«Запретный секс» в поэзии Кавафиса
Оригинал взят у beylkin в «Запретный секс» в поэзии Кавафиса
Константинос Кавафис, как никто, умел запоминать и затем воскрешать свои давние эротические переживания, превращая их в стихи. Для сексолога этот дар поэта ценен вдвойне, поскольку в стихах гениального грека он находит темы для собственных профессиональных размышлений. Вот, например, знаменитое «Начало»:
Вкусили от запретного плода.
Опустошённые, встают. Не смотрят друг на друга.
Поспешно одеваются. Молчат.
Выходят крадучись - и не вдвоём, а порознь.
На улице тревожно озираются:
боятся, как бы чем себя не выдать,
не показать, что было между ними.
Но завтра, послезавтра, через годы
нахлынет главное - и смелости придаст
твоим стихам, берущим здесь начало.
Раскаяние, пришедшее к обоим подросткам после первой в их жизни сексуальной близости (или, во всяком случае, после одной из первых), Кавафис связывает с "греховностью" и "порочностью" однополого секса. Точно так же думает и один из моих корреспондентов, переписка с которым приведена в книге «Сексология в письмах» (её можно скачать с моего сайта: http://beylkin.tk или http://beylkin.16mb.com). Он рассказывает:
«Первым моим партнёром был мужчина в возрасте 23-х лет. Мы с ним познакомились в службе телефонных знакомств. Он был и внешне симпатичен, и психологически с ним было удивительно комфортно. Мы с ним встречались два раза. Во второй раз и произошла близость. Перед ней я был возбуждён и взволнован, я сам очень хотел её. Во время секса всё было чрезвычайно приятно, масса новых великолепных ощущений, чувство сказочной нереальности происходящего, всё было хорошо. После близости
мы попрощались, всё по-прежнему было отлично, за исключением одного. У меня появилось жуткое чувство вины, брезгливости, чувство, что я совершил нечто ужасное. Была абсолютная убеждённость в том, что я никогда больше "этим" заниматься не стану. "Это было в первый и последний раз", - твердил я себе. Перед парнем я извинился и сказал, что не могу с ним больше встречаться, что проблема только во мне и что-то в этом роде. Он пытался меня успокоить, но мне от этого легче не становилось. Мы расстались. После этого я не думал об однополых отношениях около трёх месяцев. Решил, что буду искать девушку, и даже
смотреть не буду в сторону парней. Подругу искал, но не особо результативно. Постепенно шло время, и я стал опять мечтать о
представителях своего пола. Со следующим партнёром всё повторилось, только отходил я от неприятных ощущений куда быстрее, чем прежде».
В ответном письме я написал молодому человеку: «Та тягостная реакция ("Tristis post noctem prime"), с которой Вы переживали свою первую половую близость, хорошо известна сексологам. В переводе с латыни это название означает "печаль (грусть, горечь) после первой ночи". Обычно такая реакция наблюдается у гетеросексуалов, впервые переспавших с женщиной. Подобное переживание любили описывать писатели конца XIX - начала ХХ века.
Секс в их произведениях часто принимал вымученные формы. Порой чувства их персонажей были и вовсе неземными, как у девушек Тургенева, а порой их секс отягощался чувством печали, брезгливости, раскаянья и вины. Последнее типично для позднего
Толстого. Он тяготился собственной сильной половой конституцией, каялся в распутстве и клеймил его в своих произведениях (такова его "Крейцерова соната"). По-моему, нечто похожее на "tristis" описано у Куприна в "Яме", хотя не поручусь за точность, подзабыл, а снова читать этот роман мне скучно. Чем строже нравы общества, чем романтичнее любовные мечты юноши, тем непригляднее была для него реальность секса.
Обычно "печаль после первой ночи" сопутствует разочарованию незрелой личности, неспособной увидеть светлые стороны интимной близости и расценивающей секс как нечто грязное, постыдное, скабрёзное. После сексуальной революции 60-х годов прошлого века этот феномен стал большой редкостью - нравы стали свободнее, табу менее строгими, чем прежде. Повторяю, до сих пор речь шла о невротической реакции юношей, впервые вступивших в гетеросексуальную активность. Вы - первый человек,
кто поведал мне об этом феномене в связи с однополой близостью. Такая, столь редкая нынче, реакция - свидетельство Вашей непрестанной борьбы с радостями секса, поскольку Вы осуждаете собственную гомосексуальность.
Об этом можно судить и по рассказанным Вами историям о Ваших взаимоотношениях с последующими партнёрами. Они всегда шли (и идут!) в русле подавления Вами Ваших эротических эмоций».
Мой корреспондент страдал нередким (особенно для нашей страны) неврозом - интернализованной (усвоенной) гомофобией. Это отравляло ему жизнь. К счастью для ценителей поэзии, Кавафис преодолел свой страх перед «запретным сексом». Вот одно из многочисленных описаний его «греховной» близости. Дело происходит в убогом помещении, снятом для любовной встречи. Окружающее оскорбительно для вкусов и чувств поэта. Но любовь всё преображает:
<…>
И там на грубой, на такой простой кровати
лежала плоть моей любви, алели губы,
пьяняще розовые губы сладострастья -
такие розово пьянящие, что даже и в данную минуту,
когда пишу об этом столько лет спустя,
я вновь пьянею в одинокой пустоте.
А уж если свидание с любимым было на корабле, на фоне прекрасного морского пейзажа, то в памяти Кавафиса оно и вовсе остаётся сказкой:
Всего два-три штриха, клочок бумаги,
и всё ж какое разительное сходство!
Набросок, сделанный на корабле
волшебным полднем
в просторной сини Ионического моря.
Как он похож. И всё-таки я помню,
он был ещё красивее. Глаза
горели чувственным, почти безумным блеском.
Ещё, ещё красивее - таким
он кажется мне именно сейчас,
когда душа зовёт его из Прошлого.
Из Прошлого. Когда всё это было? -
эскиз, корабль и полдень.
Навсегда запоминались и неудачи; в вечной тоске по любви упущенные возможности казались поэту особо невосполнимыми и горькими. Хотя, возможно, речь идёт лишь о призраке любви - много ли обещает случайная встреча с незнакомым юношей, бредущим по ночной Александрии? Но стихи Кавафиса настолько завораживают, так искусно задевают какие-то схожие
чувства в душах читателей, что мы с готовностью верим поэту и разделяем его отчаянье - да, эта встреча была судьбоносной, а он упустил свой шанс!
Я их больше не нашел - слишком поздно спохватился! -
эти очи, бледное лицо
в сумраке ночного перекрестка...
Я их больше не нашел, так нелепо отказавшись
от непредсказуемого счастья.
Мне они не раз еще пригрезятся,
эти очи, бледное лицо,
эти губы - я их больше не нашел.
Впрочем, поэт порой позволял себе и подшучивать над однополыми привязанностями, особенно если речь идёт об античных владыках (например, об Александре Вале) и об их фаворитах:
Сломалось колесо. Любой другой бы - в слёзы:
примчаться первый мог! Но что мне эта слава,
когда, чуть вечер, ждут меня вино и розы?
Вся Антиохия моя держава.
Мне, юному из юных, её завоевало
расположенье Александра Вала.
Победа на ристалище меня не интересовала
(не будь я скромным, я бы мог тайком распорядиться -
пришла бы первой на словах моя хромая колесница).
Горько подшучивал поэт и над собой - он в своём творчестве собственную нестандартную ориентацию не скрывал, а вот в повседневных встречах с окружающими старался о ней замалчивать (будто бы о ней и так все не ведали!):
Наметил место на стене, но ничего не выйдет.
Сказалась сырость в ящике стола.
Испорченная карточка останется без рамки.
Мне следовало быть поаккуратнее.
<…>
Испорченная карточка останется без рамки.
Но если бы она не пострадала,
мне надо было бы всё время думать, как
себя оттенком голоса, неосторожным словом
не выдать, если спросят про неё.
Собственную гомосексуальность Кавафис сделал одним из главных источников и одной из основных тем своей поэзии. Об этом он пишет и в "Начале", и во многих других стихах, скажем, в "Зеркале". Характерно, что срединная часть этого кавафиевского шедевра написана нарочито "прозаично" и "скучно". Тем внезапнее и ярче она переходит в ликующе-проникновенный финал, гимн красоте (в её гомосексуальной интерпретации) и поэзии, «берущей здесь начало»:
Сверкало зеркало у входа в дом богатый,
одно из тех зеркал, огромных и старинных.
чей возраст восемьдесят лет, по крайней мере.
Прекрасный юноша, приказчик у портного
(спортсмен-любитель в выходные дни),
стоял со свёртком у дверей. Кому-то в доме
он этот свёрток передал, и тот со свёртком
ушёл, чтоб вынести квитанцию. Приказчик
остался в одиночестве и ждал.
Он в это зеркало старинное смотрелся
и галстук поправлял. А через пять минут
ему квитанцию вручили. Он взял расписку и ушёл.
Но в этом зеркале старинном, которое за долгий век
уже успело наглядеться на тысячи вещей и лиц, -
но в этом зеркале старинном такая радость ликовала,
такая гордость в нём светилась; что хоть на несколько минут
оно запечатлеть сумело, и безраздельно обладало,
и целиком принадлежало столь совершенной красоте.
Вернёмся к «Началу». После всего сказанного читателю понятно - избавление Кавафиса от его интернализованной гомофобии, блокирующей развитие личности, отнюдь не было счастливой случайностью. Гомосексуальность поэта, став источником его творческого начала, стала для него источником ярких, чистых и подлинно человеческих эмоций. В словах Кавафиса о его подростковом сексуальном опыте, поначалу обескуражившем его, а затем ставшем для него источником поэзии -
но завтра, послезавтра, через годы
нахлынет главное - и смелости придаст
твоим стихам, берущим здесь начало -
сексолог видит два процесса развития личности. Речь идёт о психосексуальном созревании Кавафиса и о его становлении как поэта. Любовь и творчество, взаимно дополняя друг друга, сделали одарённую личность ещё более неповторимой и яркой.
Когда-то лорд Генри сказал Дориану Грею: «Я открою вам великий секрет жизни - лечите душу ощущениями, а ощущения пусть врачует душа». Инстинктивно следуя рецепту Оскара Уайльда, Кавафис стал незаурядной личностью и великим поэтом, гением, навсегда вошедшим в историю искусства.
Константинос Кавафис, как никто, умел запоминать и затем воскрешать свои давние эротические переживания, превращая их в стихи. Для сексолога этот дар поэта ценен вдвойне, поскольку в стихах гениального грека он находит темы для собственных профессиональных размышлений. Вот, например, знаменитое «Начало»:
Вкусили от запретного плода.
Опустошённые, встают. Не смотрят друг на друга.
Поспешно одеваются. Молчат.
Выходят крадучись - и не вдвоём, а порознь.
На улице тревожно озираются:
боятся, как бы чем себя не выдать,
не показать, что было между ними.
Но завтра, послезавтра, через годы
нахлынет главное - и смелости придаст
твоим стихам, берущим здесь начало.
Раскаяние, пришедшее к обоим подросткам после первой в их жизни сексуальной близости (или, во всяком случае, после одной из первых), Кавафис связывает с "греховностью" и "порочностью" однополого секса. Точно так же думает и один из моих корреспондентов, переписка с которым приведена в книге «Сексология в письмах» (её можно скачать с моего сайта: http://beylkin.tk или http://beylkin.16mb.com). Он рассказывает:
«Первым моим партнёром был мужчина в возрасте 23-х лет. Мы с ним познакомились в службе телефонных знакомств. Он был и внешне симпатичен, и психологически с ним было удивительно комфортно. Мы с ним встречались два раза. Во второй раз и произошла близость. Перед ней я был возбуждён и взволнован, я сам очень хотел её. Во время секса всё было чрезвычайно приятно, масса новых великолепных ощущений, чувство сказочной нереальности происходящего, всё было хорошо. После близости
мы попрощались, всё по-прежнему было отлично, за исключением одного. У меня появилось жуткое чувство вины, брезгливости, чувство, что я совершил нечто ужасное. Была абсолютная убеждённость в том, что я никогда больше "этим" заниматься не стану. "Это было в первый и последний раз", - твердил я себе. Перед парнем я извинился и сказал, что не могу с ним больше встречаться, что проблема только во мне и что-то в этом роде. Он пытался меня успокоить, но мне от этого легче не становилось. Мы расстались. После этого я не думал об однополых отношениях около трёх месяцев. Решил, что буду искать девушку, и даже
смотреть не буду в сторону парней. Подругу искал, но не особо результативно. Постепенно шло время, и я стал опять мечтать о
представителях своего пола. Со следующим партнёром всё повторилось, только отходил я от неприятных ощущений куда быстрее, чем прежде».
В ответном письме я написал молодому человеку: «Та тягостная реакция ("Tristis post noctem prime"), с которой Вы переживали свою первую половую близость, хорошо известна сексологам. В переводе с латыни это название означает "печаль (грусть, горечь) после первой ночи". Обычно такая реакция наблюдается у гетеросексуалов, впервые переспавших с женщиной. Подобное переживание любили описывать писатели конца XIX - начала ХХ века.
Секс в их произведениях часто принимал вымученные формы. Порой чувства их персонажей были и вовсе неземными, как у девушек Тургенева, а порой их секс отягощался чувством печали, брезгливости, раскаянья и вины. Последнее типично для позднего
Толстого. Он тяготился собственной сильной половой конституцией, каялся в распутстве и клеймил его в своих произведениях (такова его "Крейцерова соната"). По-моему, нечто похожее на "tristis" описано у Куприна в "Яме", хотя не поручусь за точность, подзабыл, а снова читать этот роман мне скучно. Чем строже нравы общества, чем романтичнее любовные мечты юноши, тем непригляднее была для него реальность секса.
Обычно "печаль после первой ночи" сопутствует разочарованию незрелой личности, неспособной увидеть светлые стороны интимной близости и расценивающей секс как нечто грязное, постыдное, скабрёзное. После сексуальной революции 60-х годов прошлого века этот феномен стал большой редкостью - нравы стали свободнее, табу менее строгими, чем прежде. Повторяю, до сих пор речь шла о невротической реакции юношей, впервые вступивших в гетеросексуальную активность. Вы - первый человек,
кто поведал мне об этом феномене в связи с однополой близостью. Такая, столь редкая нынче, реакция - свидетельство Вашей непрестанной борьбы с радостями секса, поскольку Вы осуждаете собственную гомосексуальность.
Об этом можно судить и по рассказанным Вами историям о Ваших взаимоотношениях с последующими партнёрами. Они всегда шли (и идут!) в русле подавления Вами Ваших эротических эмоций».
Мой корреспондент страдал нередким (особенно для нашей страны) неврозом - интернализованной (усвоенной) гомофобией. Это отравляло ему жизнь. К счастью для ценителей поэзии, Кавафис преодолел свой страх перед «запретным сексом». Вот одно из многочисленных описаний его «греховной» близости. Дело происходит в убогом помещении, снятом для любовной встречи. Окружающее оскорбительно для вкусов и чувств поэта. Но любовь всё преображает:
<…>
И там на грубой, на такой простой кровати
лежала плоть моей любви, алели губы,
пьяняще розовые губы сладострастья -
такие розово пьянящие, что даже и в данную минуту,
когда пишу об этом столько лет спустя,
я вновь пьянею в одинокой пустоте.
А уж если свидание с любимым было на корабле, на фоне прекрасного морского пейзажа, то в памяти Кавафиса оно и вовсе остаётся сказкой:
Всего два-три штриха, клочок бумаги,
и всё ж какое разительное сходство!
Набросок, сделанный на корабле
волшебным полднем
в просторной сини Ионического моря.
Как он похож. И всё-таки я помню,
он был ещё красивее. Глаза
горели чувственным, почти безумным блеском.
Ещё, ещё красивее - таким
он кажется мне именно сейчас,
когда душа зовёт его из Прошлого.
Из Прошлого. Когда всё это было? -
эскиз, корабль и полдень.
Навсегда запоминались и неудачи; в вечной тоске по любви упущенные возможности казались поэту особо невосполнимыми и горькими. Хотя, возможно, речь идёт лишь о призраке любви - много ли обещает случайная встреча с незнакомым юношей, бредущим по ночной Александрии? Но стихи Кавафиса настолько завораживают, так искусно задевают какие-то схожие
чувства в душах читателей, что мы с готовностью верим поэту и разделяем его отчаянье - да, эта встреча была судьбоносной, а он упустил свой шанс!
Я их больше не нашел - слишком поздно спохватился! -
эти очи, бледное лицо
в сумраке ночного перекрестка...
Я их больше не нашел, так нелепо отказавшись
от непредсказуемого счастья.
Мне они не раз еще пригрезятся,
эти очи, бледное лицо,
эти губы - я их больше не нашел.
Впрочем, поэт порой позволял себе и подшучивать над однополыми привязанностями, особенно если речь идёт об античных владыках (например, об Александре Вале) и об их фаворитах:
Сломалось колесо. Любой другой бы - в слёзы:
примчаться первый мог! Но что мне эта слава,
когда, чуть вечер, ждут меня вино и розы?
Вся Антиохия моя держава.
Мне, юному из юных, её завоевало
расположенье Александра Вала.
Победа на ристалище меня не интересовала
(не будь я скромным, я бы мог тайком распорядиться -
пришла бы первой на словах моя хромая колесница).
Горько подшучивал поэт и над собой - он в своём творчестве собственную нестандартную ориентацию не скрывал, а вот в повседневных встречах с окружающими старался о ней замалчивать (будто бы о ней и так все не ведали!):
Наметил место на стене, но ничего не выйдет.
Сказалась сырость в ящике стола.
Испорченная карточка останется без рамки.
Мне следовало быть поаккуратнее.
<…>
Испорченная карточка останется без рамки.
Но если бы она не пострадала,
мне надо было бы всё время думать, как
себя оттенком голоса, неосторожным словом
не выдать, если спросят про неё.
Собственную гомосексуальность Кавафис сделал одним из главных источников и одной из основных тем своей поэзии. Об этом он пишет и в "Начале", и во многих других стихах, скажем, в "Зеркале". Характерно, что срединная часть этого кавафиевского шедевра написана нарочито "прозаично" и "скучно". Тем внезапнее и ярче она переходит в ликующе-проникновенный финал, гимн красоте (в её гомосексуальной интерпретации) и поэзии, «берущей здесь начало»:
Сверкало зеркало у входа в дом богатый,
одно из тех зеркал, огромных и старинных.
чей возраст восемьдесят лет, по крайней мере.
Прекрасный юноша, приказчик у портного
(спортсмен-любитель в выходные дни),
стоял со свёртком у дверей. Кому-то в доме
он этот свёрток передал, и тот со свёртком
ушёл, чтоб вынести квитанцию. Приказчик
остался в одиночестве и ждал.
Он в это зеркало старинное смотрелся
и галстук поправлял. А через пять минут
ему квитанцию вручили. Он взял расписку и ушёл.
Но в этом зеркале старинном, которое за долгий век
уже успело наглядеться на тысячи вещей и лиц, -
но в этом зеркале старинном такая радость ликовала,
такая гордость в нём светилась; что хоть на несколько минут
оно запечатлеть сумело, и безраздельно обладало,
и целиком принадлежало столь совершенной красоте.
Вернёмся к «Началу». После всего сказанного читателю понятно - избавление Кавафиса от его интернализованной гомофобии, блокирующей развитие личности, отнюдь не было счастливой случайностью. Гомосексуальность поэта, став источником его творческого начала, стала для него источником ярких, чистых и подлинно человеческих эмоций. В словах Кавафиса о его подростковом сексуальном опыте, поначалу обескуражившем его, а затем ставшем для него источником поэзии -
но завтра, послезавтра, через годы
нахлынет главное - и смелости придаст
твоим стихам, берущим здесь начало -
сексолог видит два процесса развития личности. Речь идёт о психосексуальном созревании Кавафиса и о его становлении как поэта. Любовь и творчество, взаимно дополняя друг друга, сделали одарённую личность ещё более неповторимой и яркой.
Когда-то лорд Генри сказал Дориану Грею: «Я открою вам великий секрет жизни - лечите душу ощущениями, а ощущения пусть врачует душа». Инстинктивно следуя рецепту Оскара Уайльда, Кавафис стал незаурядной личностью и великим поэтом, гением, навсегда вошедшим в историю искусства.