ОСТАНСКАЯ ПРАВДА (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ/2)
***
Прозрачная жидкость в стакане тонкого стекла едва заметно подрагивала, медленно остывая. Суть камня и суть воды воссоединились, чтобы породить нечто новое. Свеча стояла достаточно далеко, чтобы (упаси Господь и Девять Пророков) не перегреть сосуд с одной стороны, нарушив тем самым равновесие единения, и в её слабом свете раствор будто мерцал. Служку брат Сесквий отправил прочь, чтобы случайным движением, дыханием или даже дерзким взглядом тот не помешал чуду. Догорала зола в очаге, в каморке было тихо. До стакана, верно, можно было дотронуться рукой, но страх спугнуть откровение Господне мешал это сделать. Оставалось лишь ждать и смотреть.
Сесквий из Бругга, учёный монах братства Св. Бернда, не считал себя колдуном и чернокнижником, хотя и не отвергал запретного знания эльфов и горных карл в погоне за тем, что осталось в этом ветшающем мире от первых мигов творения - вездесущей и многоликой магией.
Семдесят лет назад почтенный доктор Телекко различал два вида магии: божественную - напрямую проистекающую от Божественной благодати, и природную - исходящую от овеществлённых предметов и явлений, передающих благодать опосредованно. Им был составлен перечень признаков, по которым следует отличать первую от второй, а также отсекать бесовские наваждения при свершении естественного колдовства, несущего проклятье плоти, а значит греха. Список этот, доработанный и утверждённый курией Всеблагого Пастыря, сослужил неплохую службу церкви, позволив внести ясность и законность в процесс многочисленных расследований по делам ведовства среди простого народа.
Брат Сесквий много думал над рассуждениями Телекко и не находил в них главного - чуда. Магия в работах учёного доктора выглядела буднично, словно столяр вытёсывает ставни или сельский священник исцеляет горячку. Разве достойно такое величественного и благостного лика Господа? К магии стремились те, кто хотел получить всё и сразу, не прилагая труда, не страдая и не глядя годами на Небеса в поисках ответа, те, кто жаждал верных путей к всемогуществу. А вот чудо… Мало его ждать, недостаточно в него лишь верить. Но и тогда важно отличить Высшую волю и бесовскую сеть случайностей. А чтобы увидать эту разницу, нужно читать символы, которые рассыпаны Божьей рукой в предметах этого мира; читать, не отводя взгляда.
Где-то внизу громко постучали в малые ворота, и, словно встревоженный этими звуками, раствор на миг всколыхнулся и вспыхнул мириадами мелких искр, которые пошли ко дну, мерцая и оставляя едва заметный змеевидный след в плотной жидкости. Брат Сесквий в сердцах помянул имя Господне, и тут же укорил себя за это. В прошлый раз кристалл получился один - довольно крупный, правильный и прекрасный в своей строгости, но монах пропустил момент его рождения, лишь поутру застав его лежащим на дне посудины. Для повторения опыта Сесквий тщательно вымыл стакан и отобрал самые чистые кусочки каменной соли. Но то ли Господь решил, что одного чуда достаточно для жалкого раба его, то ли сама природа водяной стихии, насильно соединённой с духом прозрачного камня, воспротивилась пристальному наблюдению…
Что ж, следует возблагодарить Господа за данное откровение. Но всё-таки интересно: чудо какого рода ему довелось увидеть? И кто был его истоком - Бог или бес? Помочь могла только молитва.
Восемь лет назад, вернувшись из паломничества к гробнице Пророка Атала, брат Сесквий был встречен новым наставником, которого настойчиво рекомендовал на это место сам Пастырь. Родом глава общины был из-под Мура, где церковь, закалённая двухвековой борьбой с ересью подземных карл сурово соблюдала аскетические уставы времён установления истинной веры, а потому на увлечения новоприбывшего всякими вольностями шаанских философов смотрел крайне неодобрительно. Братия монастыря в полном согласии с традициями и заветами Св. Бернда следовала за волей поводыря со всем прилежанием и рвением, на какое способны ясный разум и чистая душа: избегали разговоров со своим братом о чём-либо выходящем за пределы монастырского устава, часто напоминали о небесной каре за чернокнижие и не забывали осенять священным троезначием всякое место, где тот останавливался на время большее, чем требуется для признесения Святого Символа. Поэтому Сесквий был немало обрадован, получив в своё распоряжение заброшенную келью в одной из вечно сырых северных башен. Он собственноручно, несмотря на телесную слабость, устроил в выходящей окном в монастырский двор каморке на восточной стороне настоящую магическую кузню по рисункам из трактата Феодоса Лимасского. Монахи забредали сюда редко, и опасаясь, и не имея к этому нужды: все хозяйственные работы в восточной стороне были свёрнуты сразу после включения монастырского здания в комплекс городских укреплений. Сесквий получил необходимую для размышлений тишину и постоянные боли в суставах.
По улице прошествовал очередной патруль цеховой милиции. С появлением в городе этого странного разбойника Оиля - пророче Иссин! всего-то день прошёл! - порядка среди ополченцев стало гораздо больше. По крайней мере, они перестали походить на тех старозаветных пастухов, что собирались охотиться на льва с хлыстами да палками. Непостижима мудрость Господня, и сор людской, как видно, способствует единению человеков. Брат замер, будто на него снизошло озарение, но тут в двери робко постучали.
- Заходите, - не слишком радушно ответил Сесквий.
В едва растворённую щель просунулась голова служки:
- Почтенный брат Сесквий, к вам пришёл мастер Гульс.
Монах удивлённо посмотрел за окно. Ему-то казалось, что на улице стоит ночь. Случалось, что он, увлекаясь работой, засиживался в каморке до рассвета и сам не замечал того. Но нет, на дворе действительно было темно.
- Веди почтенного гостя, - Сесквий в ожидании стал смотреть в узкую прорезь окна. Ему не нравился этот визит. По ночам бесы не ходят в одиночку, и, если окажется, что Гульс привёл с собой одного из них, то разве это не знак?
На улице пахло большой бедой. Или большими свершениями - как на то будет воля Господня, что предрекает путь человека.
- Господа славим, - брат Сесквий встретил бургомистра тяжёлым взглядом.
- Славим Путь Его, - скороговоркой ответил Гульс и привычно уселся в деревянное кресло у двери. Вид у него был озабоченный.
- Что за путь привёл вас в монашескую обитель этой ночью?
- Отчего не днём, не так ли? - бургомистр хитро посмотрел на Сесквия, но быстро убрал ухмылку с лица, приметив подозрительный взгляд собеседника.
- Попустительством Господа живут бесы, - сурово молвил монах. - От неба ли ваша проницательность, мастер Гульс?
- Почём судить мне, грешнику, о путях пророков, - уклончиво ответил бургомистр. - Но я не… не смог… - он замялся, - …не сумел навестить вас днём.
- Боитесь, что народ и вас назовёт чернокнижником? - брат улыбнулся.
- Да, боюсь, - Гулься поправил воротник, врезавшийся в толстую шею. - Если голодранцам захочется повесить какого-нибудь чернокнижника, то сначала повесят меня, а потом, может быть, и вас. Надо мной и так летают проклятья иреев нашей святой церкви, а тут ещё бесноватый Сальдук… После его проповедей толпа разорвёт меня без суда, вздумай я открыто вас навестить. Особенно после вчерашнего… - он замолчал, увидав удивлённое лицо монаха. - Ах, да, вы, как видно, опять ничего не знаете о том, что происходит за стенами вашей кельи?
- Стада человеческие в волнении, - ответил Сесквий. - Придёт пастырь, и всё будет вновь по слову Господнему.
- Как всё у вас просто, - вздохнул Гульс. - Но я хотел вот о чём спросить. Сальдук - этот бес в чернечем обличии, прости Господи, в каждой проповеди называет мой город крепостью останов и подбивает на бунт. Говорит, что с народом останов пребывает - простите, почтенный брат, - воля Господня, и святость, и… что-то ещё такое… Что за останы, брат Сесквий? - бургомистр растерянно потёр щеку.
- Удивительно, - монах снова взглянул в окно. - Только вчера я записал одно размышление… Оно сейчас в скриптории. Вам будет интересно его прочесть.
- Нет у меня времени на чтение, - раздражённо бросил Гульс. - Вы верно не знаете, что в городе объявился лесной разбойник по имени Оиль, и чернь уже именует его герцогом останов. Я хочу знать, что за напасть возникла в моём городе и как её лечить. Вы, Сесквий, знаете о врачевании телесных недугов, да и опасных заблуждений тоже, - больше, чем кто-либо. А если не знаете, то можете прочитать в своих свитках, - и бургомистр обвёл рукой сундуки, стоящие у стен.
- Останы…- Сесквий помолчал, а потом начал рассказ, будто читал из книги. - Ещё прежде, чем великий пророк Атал привёл с юга народ тавров на земли Взморья, явился на белые холмы Гэлари князь таргов Бранд, от которого и происходят все короли Дэстара и графы севера. Среди лесов встретил он людей, называыших себя остана. Были те люди дики видом и буйны нравом. За язычество поганое покарал их Господь: каждый носил на плечах Божью печать, и от тяжести той печати ходили они согнутыми. Князь Бранд, хоть и не был обласкан милостью истинного света, но числился среди тех великих, коих сами Пророки звали столпами Божьего могущества, и следовал безотчётно путями Господа нашего. Во славу Божью перебил он язычников, изгнал лесных бесов и пожёг идолы, а на месте капища их наиглавнейшего возвёл твердыню, что позже стала столицей герцогов Гэлари - Стон-замком. Вот и всё.
Гульс задумался, и лишь когда поднял глаза, понял, что монах неотрывно следит за ним.
- Говорят ещё, что последнего вождя останов звали Стон, и что тёмною силой ходит он по земле до сих пор.
- Бес? Вы считаете, что Стон - бес? - недоверчиво переспросил Гульс.
- Какой Стон?
- Оиль. Он называет себя Стоном. Странно он выглядит, я скажу.
- Как? - сдавленным голосом проронил монах.
- Ну, не очень высокий, беловолосый… Лицо круглое. Глазами зыркает, руки всё время… это… ходят так… вроде схватить кого-то хочет…
- Бес, - прошептал Сесквий и осенил себя святым знамением. Бургомистр испугался, глядя на побледневшее лицо монаха. Сам-то он не слишком верил, что Оиля подослал дьявол, но сейчас страх пробрал его до самых кишок. Гульс быстро прикоснулся троепалой щёпотью ко лбу, левому плечу, правому плечу - трижды по три, ибо таково священное число Пророков и символ Господа нашего.
Брат Сесквий, словно оглушённый, схватился за спинку стула и твердил:
- Бесы… Бесы восстали и мутят воды, застилают глаза… Коловращения жаркие пыль несут… Горе тем, кто верит глазам… Всё пыль, пыль - не вода, не гранённый кристалл хрусталя… Бесы… Бесы… За что?..
- Что с Вами, почтенный брат? - Гульс быстро оглянулся на дверь - не заперта ли.
Монах остановил на нём опустевший взгляд и внезапно заговорил. Так, словно слова жгли ему губы.
- Зачем ты привёл сюда этого беса, Гульс? Тебе мало твоих злых дел. Твоей гордыни? Мало той власти, которую тебе даровали Небеса? Это вы, нечестивцы и прохиндеи - вы во всём виноваты! Вы обворовываете Господа, крадёте крохи благости со стола Его, творите поганую магию свою! Гульс - ты первый, на кого падёт проклятье Неба! Ты будешь проклят своей властью, Гульс! Ибо медоточивый язык твой изврегает ради корысти и пустого прожигания всего, что даёт нам Бог, постыдное колдовство и запретную магию!
- Да я…
- Молчи, грешник! Ты боишься открыто войти в мои двери, потому что давно за тобой следит недреманное око Святой Церкви. Ты, обманувший народ, ограбивший нищих - боишься, что раскроется твоё колдовство.
- Вот как, почтенный брат, - вскипел Гульс. - Мошенник попрекает вора грешной жизнью?! Зря грозитесь. Вы стоите передо мной и говорите: нельзя! Но не ваши ли окна горят до утра нечестивыми огнями?! А я? По своей ли я воле обрёл этот дар? Разве подписывал я договор с Многоликим? Разве платил я своей кровью? Хоть единой каплей? Это мой, мой дар, моё чудо! Это мой Путь! И пусть он не нравится святому Пастырю…
- Молчи! Богохульник!
- Нет уж, сейчас я буду говорить! - Гульс рванул на покрасневшей шее воротник. - Вы обвиняете меня в магии, колдовстве? Вы говорите, что я обманом увожу у людей их добро? А то, что вы творите - разве не магия? Вы, монахи, воруете у Бога его чудеса. Это ли не волхование? А Сальдук? Он говорит - и сотни людей, у которых есть дома, жёны, дети и страх за свою жизнь, бросают всё и встают в строй безумцев, идущих на смерть. Это ли не магия? Почему же я грешен, а отец Сальдук - свят? Сегодня на площади Мясников сожгли деревянные ворота с резьбой самого Палакко, сожгли те самые люди, которые вчера превозносили его до Небес. Это ли не колдовство? Вчера ко мне пришла толпа и стала требовать справедливости - хлеба для себя и смерти для всех, чьи ноги не пахнут дерьмом. И я дал им справедливость. Сказал, что они добудут её в бою с аталийцами. Я обманул их и спас жизни своих друзей. Грешен ли я?
Запал утих и бургомистр внезапно испугался, не сболтнул ли чего лишнего.
- Уходите, - устало сказал брат Сесквий. - Я никому не скажу, что услышал от вас… Живите в своём мире и оставьте мне мой.
Гульс подумал было, что свой мир может быть только у Бога, и за такое святотатство можно поплатиться куда дороже, чем за чернокнижие, но, взглянув на осунувшегося лицо брата Сесквия, решил не добавлять лишних слов к уже сказанному.
…Брат Сесквий стоял у окна своей каморки и устало наблюдал, как за грядой Гану наливается красками утро. Было страшно и пустынно. Было горько, за уходящее, за вечера, когда он верил в правоту, за те яркие мысли, которые оказались холодными болотными огнями, ведущими в топь. Всё было зря. Ничему нельзя верить в час, когда восходит луна и сбываются пророчества, а языческие идолы бродят по свету, надев личины живых людей, и стают во главе умерших народов, ведут их по тропам, где нет Господа. Долгим будет он, этот час, когда туман застилает глаза мудрым и развязывает языки хулителям, а обманное царствует в мире без правого и левого. Было тяжко на сердце, и, будь такая возможность, брат Сесквий сжёг бы свиток, который ещё день назад с радостью, гордостью творца, отдал в скрипторий. Он повернулся к столу и взглянул на мелкую, блестящую, искрящуюся пыль кристаллов, лежащих на дне стакана, а потом стал на колени перед священным Троезначием и, запинаясь от усталости, стал молиться во прощение грехов гордыни и непокорства… Вскоре он заснул.
***
Велик край Гэлари - чтобы обойти его, нужен не один месяц. От гор до самого океана тянется гряда холмов Гану, разделяющая герцогство на две половины. По северным склонам ручьи и воды частых дождей стекают в быструю Крону, по южным - в белоструйную Броннио. На одном из полуденных отрогов возведён замок Стон - престол герцогов. Через Альм и Вестхалле в людный Бругг, что стоит на границе с Дэстаром, идёт мимо Стона, начинаясь в аталийской Меделане, старая Соляная дорога. На самой середине этого пути, там, где он переваливает через Ворота Гану, на берегу скромной речушки Бовэ стоит Нааленгер - ключ северных земель, город кожевников и ткачей, богачей и поэтов, бахвалов и гордецов.
Граф Стасио де Брюн, маршал Аталии и носитель Белого Копья был рад вернуться в края, откуда ещё юным пажом уехал служить королю Северию, но которых не забывал никогда. Он считал их своей родиной. Там, где чернеют полоски вспаханных угодий и выбросили навстречу теплу первые листья гибкие лозы винограда, где леса отступили под ударами топоров, обнажив мягкую плоть земли, где дикая пустошь была побеждена упорством человека и Господь освятил знамением Пути труды рабов своих, где куст и холодный родник были не суетой дикой природы, а привратниками у родимого порога - там Стасио свернул с петляющей дороги и направил коня просто на зеленеющие склоны. Свита следовала невдалеке, не беспокоя сеньора пустыми разговорами. Все знали: раз граф де Брюн вернулся домой, никого не должно быть между ним и Богом. Кроме, пожалуй, золотого клёна - символа Гэлари.
Так уж случилось, что большинство дворян свиты прежде ни разу не были в этих краях: они родились и воевали далеко на юге, а теперь с любопытством осматривали земли, о красотах которых не раз слыхали в стихах сеньора. Восторженно вздыхали безусые пажи, узнавая в пейзажах весеннего Гану картины рая из баллад графа. Уроженцы Королевских гор внимательно вслушивались в пение дроздов, пытаясь различить в них голоса бестелесных тайо. Долго смотрел на грязных вилланов графский секретарь и не мог понять, ужели их грубость и неотёсанность действительно могла вдохновить сиятельного графа де Брюн на прекрасные кантаты, вот уже сколько лет очаровавшие дам Аталии. Лишь господин д’Антарг, предводитель аталийской конницы, хмурясь и прищуривая левый глаз, вспоминал, не в этих ли краях дикие мантикоры растерзали Бранда Великого, первого герцога Гэлари, когда тот, стремясь доказать своё бесстрашие, отправился на охоту в одиночку. За себя д’Антраг не боялся, но, глядя на нежное лицо своего предводителя, с трудом верил в его готовность к битве. Да и к этой войне.
Граф тем временем сошёл с коня и нашёл место, где дожди смыли тонкий слой земли, открыв белую кость Гэлари. Стасио встал на одно колено и тихо помолился за возвращение и за удачу своего дома. Он на миг прикоснулся к слегка желтоватому известняку - камню родных стен, и тут же вскочив на ноги и взобравшись в седло, повернул на восток. До замка его брата, наследника дома Брюнов, было всего две лиги, а там начиналась небольшая дорога, ведущая в обход Нааленгера на север, через холмы Гану. Пока роты наёмников-оренцев во главе с графом Сетто маршировали навстречу бюргерскому ополчению бунтовщиков, Стасио с лучшими всадниками и пятью сотнями коронной пехоты должен был перерезать Соляной путь и окружить непокорный город.
***
- Вглядитесь, вглядитесь в небо и вострепещите, грешники, ибо пали на землю огни жгучие и выжгли дотла селения людские, испепелили зловоние и гной плоти грешной, и обратились члены все углями и копотью, и сочились испражнения смрадные из трещин, и в боли корчились твари земные. Такова кара Божья. И лишь избранный уцелел, ибо ведал Путь Господний, а с ним народ его; и имя ему было Стон, и был он князем, что отбросил идолов и отверг хитрости шаанские. И взял он в руки меч, дабы поразить врагов веры истинной…
Оиль Стон стоял с непокрытой головой и, смежив веки, внимательно вслушивался в слова Сальдука. Руки его твёрдо лежали на рукояти заветного меча, тело плотно облегала бригантина, вышитая цветами Нааленгера и старых герцогов Гэлари. Тень от Останской Хоругви с изображением Древа - девяти белых ветвей и девяти белых корней на зелёном поле - раскинулась у его ног. Мэттью становилось страшно, когда он в такие моменты смотрел на своего друга. Казалось, что Оиль сейчас поднимет меч и зарубит его, ведь все они в лесу были грешниками, а городской бог велел казнить каждого, кто не ступал на его Путь. Но, к счастью, проповеди Сальдука длились недолго, и Оиль снова превращался в привычного, хотя и чудного немного, остана.
Раздавший своё имущество нищим купец подарил Оилю свой дом. Несколько горожан-братьев с радостью согласились быть его слугами, благочестивые женщины из "меньших" сладили ему новую одежду, а Сальдук освятил её - и Оиль действительно стал похож на герцога.
Прошла всего неделя, как Оиль обратился в новую веру и стал заправлять в Нааленгере, но казалось, будто с этого момента начался новый отсчёт времён: словно весь мир обратился к Богу перед новой битвой с Тьмой. Возбуждение великих дел охватило каждого. На Рыночной площади стало непривычно тихо.
Когда-то давно Стон видел марширующую роту королевской пехоты: солдаты шли ровно, в ногу, под пение аталийской флейты… И теперь городское ополчение тоже выступало стройными рядами, держа пики прямо, - так, как привыкли ходить на праздниках. Они научились слушаться команд, хором молиться Богу и дружно кричать "Останы! Свобода! Стон!", когда Оиль рассказывал им о грядущих победах над аталийцами. В городе прекратились грабежи, граждане жертвовали деньги и драгоценности на покупку оружия, починку стен. Оиль считал, что они готовы к сражению.
Однако аталийцы не спешили нападать. Шесть лиг, отделяющие Альм от Нааленгера, как и прежде, были ничейной землёй, по которой бродили шайки оренцев, сжигая сёла и развешивая на воротах церквей простодушных священников, надумавших усмирять дикарей с восточных гор словами милосердия и напоминаниями о гневе Неба. В город стекались толпы вилланов, посчитавших стены более надёжным укрытием, чем Сырой Лес. От них-то Оиль узнал, что аталийцы окружают город с юга, захватывая силой, убеждением или подкупом многочисленные замки вокруг Нааленгера. Сами беженцы были народом на удивление бестолковым и напуганным. Оиль хотел было их вооружить, но его отсоветовал от этого кавалер Вильнера - бывший капитан королевских лучников, ставший комендантом городской цитадели: в арсенале была нехватка хорошего железа, чтобы раздаривать его безмозглой деревенщине. От наплыва этих бездельников в стенах Нааленгера становилось тесно, и это начинало беспокоить Оиля.
Да ещё, Оиль познакомился с бургомистром, и тот ему совсем не понравился. Произошло это в Дворце Справедливости во время военного совета, на котором присутствовали капитан Вильнера, старый опытный рыцарь господин Гарт, и корпоралы городского ополчения. Гульс всё время глазел на меч Оиля, словно прикидывал, как можно подороже его перепродать, а на самого разбойника даже не взглянул, будто считал того завалящим товаром. Говорили они недолго. Бургомистр посоветовал искать битвы с аталийцами в поле, поскольку продовольствия в городе было мало и ждать было рискованно. Оиль обещал подумать и удалился из Дворца, решив не возвращаться туда без десятка-другого охранников.
Продолжение здесь
Прозрачная жидкость в стакане тонкого стекла едва заметно подрагивала, медленно остывая. Суть камня и суть воды воссоединились, чтобы породить нечто новое. Свеча стояла достаточно далеко, чтобы (упаси Господь и Девять Пророков) не перегреть сосуд с одной стороны, нарушив тем самым равновесие единения, и в её слабом свете раствор будто мерцал. Служку брат Сесквий отправил прочь, чтобы случайным движением, дыханием или даже дерзким взглядом тот не помешал чуду. Догорала зола в очаге, в каморке было тихо. До стакана, верно, можно было дотронуться рукой, но страх спугнуть откровение Господне мешал это сделать. Оставалось лишь ждать и смотреть.
Сесквий из Бругга, учёный монах братства Св. Бернда, не считал себя колдуном и чернокнижником, хотя и не отвергал запретного знания эльфов и горных карл в погоне за тем, что осталось в этом ветшающем мире от первых мигов творения - вездесущей и многоликой магией.
Семдесят лет назад почтенный доктор Телекко различал два вида магии: божественную - напрямую проистекающую от Божественной благодати, и природную - исходящую от овеществлённых предметов и явлений, передающих благодать опосредованно. Им был составлен перечень признаков, по которым следует отличать первую от второй, а также отсекать бесовские наваждения при свершении естественного колдовства, несущего проклятье плоти, а значит греха. Список этот, доработанный и утверждённый курией Всеблагого Пастыря, сослужил неплохую службу церкви, позволив внести ясность и законность в процесс многочисленных расследований по делам ведовства среди простого народа.
Брат Сесквий много думал над рассуждениями Телекко и не находил в них главного - чуда. Магия в работах учёного доктора выглядела буднично, словно столяр вытёсывает ставни или сельский священник исцеляет горячку. Разве достойно такое величественного и благостного лика Господа? К магии стремились те, кто хотел получить всё и сразу, не прилагая труда, не страдая и не глядя годами на Небеса в поисках ответа, те, кто жаждал верных путей к всемогуществу. А вот чудо… Мало его ждать, недостаточно в него лишь верить. Но и тогда важно отличить Высшую волю и бесовскую сеть случайностей. А чтобы увидать эту разницу, нужно читать символы, которые рассыпаны Божьей рукой в предметах этого мира; читать, не отводя взгляда.
Где-то внизу громко постучали в малые ворота, и, словно встревоженный этими звуками, раствор на миг всколыхнулся и вспыхнул мириадами мелких искр, которые пошли ко дну, мерцая и оставляя едва заметный змеевидный след в плотной жидкости. Брат Сесквий в сердцах помянул имя Господне, и тут же укорил себя за это. В прошлый раз кристалл получился один - довольно крупный, правильный и прекрасный в своей строгости, но монах пропустил момент его рождения, лишь поутру застав его лежащим на дне посудины. Для повторения опыта Сесквий тщательно вымыл стакан и отобрал самые чистые кусочки каменной соли. Но то ли Господь решил, что одного чуда достаточно для жалкого раба его, то ли сама природа водяной стихии, насильно соединённой с духом прозрачного камня, воспротивилась пристальному наблюдению…
Что ж, следует возблагодарить Господа за данное откровение. Но всё-таки интересно: чудо какого рода ему довелось увидеть? И кто был его истоком - Бог или бес? Помочь могла только молитва.
Восемь лет назад, вернувшись из паломничества к гробнице Пророка Атала, брат Сесквий был встречен новым наставником, которого настойчиво рекомендовал на это место сам Пастырь. Родом глава общины был из-под Мура, где церковь, закалённая двухвековой борьбой с ересью подземных карл сурово соблюдала аскетические уставы времён установления истинной веры, а потому на увлечения новоприбывшего всякими вольностями шаанских философов смотрел крайне неодобрительно. Братия монастыря в полном согласии с традициями и заветами Св. Бернда следовала за волей поводыря со всем прилежанием и рвением, на какое способны ясный разум и чистая душа: избегали разговоров со своим братом о чём-либо выходящем за пределы монастырского устава, часто напоминали о небесной каре за чернокнижие и не забывали осенять священным троезначием всякое место, где тот останавливался на время большее, чем требуется для признесения Святого Символа. Поэтому Сесквий был немало обрадован, получив в своё распоряжение заброшенную келью в одной из вечно сырых северных башен. Он собственноручно, несмотря на телесную слабость, устроил в выходящей окном в монастырский двор каморке на восточной стороне настоящую магическую кузню по рисункам из трактата Феодоса Лимасского. Монахи забредали сюда редко, и опасаясь, и не имея к этому нужды: все хозяйственные работы в восточной стороне были свёрнуты сразу после включения монастырского здания в комплекс городских укреплений. Сесквий получил необходимую для размышлений тишину и постоянные боли в суставах.
По улице прошествовал очередной патруль цеховой милиции. С появлением в городе этого странного разбойника Оиля - пророче Иссин! всего-то день прошёл! - порядка среди ополченцев стало гораздо больше. По крайней мере, они перестали походить на тех старозаветных пастухов, что собирались охотиться на льва с хлыстами да палками. Непостижима мудрость Господня, и сор людской, как видно, способствует единению человеков. Брат замер, будто на него снизошло озарение, но тут в двери робко постучали.
- Заходите, - не слишком радушно ответил Сесквий.
В едва растворённую щель просунулась голова служки:
- Почтенный брат Сесквий, к вам пришёл мастер Гульс.
Монах удивлённо посмотрел за окно. Ему-то казалось, что на улице стоит ночь. Случалось, что он, увлекаясь работой, засиживался в каморке до рассвета и сам не замечал того. Но нет, на дворе действительно было темно.
- Веди почтенного гостя, - Сесквий в ожидании стал смотреть в узкую прорезь окна. Ему не нравился этот визит. По ночам бесы не ходят в одиночку, и, если окажется, что Гульс привёл с собой одного из них, то разве это не знак?
На улице пахло большой бедой. Или большими свершениями - как на то будет воля Господня, что предрекает путь человека.
- Господа славим, - брат Сесквий встретил бургомистра тяжёлым взглядом.
- Славим Путь Его, - скороговоркой ответил Гульс и привычно уселся в деревянное кресло у двери. Вид у него был озабоченный.
- Что за путь привёл вас в монашескую обитель этой ночью?
- Отчего не днём, не так ли? - бургомистр хитро посмотрел на Сесквия, но быстро убрал ухмылку с лица, приметив подозрительный взгляд собеседника.
- Попустительством Господа живут бесы, - сурово молвил монах. - От неба ли ваша проницательность, мастер Гульс?
- Почём судить мне, грешнику, о путях пророков, - уклончиво ответил бургомистр. - Но я не… не смог… - он замялся, - …не сумел навестить вас днём.
- Боитесь, что народ и вас назовёт чернокнижником? - брат улыбнулся.
- Да, боюсь, - Гулься поправил воротник, врезавшийся в толстую шею. - Если голодранцам захочется повесить какого-нибудь чернокнижника, то сначала повесят меня, а потом, может быть, и вас. Надо мной и так летают проклятья иреев нашей святой церкви, а тут ещё бесноватый Сальдук… После его проповедей толпа разорвёт меня без суда, вздумай я открыто вас навестить. Особенно после вчерашнего… - он замолчал, увидав удивлённое лицо монаха. - Ах, да, вы, как видно, опять ничего не знаете о том, что происходит за стенами вашей кельи?
- Стада человеческие в волнении, - ответил Сесквий. - Придёт пастырь, и всё будет вновь по слову Господнему.
- Как всё у вас просто, - вздохнул Гульс. - Но я хотел вот о чём спросить. Сальдук - этот бес в чернечем обличии, прости Господи, в каждой проповеди называет мой город крепостью останов и подбивает на бунт. Говорит, что с народом останов пребывает - простите, почтенный брат, - воля Господня, и святость, и… что-то ещё такое… Что за останы, брат Сесквий? - бургомистр растерянно потёр щеку.
- Удивительно, - монах снова взглянул в окно. - Только вчера я записал одно размышление… Оно сейчас в скриптории. Вам будет интересно его прочесть.
- Нет у меня времени на чтение, - раздражённо бросил Гульс. - Вы верно не знаете, что в городе объявился лесной разбойник по имени Оиль, и чернь уже именует его герцогом останов. Я хочу знать, что за напасть возникла в моём городе и как её лечить. Вы, Сесквий, знаете о врачевании телесных недугов, да и опасных заблуждений тоже, - больше, чем кто-либо. А если не знаете, то можете прочитать в своих свитках, - и бургомистр обвёл рукой сундуки, стоящие у стен.
- Останы…- Сесквий помолчал, а потом начал рассказ, будто читал из книги. - Ещё прежде, чем великий пророк Атал привёл с юга народ тавров на земли Взморья, явился на белые холмы Гэлари князь таргов Бранд, от которого и происходят все короли Дэстара и графы севера. Среди лесов встретил он людей, называыших себя остана. Были те люди дики видом и буйны нравом. За язычество поганое покарал их Господь: каждый носил на плечах Божью печать, и от тяжести той печати ходили они согнутыми. Князь Бранд, хоть и не был обласкан милостью истинного света, но числился среди тех великих, коих сами Пророки звали столпами Божьего могущества, и следовал безотчётно путями Господа нашего. Во славу Божью перебил он язычников, изгнал лесных бесов и пожёг идолы, а на месте капища их наиглавнейшего возвёл твердыню, что позже стала столицей герцогов Гэлари - Стон-замком. Вот и всё.
Гульс задумался, и лишь когда поднял глаза, понял, что монах неотрывно следит за ним.
- Говорят ещё, что последнего вождя останов звали Стон, и что тёмною силой ходит он по земле до сих пор.
- Бес? Вы считаете, что Стон - бес? - недоверчиво переспросил Гульс.
- Какой Стон?
- Оиль. Он называет себя Стоном. Странно он выглядит, я скажу.
- Как? - сдавленным голосом проронил монах.
- Ну, не очень высокий, беловолосый… Лицо круглое. Глазами зыркает, руки всё время… это… ходят так… вроде схватить кого-то хочет…
- Бес, - прошептал Сесквий и осенил себя святым знамением. Бургомистр испугался, глядя на побледневшее лицо монаха. Сам-то он не слишком верил, что Оиля подослал дьявол, но сейчас страх пробрал его до самых кишок. Гульс быстро прикоснулся троепалой щёпотью ко лбу, левому плечу, правому плечу - трижды по три, ибо таково священное число Пророков и символ Господа нашего.
Брат Сесквий, словно оглушённый, схватился за спинку стула и твердил:
- Бесы… Бесы восстали и мутят воды, застилают глаза… Коловращения жаркие пыль несут… Горе тем, кто верит глазам… Всё пыль, пыль - не вода, не гранённый кристалл хрусталя… Бесы… Бесы… За что?..
- Что с Вами, почтенный брат? - Гульс быстро оглянулся на дверь - не заперта ли.
Монах остановил на нём опустевший взгляд и внезапно заговорил. Так, словно слова жгли ему губы.
- Зачем ты привёл сюда этого беса, Гульс? Тебе мало твоих злых дел. Твоей гордыни? Мало той власти, которую тебе даровали Небеса? Это вы, нечестивцы и прохиндеи - вы во всём виноваты! Вы обворовываете Господа, крадёте крохи благости со стола Его, творите поганую магию свою! Гульс - ты первый, на кого падёт проклятье Неба! Ты будешь проклят своей властью, Гульс! Ибо медоточивый язык твой изврегает ради корысти и пустого прожигания всего, что даёт нам Бог, постыдное колдовство и запретную магию!
- Да я…
- Молчи, грешник! Ты боишься открыто войти в мои двери, потому что давно за тобой следит недреманное око Святой Церкви. Ты, обманувший народ, ограбивший нищих - боишься, что раскроется твоё колдовство.
- Вот как, почтенный брат, - вскипел Гульс. - Мошенник попрекает вора грешной жизнью?! Зря грозитесь. Вы стоите передо мной и говорите: нельзя! Но не ваши ли окна горят до утра нечестивыми огнями?! А я? По своей ли я воле обрёл этот дар? Разве подписывал я договор с Многоликим? Разве платил я своей кровью? Хоть единой каплей? Это мой, мой дар, моё чудо! Это мой Путь! И пусть он не нравится святому Пастырю…
- Молчи! Богохульник!
- Нет уж, сейчас я буду говорить! - Гульс рванул на покрасневшей шее воротник. - Вы обвиняете меня в магии, колдовстве? Вы говорите, что я обманом увожу у людей их добро? А то, что вы творите - разве не магия? Вы, монахи, воруете у Бога его чудеса. Это ли не волхование? А Сальдук? Он говорит - и сотни людей, у которых есть дома, жёны, дети и страх за свою жизнь, бросают всё и встают в строй безумцев, идущих на смерть. Это ли не магия? Почему же я грешен, а отец Сальдук - свят? Сегодня на площади Мясников сожгли деревянные ворота с резьбой самого Палакко, сожгли те самые люди, которые вчера превозносили его до Небес. Это ли не колдовство? Вчера ко мне пришла толпа и стала требовать справедливости - хлеба для себя и смерти для всех, чьи ноги не пахнут дерьмом. И я дал им справедливость. Сказал, что они добудут её в бою с аталийцами. Я обманул их и спас жизни своих друзей. Грешен ли я?
Запал утих и бургомистр внезапно испугался, не сболтнул ли чего лишнего.
- Уходите, - устало сказал брат Сесквий. - Я никому не скажу, что услышал от вас… Живите в своём мире и оставьте мне мой.
Гульс подумал было, что свой мир может быть только у Бога, и за такое святотатство можно поплатиться куда дороже, чем за чернокнижие, но, взглянув на осунувшегося лицо брата Сесквия, решил не добавлять лишних слов к уже сказанному.
…Брат Сесквий стоял у окна своей каморки и устало наблюдал, как за грядой Гану наливается красками утро. Было страшно и пустынно. Было горько, за уходящее, за вечера, когда он верил в правоту, за те яркие мысли, которые оказались холодными болотными огнями, ведущими в топь. Всё было зря. Ничему нельзя верить в час, когда восходит луна и сбываются пророчества, а языческие идолы бродят по свету, надев личины живых людей, и стают во главе умерших народов, ведут их по тропам, где нет Господа. Долгим будет он, этот час, когда туман застилает глаза мудрым и развязывает языки хулителям, а обманное царствует в мире без правого и левого. Было тяжко на сердце, и, будь такая возможность, брат Сесквий сжёг бы свиток, который ещё день назад с радостью, гордостью творца, отдал в скрипторий. Он повернулся к столу и взглянул на мелкую, блестящую, искрящуюся пыль кристаллов, лежащих на дне стакана, а потом стал на колени перед священным Троезначием и, запинаясь от усталости, стал молиться во прощение грехов гордыни и непокорства… Вскоре он заснул.
***
Велик край Гэлари - чтобы обойти его, нужен не один месяц. От гор до самого океана тянется гряда холмов Гану, разделяющая герцогство на две половины. По северным склонам ручьи и воды частых дождей стекают в быструю Крону, по южным - в белоструйную Броннио. На одном из полуденных отрогов возведён замок Стон - престол герцогов. Через Альм и Вестхалле в людный Бругг, что стоит на границе с Дэстаром, идёт мимо Стона, начинаясь в аталийской Меделане, старая Соляная дорога. На самой середине этого пути, там, где он переваливает через Ворота Гану, на берегу скромной речушки Бовэ стоит Нааленгер - ключ северных земель, город кожевников и ткачей, богачей и поэтов, бахвалов и гордецов.
Граф Стасио де Брюн, маршал Аталии и носитель Белого Копья был рад вернуться в края, откуда ещё юным пажом уехал служить королю Северию, но которых не забывал никогда. Он считал их своей родиной. Там, где чернеют полоски вспаханных угодий и выбросили навстречу теплу первые листья гибкие лозы винограда, где леса отступили под ударами топоров, обнажив мягкую плоть земли, где дикая пустошь была побеждена упорством человека и Господь освятил знамением Пути труды рабов своих, где куст и холодный родник были не суетой дикой природы, а привратниками у родимого порога - там Стасио свернул с петляющей дороги и направил коня просто на зеленеющие склоны. Свита следовала невдалеке, не беспокоя сеньора пустыми разговорами. Все знали: раз граф де Брюн вернулся домой, никого не должно быть между ним и Богом. Кроме, пожалуй, золотого клёна - символа Гэлари.
Так уж случилось, что большинство дворян свиты прежде ни разу не были в этих краях: они родились и воевали далеко на юге, а теперь с любопытством осматривали земли, о красотах которых не раз слыхали в стихах сеньора. Восторженно вздыхали безусые пажи, узнавая в пейзажах весеннего Гану картины рая из баллад графа. Уроженцы Королевских гор внимательно вслушивались в пение дроздов, пытаясь различить в них голоса бестелесных тайо. Долго смотрел на грязных вилланов графский секретарь и не мог понять, ужели их грубость и неотёсанность действительно могла вдохновить сиятельного графа де Брюн на прекрасные кантаты, вот уже сколько лет очаровавшие дам Аталии. Лишь господин д’Антарг, предводитель аталийской конницы, хмурясь и прищуривая левый глаз, вспоминал, не в этих ли краях дикие мантикоры растерзали Бранда Великого, первого герцога Гэлари, когда тот, стремясь доказать своё бесстрашие, отправился на охоту в одиночку. За себя д’Антраг не боялся, но, глядя на нежное лицо своего предводителя, с трудом верил в его готовность к битве. Да и к этой войне.
Граф тем временем сошёл с коня и нашёл место, где дожди смыли тонкий слой земли, открыв белую кость Гэлари. Стасио встал на одно колено и тихо помолился за возвращение и за удачу своего дома. Он на миг прикоснулся к слегка желтоватому известняку - камню родных стен, и тут же вскочив на ноги и взобравшись в седло, повернул на восток. До замка его брата, наследника дома Брюнов, было всего две лиги, а там начиналась небольшая дорога, ведущая в обход Нааленгера на север, через холмы Гану. Пока роты наёмников-оренцев во главе с графом Сетто маршировали навстречу бюргерскому ополчению бунтовщиков, Стасио с лучшими всадниками и пятью сотнями коронной пехоты должен был перерезать Соляной путь и окружить непокорный город.
***
- Вглядитесь, вглядитесь в небо и вострепещите, грешники, ибо пали на землю огни жгучие и выжгли дотла селения людские, испепелили зловоние и гной плоти грешной, и обратились члены все углями и копотью, и сочились испражнения смрадные из трещин, и в боли корчились твари земные. Такова кара Божья. И лишь избранный уцелел, ибо ведал Путь Господний, а с ним народ его; и имя ему было Стон, и был он князем, что отбросил идолов и отверг хитрости шаанские. И взял он в руки меч, дабы поразить врагов веры истинной…
Оиль Стон стоял с непокрытой головой и, смежив веки, внимательно вслушивался в слова Сальдука. Руки его твёрдо лежали на рукояти заветного меча, тело плотно облегала бригантина, вышитая цветами Нааленгера и старых герцогов Гэлари. Тень от Останской Хоругви с изображением Древа - девяти белых ветвей и девяти белых корней на зелёном поле - раскинулась у его ног. Мэттью становилось страшно, когда он в такие моменты смотрел на своего друга. Казалось, что Оиль сейчас поднимет меч и зарубит его, ведь все они в лесу были грешниками, а городской бог велел казнить каждого, кто не ступал на его Путь. Но, к счастью, проповеди Сальдука длились недолго, и Оиль снова превращался в привычного, хотя и чудного немного, остана.
Раздавший своё имущество нищим купец подарил Оилю свой дом. Несколько горожан-братьев с радостью согласились быть его слугами, благочестивые женщины из "меньших" сладили ему новую одежду, а Сальдук освятил её - и Оиль действительно стал похож на герцога.
Прошла всего неделя, как Оиль обратился в новую веру и стал заправлять в Нааленгере, но казалось, будто с этого момента начался новый отсчёт времён: словно весь мир обратился к Богу перед новой битвой с Тьмой. Возбуждение великих дел охватило каждого. На Рыночной площади стало непривычно тихо.
Когда-то давно Стон видел марширующую роту королевской пехоты: солдаты шли ровно, в ногу, под пение аталийской флейты… И теперь городское ополчение тоже выступало стройными рядами, держа пики прямо, - так, как привыкли ходить на праздниках. Они научились слушаться команд, хором молиться Богу и дружно кричать "Останы! Свобода! Стон!", когда Оиль рассказывал им о грядущих победах над аталийцами. В городе прекратились грабежи, граждане жертвовали деньги и драгоценности на покупку оружия, починку стен. Оиль считал, что они готовы к сражению.
Однако аталийцы не спешили нападать. Шесть лиг, отделяющие Альм от Нааленгера, как и прежде, были ничейной землёй, по которой бродили шайки оренцев, сжигая сёла и развешивая на воротах церквей простодушных священников, надумавших усмирять дикарей с восточных гор словами милосердия и напоминаниями о гневе Неба. В город стекались толпы вилланов, посчитавших стены более надёжным укрытием, чем Сырой Лес. От них-то Оиль узнал, что аталийцы окружают город с юга, захватывая силой, убеждением или подкупом многочисленные замки вокруг Нааленгера. Сами беженцы были народом на удивление бестолковым и напуганным. Оиль хотел было их вооружить, но его отсоветовал от этого кавалер Вильнера - бывший капитан королевских лучников, ставший комендантом городской цитадели: в арсенале была нехватка хорошего железа, чтобы раздаривать его безмозглой деревенщине. От наплыва этих бездельников в стенах Нааленгера становилось тесно, и это начинало беспокоить Оиля.
Да ещё, Оиль познакомился с бургомистром, и тот ему совсем не понравился. Произошло это в Дворце Справедливости во время военного совета, на котором присутствовали капитан Вильнера, старый опытный рыцарь господин Гарт, и корпоралы городского ополчения. Гульс всё время глазел на меч Оиля, словно прикидывал, как можно подороже его перепродать, а на самого разбойника даже не взглянул, будто считал того завалящим товаром. Говорили они недолго. Бургомистр посоветовал искать битвы с аталийцами в поле, поскольку продовольствия в городе было мало и ждать было рискованно. Оиль обещал подумать и удалился из Дворца, решив не возвращаться туда без десятка-другого охранников.
Продолжение здесь