Воробьевы горы
Старый московский быт.
Воробьевы горы.
Сегодня, вынужденно прервав пытку не фокусирующихся глаз компьютерным экраном, брела по припеку Берсеневской набережной к Стрелке,
месту, где разделили на два рукава воды Москвы-реки (все время хочется сказать, как сказали бы у нас в моем детстве: «Москвá-реки»). Это самое широкое место реки, любимый мною простор воды, такой редкий для Москвы, с Крымским мостом вдалеке. Оно искалечено теперь монстроидальным Церетелевским памятником Петру. Извечная гигантомания, безвкусица, но сначала меня еще занимало, ну почему Петр I - именно здесь, почему? Единственное место, к которому он еще мог бы иметь отношение - Серебрянка в Измайлове, где у него-подростка был потешный флот.
Но это к слову пришлось, а вспомнилось мне, как в детстве, когда наступала жара, а мои старшие братья еще должны были сдавать школьные экзамены (тогда переводные экзамены были в каждом классе), мама возила меня, а часто - с кем-то еще из детей нашего дома - на речном трамвайчике гулять на Воробьевы горы. На пароходиках, которые так называли, было две палубы - нижняя и верхняя, делящиеся лестницами вниз на переднюю и кормовую части, а посередине был буфет - небольшая будочка, где продавали газировку в стеклянных пол-литровых бутылках и булочки и выдавались граненые стаканы. Над буфетом возвышалась капитанская рубка, и там торжественно восседал в белом кителе и белой фуражке с черным козырьком капитан. Внизу, где пароходик пришвартовывался, обычно толклись пара юнг, загорелые мальчишки в матросках и тельняшках (позже один из моих одноклассников летом тоже так подрабатывал).
Нижняя палуба была закрытой, и в окнах, как тогда и в обычных трамваях и троллейбусах, стекла поднимались снизу вверх. При этом можно было высунуться и коснуться рукой воды. А можно было выскочить на корму, за которой с не перекрикиваемым голосом шумом бурлила вода и был какой-то удивительный и чудесный запах моторного дыма.
И вот в этом тарахтящем задымленном рае мы, миновав «Парк культуры и отдыха им. Горького» (все москвичи, увы, привыкли к этому названию) подъезжали к пристани на Воробьевых горах. Никакого моста еще не было, метро тоже не было, не было ни трамплинов, ни каменной набережной. А был деревянный настил из некрашеных досок, серых от осеннее-зимних дождей и снега, накаленных солнцем и пахнувших старым сухим деревом. С трамвайчика на причал бросали толстенный (я в детстве просто немела от его толщины и запаха вара, которым он пропитан) канат с петлей («отдать концы!»), которую матросик на причале набрасывал на столб, и начиналась привычная игра: пароходик, чуть приглушив мотор, то приближался к деревянному настилу, глухо ударяя об него бортом, то чуть-чуть отдалялся, а матросы должны были улучить момент, когда борт находится впритирку к причалу, и обмотать пароходным концом этого каната восьмеркой два толстых железных столба на краю палубы. Наблюдать за этим пароходным священнодействием было наслаждением. Потом открывались створки схода, ставился трап, который чуть-чуть покачивался, когда мы, наконец-то, сходили.
И попадали в зеленый и душистый мир, заросший папоротниками, лютиками и глухой крапивой. От пристани дорога - просто две проезжие колеи - вела в лес. Мы проходили мимо лодочной станции, где валялись в высокой траве днищами вверх всякие лодки, под навесом стояли весла, там всегда суетились какие-то подростки, стучали молотками, что-то красили, клепали.
Дальше начинался лес, где мы бродили по нескольку часов, не встречая практически никого, спускались к самой Москве-реке, вниз, к воде, по песчаным крутым обрывам на белые отмели, бегали по мелкой воде босиком - наслаждение не городское, песок фантастический, такой - только в Прибалтике: мельчайший, мягчайший, летел по ветру как пыль, и совершенно белый. Наверху, над обрывами, под горой, было множество ключей с абсолютно прозрачной водой, они ручейками, пробивавшими узкие расщелины в крутом береге, сбегали к реке. А кое-где - красноватые струйки железистой воды, там песок становился коричневато-красноватым.
В густых зарослях склона горы можно было неожиданно выйти на большую поляну, приспособленную мальчишками под футбольное поле.
Возвращались, прождав на причале минут пятнадцать, на таком или том же пароходике. И, сойдя на серую дощатую пристань у дома, по лестнице - на набережную и вдруг - снова город, пропахшая горячим липким черным варом, залитым в изломы трещинок асфальта, набережная.