Светлана Кекова
* * *
Пройти вдоль вод, не замочивши ног,
Из сорных трав сплести себе венок,
Убрать с крутого лба прядь,
На дудочке пастушеской играть,
Смотреть, как в небе тают облака,
И петь про то, что будет жизнь легка,
Когда Господь протянет руку мне,
Когда мой грех сгорит в моем огне,
Когда тобой я буду прощена -
Мой давний бред, мой страх, моя вина…
* * *
Созвездий небесное братство, причуда пустого ума,
зачем мне чужое богатство, высоких снегов закрома?
Ты, призрак, листвой шелестящий, когда-то являлся ко мне,
и шли мы по узкой, блестящей, по узкой, блестящей лыжне.
И смутно виднелся сквозь воздух огромного неба пустырь,
где строили умные звезды сияющий свой монастырь.
Но месяц, как некий игумен, не всякого брал в чернецы:
кто мертв, кто женат, кто безумен, кто слову годится в отцы,
кто бродит по узкой дороге в короне из легких волос,
и звездные копит ожоги обросший щетиной мороз.
Нам снится любовь для контраста, когда наступает зима.
От твердого белого наста любовники сходят с ума,
и плачет, к любви непригодный, под твердою коркою льда
беспомощный ангел подводный, с которым случилась беда.
Ты звезды, как язвы, не спрячешь, и тело не скроешь в снегу,
я слышу, что ты еще плачешь, но плакать сама не могу.
От ласки прощальной на коже останется влажный ожог,
и тихо ты скажешь: ну что же, забудем об этом, дружок.
Я знаю - все будет иначе, я вижу сквозь некую щель,
что время заходится в плаче, ломая свою колыбель.
Рассеются детские страхи, и блажь ты забудешь, и ложь,
и в чистой просторной рубахе на лобное место взойдешь.
Но смертнику жизни не хватит услышать, как ангел поет,
и чистой монетою платит, и лед, как железо, кует.
И, жизнь вырубая под корень, на ухо тебе говорит,
что десять гранатовых зерен дает Персефоне Аид.
Что станет твоим оберегом, Деметры безумная дочь?
Россия засыпана снегом, там длится последняя ночь,
подобная снежной лавине, нагая, как смерть и любовь,
и месяц в ее сердцевине похож на застывшую кровь.
* * *
Ради Бога,- шепчу,- подойдем к безымянной реке,
ибо только она наши раны сердечные лечит…
На древесном и птичьем любовь говорит языке -
по ночам шелестит, а под утро свистит и щебечет.
Чтоб ты мог услыхать этот щебет, и шелест, и свист,
не пытайся узнать ни начала любви, ни итога.
Видишь - время летит, как сошедший с ума атеист,
в черной яме небес неожиданно встретивший Бога?
Не пытайся увидеть - надир впереди ли, зенит,
и не тщись разгадать непонятные знаки и числа.
Пусть звучаньем тебя музыкальная фраза пленит,
не звучанием, нет,- красотою, лишенною смысла.
Я тебе расскажу, как сердца выжигает любовь
и, уста уподобив песку раскаленной пустыни,
по сосудам растений гоняет зеленую кровь…
Я тебе расскажу, как тепло по ночам в Палестине.
Из подобного вздора извлечь невозможно урок,
можно только в ночи научиться заламывать руки,
да еще угадать, что измены охотничий рог
издает по ночам ослепительно яркие звуки.
И средь сумрачных волн, среди их растревоженных толп,
повинуясь любви, их движенью внимая и вторя,
ты становишься птицей, ты прячешься в огненный столп,
просишь пресной воды у хозяев соленого моря.
Ну а я, угадав, что карающий меч засверкал,
превратив перед смертью в сплошное сияние будни,
вижу каменный век, выходящий из медных зеркал,
здесь, на этой планете, в четыре часа пополудни.
* * *
Как знак беды, чернел еловый лес,
и звезды плыли в глубине небес,
их блеск тревожный отражали рыбы.
Над нашей жизнью плача невпопад,
струился ивы слезный водопад,
росли дубы, как каменные глыбы,-
таков пейзаж забытых мною снов.
Расцвечен он тяжелым летом сов,
садящихся на сумрачные ели.
Там столько лиц, бесплотных, но живых,
а я все плачу, представляя их
в гробу или в супружеской постели.
Как ты во сне себя ни назови,
не скроешь ты ни судорог любви,
ни тайных мук, ни содроганий смерти.
Да, ты последний мне даешь урок,
когда, смеясь, читаешь между строк
посланье в запечатанном конверте.
* * *
Любовь одна, и смерть одна, и зренье мучит слух.
Вода влажна и холодна, огонь горяч и сух.
И ты у бездны на краю отбрасываешь тень,
когда в искусственном раю уже цветет сирень.
Там нет шипов у розы Эль, птенцов у птицы Аль,
и так узка пространства щель, что мне уйти не жаль
туда, где время как прибой, как пена волн морских,
и где лежит песок рябой на стогнах городских.
Как облик смерти смертным чужд! Глаза ее узки.
Она огонь для наших нужд разрежет на куски.
* * *
…а прошлое еще живет и светит,
сквозь воду потемневшую горит,
еще любовь крестом событья метит
и кровью неприкаянной сорит,-
не просто давит, жжет или томит,
а лжет безбожно, не дает забыться,
подложенный под сердце динамит
взлетает в небо, как большая птица.
Но тело, что огнем опалено,
хранит молчанье, как сосуд вино
хранит, стеклом мерцая запыленным.
Все цело, но слегка оголено.
И вынуждено, видимо, оно
прикидываться юным и влюбленным.
* * *
Воет брошенный пес, на снегу догорает солома,
распадается жизнь на пороге забытой реки…
Что ты ходишь вокруг деревянного прочного дома,
драгоценный двойник с черепахою вместо щеки?
Обивая железом дощатые ящики стужи,
ты услышишь сквозь сон, как соседи стучат за стеной,
открывается дверь, только ты остаешься снаружи,
на горбатых ступенях, на спице тоски костяной.
Как тебе отказаться от этой немыслимой чести,
удержав на губах череду торопливых побед,
чтобы рыбий плавник из некрашеной вырезать жести,
посолить чешую, а осину пустить на хребет.
И в снегу по колено, по грудь в шевелящемся прахе
невесомых опилок ты выйдешь опять на крыльцо…
Снег ложится на веки, по снегу ползут черепахи,
и пустая земля запрокинула к небу лицо.
***
Царь не знает сам, где его народ,
я в скале вырубаю молчащий рот.
Рот молчащий похож на ухо.
Пилят рядом дерево - взык да взык.
Под корой жуки, как во рту язык.
А язык - это орган слуха.
Сколько есть могил
в длинной плоти рек?
Там болгарин спит, и поляк, и грек,
их тоска то сосет, то гложет.
На спине моллюска стоит монгол,
а над спящим сердцем горит глагол -
он пылает, но жечь не может.
Я стираю слезы с лица воды,
я опять целую твои следы,
путь твой в воздухе горнем вырыт.
Спит в земле Булгарин, а рядом Греч.
Я освою скоро прямую речь,
буду плакать, покуда Ирод
в Иудее царствует. Буду знать
твоего отца и не буду - мать,
только имя ее услышу.
Посмотри, Мария, пришла зима,
Бог меня, как видно, лишил ума,
снова падает снег на крышу.
И в паденье снега я слышу стон:
"Где же, царь, твой посох и где твой трон,
с кем ты делишь сегодня ложе?"
Огневидный ангел с большим мечом
заслонил меня золотым плечом.
Жизнь идет, как мороз по коже.
Попрощаемся, ангел мой. Мне пора.
На востоке, где Желтая спит гора,
тело грешное душу съело.
А душа-то, впрочем, была стара.
От деревьев осталась одна кора
и растущая в ней омела.
***
Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчёлам мёда и вина,
а детям - смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом - и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: “Замолчи” - я замолчу,
скажи: “Заплачь” - и я как дождь заплачу.
Свет льнёт к душе, как влага к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: “Я тебя люблю”, -
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд поспешных,
как безнадежно любит нас Господь -
нас, обнажённых, плачущих и грешных.
Пройти вдоль вод, не замочивши ног,
Из сорных трав сплести себе венок,
Убрать с крутого лба прядь,
На дудочке пастушеской играть,
Смотреть, как в небе тают облака,
И петь про то, что будет жизнь легка,
Когда Господь протянет руку мне,
Когда мой грех сгорит в моем огне,
Когда тобой я буду прощена -
Мой давний бред, мой страх, моя вина…
* * *
Созвездий небесное братство, причуда пустого ума,
зачем мне чужое богатство, высоких снегов закрома?
Ты, призрак, листвой шелестящий, когда-то являлся ко мне,
и шли мы по узкой, блестящей, по узкой, блестящей лыжне.
И смутно виднелся сквозь воздух огромного неба пустырь,
где строили умные звезды сияющий свой монастырь.
Но месяц, как некий игумен, не всякого брал в чернецы:
кто мертв, кто женат, кто безумен, кто слову годится в отцы,
кто бродит по узкой дороге в короне из легких волос,
и звездные копит ожоги обросший щетиной мороз.
Нам снится любовь для контраста, когда наступает зима.
От твердого белого наста любовники сходят с ума,
и плачет, к любви непригодный, под твердою коркою льда
беспомощный ангел подводный, с которым случилась беда.
Ты звезды, как язвы, не спрячешь, и тело не скроешь в снегу,
я слышу, что ты еще плачешь, но плакать сама не могу.
От ласки прощальной на коже останется влажный ожог,
и тихо ты скажешь: ну что же, забудем об этом, дружок.
Я знаю - все будет иначе, я вижу сквозь некую щель,
что время заходится в плаче, ломая свою колыбель.
Рассеются детские страхи, и блажь ты забудешь, и ложь,
и в чистой просторной рубахе на лобное место взойдешь.
Но смертнику жизни не хватит услышать, как ангел поет,
и чистой монетою платит, и лед, как железо, кует.
И, жизнь вырубая под корень, на ухо тебе говорит,
что десять гранатовых зерен дает Персефоне Аид.
Что станет твоим оберегом, Деметры безумная дочь?
Россия засыпана снегом, там длится последняя ночь,
подобная снежной лавине, нагая, как смерть и любовь,
и месяц в ее сердцевине похож на застывшую кровь.
* * *
Ради Бога,- шепчу,- подойдем к безымянной реке,
ибо только она наши раны сердечные лечит…
На древесном и птичьем любовь говорит языке -
по ночам шелестит, а под утро свистит и щебечет.
Чтоб ты мог услыхать этот щебет, и шелест, и свист,
не пытайся узнать ни начала любви, ни итога.
Видишь - время летит, как сошедший с ума атеист,
в черной яме небес неожиданно встретивший Бога?
Не пытайся увидеть - надир впереди ли, зенит,
и не тщись разгадать непонятные знаки и числа.
Пусть звучаньем тебя музыкальная фраза пленит,
не звучанием, нет,- красотою, лишенною смысла.
Я тебе расскажу, как сердца выжигает любовь
и, уста уподобив песку раскаленной пустыни,
по сосудам растений гоняет зеленую кровь…
Я тебе расскажу, как тепло по ночам в Палестине.
Из подобного вздора извлечь невозможно урок,
можно только в ночи научиться заламывать руки,
да еще угадать, что измены охотничий рог
издает по ночам ослепительно яркие звуки.
И средь сумрачных волн, среди их растревоженных толп,
повинуясь любви, их движенью внимая и вторя,
ты становишься птицей, ты прячешься в огненный столп,
просишь пресной воды у хозяев соленого моря.
Ну а я, угадав, что карающий меч засверкал,
превратив перед смертью в сплошное сияние будни,
вижу каменный век, выходящий из медных зеркал,
здесь, на этой планете, в четыре часа пополудни.
* * *
Как знак беды, чернел еловый лес,
и звезды плыли в глубине небес,
их блеск тревожный отражали рыбы.
Над нашей жизнью плача невпопад,
струился ивы слезный водопад,
росли дубы, как каменные глыбы,-
таков пейзаж забытых мною снов.
Расцвечен он тяжелым летом сов,
садящихся на сумрачные ели.
Там столько лиц, бесплотных, но живых,
а я все плачу, представляя их
в гробу или в супружеской постели.
Как ты во сне себя ни назови,
не скроешь ты ни судорог любви,
ни тайных мук, ни содроганий смерти.
Да, ты последний мне даешь урок,
когда, смеясь, читаешь между строк
посланье в запечатанном конверте.
* * *
Любовь одна, и смерть одна, и зренье мучит слух.
Вода влажна и холодна, огонь горяч и сух.
И ты у бездны на краю отбрасываешь тень,
когда в искусственном раю уже цветет сирень.
Там нет шипов у розы Эль, птенцов у птицы Аль,
и так узка пространства щель, что мне уйти не жаль
туда, где время как прибой, как пена волн морских,
и где лежит песок рябой на стогнах городских.
Как облик смерти смертным чужд! Глаза ее узки.
Она огонь для наших нужд разрежет на куски.
* * *
…а прошлое еще живет и светит,
сквозь воду потемневшую горит,
еще любовь крестом событья метит
и кровью неприкаянной сорит,-
не просто давит, жжет или томит,
а лжет безбожно, не дает забыться,
подложенный под сердце динамит
взлетает в небо, как большая птица.
Но тело, что огнем опалено,
хранит молчанье, как сосуд вино
хранит, стеклом мерцая запыленным.
Все цело, но слегка оголено.
И вынуждено, видимо, оно
прикидываться юным и влюбленным.
* * *
Воет брошенный пес, на снегу догорает солома,
распадается жизнь на пороге забытой реки…
Что ты ходишь вокруг деревянного прочного дома,
драгоценный двойник с черепахою вместо щеки?
Обивая железом дощатые ящики стужи,
ты услышишь сквозь сон, как соседи стучат за стеной,
открывается дверь, только ты остаешься снаружи,
на горбатых ступенях, на спице тоски костяной.
Как тебе отказаться от этой немыслимой чести,
удержав на губах череду торопливых побед,
чтобы рыбий плавник из некрашеной вырезать жести,
посолить чешую, а осину пустить на хребет.
И в снегу по колено, по грудь в шевелящемся прахе
невесомых опилок ты выйдешь опять на крыльцо…
Снег ложится на веки, по снегу ползут черепахи,
и пустая земля запрокинула к небу лицо.
***
Царь не знает сам, где его народ,
я в скале вырубаю молчащий рот.
Рот молчащий похож на ухо.
Пилят рядом дерево - взык да взык.
Под корой жуки, как во рту язык.
А язык - это орган слуха.
Сколько есть могил
в длинной плоти рек?
Там болгарин спит, и поляк, и грек,
их тоска то сосет, то гложет.
На спине моллюска стоит монгол,
а над спящим сердцем горит глагол -
он пылает, но жечь не может.
Я стираю слезы с лица воды,
я опять целую твои следы,
путь твой в воздухе горнем вырыт.
Спит в земле Булгарин, а рядом Греч.
Я освою скоро прямую речь,
буду плакать, покуда Ирод
в Иудее царствует. Буду знать
твоего отца и не буду - мать,
только имя ее услышу.
Посмотри, Мария, пришла зима,
Бог меня, как видно, лишил ума,
снова падает снег на крышу.
И в паденье снега я слышу стон:
"Где же, царь, твой посох и где твой трон,
с кем ты делишь сегодня ложе?"
Огневидный ангел с большим мечом
заслонил меня золотым плечом.
Жизнь идет, как мороз по коже.
Попрощаемся, ангел мой. Мне пора.
На востоке, где Желтая спит гора,
тело грешное душу съело.
А душа-то, впрочем, была стара.
От деревьев осталась одна кора
и растущая в ней омела.
***
Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был угадан.
Дай зимним пчёлам мёда и вина,
а детям - смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом - и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: “Замолчи” - я замолчу,
скажи: “Заплачь” - и я как дождь заплачу.
Свет льнёт к душе, как влага к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: “Я тебя люблю”, -
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд поспешных,
как безнадежно любит нас Господь -
нас, обнажённых, плачущих и грешных.