутренней политики. Лекторская работа была советским вариантом «серой» пропаганды - чуть больше информации, чем было в газетах и по телевизору, но политически нейтральной.
Отдельно стоит отметить бюллетени Комитета молодёжных организаций. Эта хитрая организация, формально - не политическая, а фактически - международный отдел ЦК ВЛКСМ издавали выдержки из международной молодёжной прессы. Такие материалы представляли для меня особый интерес - в 1967-1968 гг. молодежные протесты охватили едва ли не весь мир - от Сан-Франциско до Парижа, от Варшавы до Сеула. Складывалось впечатление, что в мире появлялся новый политический фактор.
Когда летел на самолете АН-2 в Туринск, на востоке области, где по карте была тайга, то видел под крылом лунный пейзаж - лагеря заключенных вырезали лес, перепахали трейлерами землю.
Для людей моего поколения, родившихся в первые послевоенные годы, мысль о прогрессивности исторического развития входила вполне органично. Жизнь от года к году становилась лучше. Власть признавала проблемы и демонстрировала возможность их исправления. Именно так были восприняты арест и расстрел всеми ненавидимого Берии, с которым отождествлялись репрессии, страх перед непонятной, но от этого еще более страшной всегдашней угрозой; ХХ съезд добавил к Берие самого Сталина, июльский пленум 1957 года с отставками Маленкова, Кагановича, Ворошилова, Молотова и «примкнувших к ним» так и понимался - партия избавилась от сторонников Берии и Сталина.
Нараставшие продовольственные сложности конца 50-х - начала 60-х гг. успешно перекрывались потрясавшими воображение успехами в космосе - первый спутник, за которым смотрели по ночам, пытаясь разглядеть его, новые и новые достижения - собака Лайка в спутнике, фотографии обратной стороны Луны, а потом - и полет Ю.А. Гагарина - всё это рождало у нас ощущение социального оптимизма. Это было обещание бесконечного моря энергии благодаря атомных технологиям, генетике - проникновения в суть живого, химии - создания новых, неведомых материалов. Для меня обещание Хрущева построить через 20 лет коммунизм, сделанное в 1961 г. на ХХII съезде КПСС, звучало вполне убедительно. Да и не только для таких мальчишек, как я. Что говорить - достаточно вспомнить напечатанную во второй половине 50-х гг. книги «Туманность Андромеды» мудрого Ивана Ефремова, в которой он создал образ будущего общества, по своим характеристикам похожего на ожидаемый коммунизм. Именно похожего! Главное - это вера в безграничный прогресс, в оптимизм, во всемогущество человеческого разума.
Историческое образование, в основе которого лежала формационная теория, пресловутая «пятичленка» - восхождение от первобытнообщинного строя через рабовладение, феодализм, капитализм - к коммунизму - казалась мне тогда вполне убедительной иллюстрацией неколебимости прогресса. Объяснение механизмов этого прогресса тоже казались вполне доказательными - развитие производительных сил, изменения, в связи с этим, производственных отношений и их оформление в классовую структуру общества, плюс к этому классовая борьба как механизм, влияющий на перемены в социально-политической жизни. «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» - было написано в «Манифесте Коммунистической партии». Историческое образование сводилось к изложению фактической истории, нанизанной на эту схему. Проблемная составляющая сводилась к поиску перехода от одной формации - к другой, обнаружению «новых, нарождающихся явлений в недрах существующей формации». В одном случае - это появление вотчины и зависимых крестьян - «закупов», в другом - развитие товарно-денежных отношений, «единого рынка», наёмного труда, в третьем - завершение «промышленного переворота», формирование пролетариата и пролетарских партий. Схема несложная, внешне - вполне логичная.
Правда, возникали некоторые противоречия даже в границах читаемых нам идеологических дисциплин, к которым относились история КПСС, политэкономия капитализма и социализма, диалектический и исторический материализм и научный коммунизм. Об истории КПСС я уже писал выше, она воспринималась как пропаганда, объявлявшая коммунистическую партию движущей и определяющей силой истории страны. В курсах философии явно существовало противоречие. Если диалектический материализм предполагал непрерывность развития на основе преодоления противоречий, то для истмата и научного коммунизма коммунистическая формация - венец творения. Было и еще одно: марксизм выступал как последовательно европоцентричное учение, но марксизм-ленинизм утверждал возможность строительства социализма в отдельно взятой стране - то есть в России. Вывод, настойчиво повторявшейся в официальной идеологии, что именно Советский Союз прокладывает путь для развития всего человечества, выглядел не только не слишком убедительно, но и противоречил моим западническим убеждениям, шедших во многом от любимого мной Герцена.
Впрочем, эти наблюдения не меняли главного - убежденности в справедливости формационной теории и, следовательно, прогрессивности, в том смысле, который предполагалось формационной теорией. А рассуждения о коммунизме оставались как неизбежная плата идеологии, вроде условий проявления гегелевского «абсолютного духа».
он иногда специально эпатировал, дразнил власть, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что он верил. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что он 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина, недалеко от Зимнего дворца и артиллерийского выстрела не слышал. Его частая и не только мной слышанная присказка - «русская история заканчивается восстанием декабристов. Дальше начинается журналистика». Такую ересь, подрывавшую основы советской мифологии и политической символики не простили бы никому. Профессору Сюзюмову это во многом сходило с рук.
После принятия Программы КПСС на ХXII съезде КПСС, обещавшей скорое построение коммунизма в стране возникла необходимость объяснить новую роль рабочего класса, соотношение прежнего пролетариата периода капитализма и первых лет советского общества и нового рабочего класса, процесса сближения рабочего класса с крестьянством, опять-таки новым. Иная роль отводится и интеллигенции.
Прежние представления, сформировавшиеся в советской социальной философии на основе «Краткого курса истории ВКП(б) в новых условиях устарели. Да и страна начала 60-х гг. сильно отличалась от Советского Союза второй половине 30-х. Требовалось, как минимум, исследовать современное состояние классов и социальных групп советского общества. Аппарат, техника подобных исследований была разработана в западной социологии хотя существовала и отечественная традиция первой трети ХХ в. В Уральском университете уже в начале 60-х гг. появились обстоятельные исследования с использованием методов социологического исследования о процессах перемен в рабочем классе.
Апрель 1967 г. Ереван. Город, центр которого был выстроен в 30-50-х гг. из розового туфа архитекторами, влюбленными в свой город, уютный, украшенный фонтанами, теплый. Поражало отношение армян к нам, русским. Оно было исключительно доброжелательным. И мы чувствовали себя иностранцами. Жизнь в городе была другая, незнакомая нам прежде. Удивляло то, что за прилавками в магазинах, в кафе - почти везде стояли мужчины. На Урале это было просто невозможно, это считалось сугубо женским делом. Вкуснейший свежевыпеченный хлеб - лаваш, кофе, правильный кофе. Красное сухое вино, которое стоило копейки… Другое отношение к деньгам. Когда утром в буфете в общежитии студент из Литвы попросил к хлебу и кофе 50 граммов масла, продавец, посмотрев на него сначала недоуменно, а потом со смесью раздражения и презрения, отмахнул кусок масла и положил его на тарелку.
В магазинах продавали то, что тоже было невиданно в Свердловске. С середины 60-х гг. появились шариковые ручки. Они были такой же модой, как спустя много десятилетий айфоны. Шариковые ручки привозили туристы из-за границы, их «доставали» всякими сложными путями. Стержни шариковых ручек, после того, как паста в них заканчивалась, заново заправлялись из специальных аппаратов. Здесь же можно было купить любые шариковые ручки - одно, двух, четырехцветные. Ясно было, что в Армении делают, и не только на государственных предприятиях, многое из того, что относилось к категории дефицита.
Восхищали исторические памятники - архитектурные шедевры первого тысячелетия - Гарни, храмов 1Х в., окружающих озеро Севан… Для меня это было удивительно… Символично, что один из центральных проспектов Еревана, поднимаясь в гору, упирался в белокаменный Матенадаран - музей, хранилище древней армянской письменности, армянских рукописей, своего рода храм армянской культуры.
Поражали люди. Армяне - народ исторический, наверное, самый исторический из всех, кого удалось видеть мне на моём веку. Любой мог рассказать о Месропе Маштоце - создателе армянской письменности, историке Мовсесе Хоренаци. Но едва ли не главная тема разговоров об истории, разговоров со студентами в общежитии за бутылками с сухим вином была совершенно неведомая нам тема - геноцид армян во время первой мировой войне. Тогда мы впервые услышали о физическом истреблении народа турками. Тема эта кровоточила, она не была историей для наших армянских сверстников. Когда один из них заявил, при полной поддержке своих соотечественников: «Тот не армянин, кто не убил турка», а под турками понимались и азербайджанцы, то стало ясно, что рассказы о братстве народов СССР как следствии ленинской национальной политики - это, мягко говоря, благое преувеличение…
На нас произвела сильное впечатление, во-первых, крайняя разобщенность народов Кавказа, о которой мы не знали и не догадывались и, во-вторых, взаимное сотрудничество и своего рода тихое высокомерие, что ли, ребят их Прибалтики. Для меня все это было по меньшей мере странно. До сих пор мне не приходилось сталкиваться с неприятием, а в данном случае - с открытой враждой по национальному признаку. Да и не было этого на Урале…
В Свердловск… летели с приключениями. Обратных билетов не было - они были раскуплены заранее на несколько недель. Упросили руководство аэропорта и нас посадили в грузовой самолет до Волгограда, чтобы оттуда уже добраться в Свердловск. Мы сидели на тюках с коврами. Стюардессы угощали замечательным лавашем с сыром, мы пили гранатовое вино. В Волгограде - пересадка. Пока ждали самолет в Свердловск, вышли за территорию аэропорта. Там, в степи, зацвели тюльпаны. Нарвали букеты и полетели домой.