ПОКИНУТЫЕ ЗЕМЛИ: Сестра рубина (1)
2161-2269 годы Второй Эпохи
В этом кабинете ничего не менялось много лет. Те же книжные шкафы, тот же стол, даже шторы, кажется, те же: только письменный прибор теперь передвинут под левую руку, да к портрету деда добавился портрет отца. Теперь, может быть, здесь что-то переменится - хотя я уверен, что портреты останутся на своих местах. Разве что к ним добавится ещё один.
Пора было покончить с последними приготовлениями и собираться в путь, но ещё немного времени можно было позволить себе, так что я просто сидел за отцовским столом, позволяя мыслям течь свободно, не пытаясь направить их хоть в какое-то русло, не зная, что вынесет на берег их поток - и всё равно удивился, что мне пришла на ум именно эта история, которую до конца знали, наверное, всего четверо. Хотя, если подумать, ничего удивительного в этом не было, так что я просто сидел, прикрыв глаза, и слушал голоса, доносившиеся из тех времён, когда я, сам того не зная, наверное, был счастлив больше, чем когда-либо в жизни...
[
Алассион:
Честно сказать, не знаю, что меня так развеселило - на лекциях перетрудился или перебрал слегка, - но я стоял и хихикал, как дурак, пялясь на его сапоги, так что на меня начали коситься из-за соседних столов. И он наконец соблаговолил обратить на это внимание.
Что вас так развеселило, любезный господин, простите, не знаю вашего имени? - говорит, а глаза тёмные, колючие.
Ваши сапоги, говорю.
И что же забавного вы нашли в моих сапогах, спрашивает.
У них квадратные носы, говорю.
И что с того?
Рыцарь, провозглашаю торжественно, никто не носит сапог с квадратными носами уже четверть века.
И, как будто этой глупости не хватило, добавляю: уж не в сундуке ли своего почтенного папаши вы их откопали?
У него стало такое лицо, словно он сейчас схватится за меч; но вместо этого протянул длиннющую руку, изъял у меня - по-другому трудно это назвать - записи лекций, которые я держал подмышкой, выхватил из поясной сумки свинцовый карандаш, что-то изобразил на листе стремительными штрихами и, поклонившись с усмешкой, возвратил мне. Я уставился на чрезвычайно самодовольного человечка в сапогах с невероятно длинными, острейшими, загнутыми вверх носами, и мгновенно узнал в нём себя. Это было так здорово, что я тут же передумал задирать унылого дылду и нарываться на поединок, а вместо этого хлопнул его по плечу, махнул приятелю и без дальнейших церемоний подсел за стол, заказав кувшин белого хъярнустарского. А листок у меня приятель немедленно отобрал, и можно было биться об заклад, что завтра рисунок увидит весь университет. Да я и не против.
Само собой, он был из южной колонии, куда наши модные веяния доходят с запозданием на год за каждый день пути. Ни отца, ни матери у него не было (тут я себя почувствовал полным идиотом), а в столицу он приехал с намерением получше выдать замуж сестру. Я понимающе кивнул: тоже дорого бы дал, чтобы поскорее сбыть с рук наш дражайший бриллиант Йаванны [1] - этот нежный росточек обладал несравненным ехидством и мастерски умел испоганить настроение. И опять промахнулся: сестру Орнил [2] любил и желал ей лучшей доли в замужестве, вот только как осуществить задуманное, пока не знал. А я - да. В столичном доме господина Инголдиона, правителя Хъярростара, через десять дней должна была состояться ассамблея, так что я с чистой совестью объявил, что, ежели благородный господин Орнил не сочтёт сие для себя оскорбительным, готов оказать покровительство ему и его сестре и приглашаю их присоединиться ко мне. Вообще-то я терпеть не могу ассамблеи, скука смертная: молодые господа косятся друг на друга, как задиристые петухи, которым не уступают яркостью нарядов, дамы сплетничают, господа постарше обсуждают государевы указы и вспоминают военные кампании давно минувших дней; но ради достойной цели… Покончив с этим благим делом, я поинтересовался у Орнила жизнью в Хъяралондиэ, но он особой охоты рассказывать не выказал: вместо этого начал расспрашивать меня о Мар Илъянолева, а я ему заявил, что с его способностями ему точно нужно поступать, найдётся кому словечко замолвить - словом, вечер выдался приятнейший, и особую прелесть ему добавляла мысль о шутке, которую я сыграю с вредной сестрицей. Она, конечно, узнав о том, что в этот раз ей не удастся отправиться со мной в великосветское собрание, устроит скандал, по сравнению с которым самый буйный шторм покажется лёгким ветерком. Возможно, я даже узнаю несколько новых оборотов, эпитетов и неожиданных словосочетаний - и, будьте уверены, непременно при случае пущу их в ход.
Конечно, прекрасная моя Йаваннамирэ дома не останется. У моего приятеля-стихотворца всё равно нет ни возлюбленной, ни родственницы на выданье: думаю, он не откажется воспользоваться своим правом приглашения, дабы не огорчить девушку. Огорчать он не любит никого, и я не премину воспользоваться его дружеским расположением к нашей семье. К тому же мне-то хорошо известно, что он вовсе не считает мою сестрицу вселенским бедствием и язвой.
Да и я, в конце концов, эту драгоценную гадюку люблю не меньше, чем Орнил свою сестру.
Динэт:
В детстве все девочки из бедных семей заворожённо слушают историю о сиротке Крапивной Рубашке. Нужно только быть скромной, трудолюбивой и терпеливой, тогда счастье непременно придёт. Дети утешают себя сказкой, обещающей чудо, и я не была исключением. Со временем это проходит. У меня прошло, когда пришлось продавать мамины платья. Няня рассказывала, что душа человека иногда задерживается в доме, где он был счастлив, оберегает его любимых; я ей поверила, и теперь мне казалось, что с каждым проданным платьем мама всё дальше, что она больше не слышит меня и скоро уйдёт совсем. Я оплакивала каждое платье перед расставанием, гладила их, даже говорила с ними. А когда больше нечего было продавать, я перестала верить в сиротку Крапивную Рубашку. Ну и правильно, сказал брат, ты уже большая, а эти сказки придумывают, чтобы девочки росли смирными, покорными, чтобы привыкали безропотно трудиться и не желали большего.
Няня научила меня шить. Вместе со мной перешивала старые платья, негодные на продажу, и рубахи, учила красить нитки соком ягод и травяными отварами, ровно класть стежок к стежку. Мои вышивки выходили неяркими, но меня радовало и это.
Одну вещь мы всё-таки не продали: старинную маленькую арфу с чудесной резьбой. В лучшие для нашей семьи времена отец настоял, чтобы брат учился музыке, а когда тот начал делать успехи, купил ему эту арфу. И вот, уж не знаю, почему - может, от скуки, а может, потому что мне хотелось хотя бы чего-то красивого в жизни, - я попросила брата научить меня играть. Брат долго пытался мне объяснить, что это не женское дело [3], но никаких разумных доводов не приводил: похоже, их просто не было. Он сердился, но я была упорна, и в конце концов брат сдался, строго наказав, когда я выйду замуж, не хвастать этим умением. Училась я быстро, музыка и книги были мне единственным утешением и развлечением в нашей одинокой однообразной жизни. Но чем больше я читала, тем больше меня мучила тоска: за пределами нашей маленькой долины лежал огромный мир, и чем дальше, тем больше я тосковала по нему.
Однажды брат рассказал мне сказку о двух лягушках. Хотел приободрить, наверное. А мне вдруг до слёз стало жалко ту, что утонула. Вот и не будь как она, проворчал брат; что ты слезу точишь? Мы непременно выкарабкаемся, не надо только рук опускать. А мне всё представлялась эта несчастная, утонувшая в молоке лягушечка. Наверное, она была такой же маленькой и слабой, как я, вот и осталась навсегда в куске масла, по которому выбралась из кувшина её упорная подруга. И так мне это ясно увиделось, что я разрыдалась, захлёбываясь слезами. Ну и дура, в сердцах бросил брат и ушёл. Вернулся только под вечер; буркнул - держи вот, это тебе. И сунул мне в руку камень в половину моего мизинца длиной, яркий, как застывший малиновый сок. Я не удержалась и украдкой лизнула его. Брат рассмеялся. Не реви больше, сказал, вот я подучусь и сделаю тебе с ним кольцо, самое красивое на свете.
Я шмыгнула носом. Брат ведь и правда хотел ювелиром стать, пока отец был жив. Как же, говорю, ты дальше учиться будешь, мастер за свою науку денег попросит, а их нет. А он мне: украшения не только в Халлоннас делают, не только у них ювелиры есть.
Он сдержал слово, пусть и десять лет спустя.
Понятно, почему брат решил меня отвезти на Остров. В Аростирионе ещё не забыли нашего отца и видели брата: если бы его узнали, на этом наша авантюра закончилась бы окончательно и бесповоротно. Только тут брат сказал мне, что все эти годы потихоньку откладывал деньги и сумел скопить совершенно немыслимую, по моим представлениям, сумму, которой нам должно было хватить на дорогу до Острова, и, как мы думали тогда, на полгода жизни там - ну, и, разумеется, на ткани. Не шелка и парча, конечно: лучший, самый тонкий лён и несколько отрезов прекрасной шерсти, такой мягкой, гладкой и тёплой, что к ней хотелось прижаться щекой.
Дом мы оставили на попечение нянюшки и её мужа. Я забрала с собой только арфу и пару любимых книг, и мы отправились в первое наше путешествие.
Признаться, плавания я страшно боялась. Во всём этом было что-то от невероятного и пугающего сна, который никак не кончался - бесконечное море, бесконечное небо и наш крохотный корабль, затерявшийся между двумя этими бесконечностями. Я раньше представляла себе встречу Туора и Ульмо так: восстал из волн гигант в сияющих доспехах и королевском венце и заговорил голосом, подобным грому - голосом, которому невозможно не повиноваться, ибо это глас бога. И только тут, в море, поняла: всё было не так. Ещё прекраснее и страшнее - вечность волн и вод, древняя как мир, предстала перед Туором, голос этой вечности звучал в его душе, захлёстывал его штормовыми волнами, пока не осталась лишь смертная оболочка и Голос, наполнявший её до краёв, и если был у этой вечности облик, это был облик огромной волны - выше самых высоких гор, с гребнем белой пены: обрушится на берег и сметёт человека, унесёт в глубину, как песчинку, даже не заметив.
Остров поразил меня не меньше, хоть и по-иному: обилием красок, многолюдьем и шумом, величием стоявших в гавани кораблей. Ещё с дороги, ровной и белой, я увидела вдали Город Королей, который знала лишь по рассказам отца, и мне вспомнилось настольное украшение работы киннаэх [4] - когда отец открывал окно, то прижимал им бумаги, чтобы не разлетелись от ветра. Это был беайне ан-нэах [5] величиной в два моих детских кулачка - внизу с рыжеватыми, коричневыми и желтоватыми разводами, вверху белый как замёрзшее молоко: гора, поросшая деревьями, с водопадами и вьющимися по склонам тропами. Я теперь видела, почему отцу так нравилось это украшение: оно было напоминанием об Острове, который отец покинул много лет назад, на который хотел вернуться хотя бы ненадолго и который так и не увидел снова. Таким был Арменелос: желтоватый и серый камень домов первого яруса становился светлее, поднимаясь к чистой белизне пятого яруса, выше гору охватывало зелёное кольцо садов, а на самой вершине высился ослепительно-белый королевский дворец и сиял чистейшим золотом шпиль башни Элроса. Я понимала, откуда взялась легенда, будто город помогали строить майар - но нет, это была красота, созданная человеческими руками, многоголосая величественная музыка; этот город пел славу величию людей, я не могла отвести от него глаз и чувствовала, как по щекам катятся слёзы. Ужасно, но я совершенно ничего не могу с этим поделать. Мне всегда хочется плакать, когда я вижу или слышу что-то настолько прекрасное, брат надо мной раньше подшучивал за это. Потом перестал.
Поселились мы на постоялом дворе Нижнего города. Брат сперва хотел, чтобы я никуда не ходила, но я упросила его отпустить меня в город. В своём дорожном платье и сером плаще я вполне могла сойти за спешащую по делам служанку. Правда, город был настолько невероятно, невообразимо огромен, что я боялась заблудиться, а потому не покидала третьего яруса, но и здесь было на что посмотреть. Подумать только, многим из этих домов сотни лет, они помнят правление Тар-Минастира, а может, и более давние времена. Невероятное это было чувство, словно я перенеслась в прошлое, словно ещё несколько шагов - и я встречу кого-нибудь из героев былого, из тех, кто создавал Нуменор и открывал далёкие земли, а может, даже кого-нибудь из Старшего народа…
Всего десять дней спустя брат вернулся, сияя от радости, и торжественно объявил мне, что послезавтра мы отправляемся на ассамблею в пятом ярусе, к правителю Хъярростара. Наконец-то я смогу увидеть все чудеса города воочию! Я была так счастлива, что забыла спросить брата, как ему такое удалось, забыла обо всех тревогах, сомнениях и опасениях.
Как оказалось, зря.
Едва войдя в залу, я поняла, какой самонадеянной глупостью было всё наше предприятие. Так, наверное, могла бы себя чувствовать сказочная сиротка, попав на бал прямо в своей знаменитой рубашке. Если бы не брат, крепко державший меня за руку, я немедленно бросилась бы прочь из этого собрания блистательных, во всех смыслах, кавалеров и красавиц в роскошных одеждах, в сравнении с которыми моё платье казалось линялой тряпкой. Когда жизнь твоя бедна событиями, учишься подмечать малейшие детали, а оттого я необычайно ясно видела, насколько отличаются одеяния столичных дам от моего собственного. В моде были рукава «лист ивы» и «ласточкин хвост», гораздо длиннее моих, сколотые драгоценными застёжками на плече и у локтя, нижние платья из цветного шёлка с яркой сложной вышивкой в тон верхним - густо-синим, пурпурным, гранатовым, из шитого золотом бархата… Мой наряд, которым я так гордилась, сшитый по образцу лучших маминых платьев, был безнадёжно старомодным и провинциальным. А туфельки!.. На мне были короткие сапожки из тонкой серой кожи, собственноручно по мерке сшитые моим братом, восхитительно лёгкие и удобные - но столичные дамы щеголяли в изящных башмачках, украшенных многоцветным шитьём, с золотыми пряжками, на золочёных кубках-каблучках…
Я стояла, опустив глаза, а в голове у меня крутилось: «Бродяжка-замарашка, Крапивная Рубашка!» Больше всего было жалко брата. Я не позволяла себе мечтать, но он-то верил, что всё получится, что мы выберемся наконец из нашей глуши, что и на нашу долю достанется хоть капелька счастья…
- Это мой друг Орнил и его сестра, Динэт [6], - раздался рядом со мной незнакомый весёлый голос. - А это благородный господин Артамир из рода Атаналкара Элероссиона [7], прошу любить и жаловать.
С перепугу мне показалось, что он огромного роста. Смотрел серьёзно, внимательно - словно редкую зверушку изучает, подумалось мне, - но от уголков глаз разбегались смешливые морщинки, и виски его были чуть тронуты серебром, и он сказал - приятно познакомиться, а мне в голову не приходило ничего кроме старомодного книжного «Валар благословили нашу встречу»: это прозвучало бы высокопарно и нелепо, а я до ужаса боялась показаться смешной, потому просто склонила голову. Пусть уж лучше считает меня неотёсанной провинциалкой.
- Что вы думаете, - спрашивает, - о нашем скромном собрании?
- Думаю, - ни на секунду не задумываясь, ляпнула я, - что, если собрать все безделушки здешних дам и кавалеров, можно снарядить вторую Великую южную экспедицию.
Правду говорил брат, надо было мне ещё при рождении язык укоротить. Сейчас этот благородный господин решит, что я просто завидую нарядам столичных красавиц. И будет неправ, мне эта пестрота вправду не по душе; но не объяснять же ему это?
Однако оказалось, что в моих словах Артамир услышал совсем другое.
- Вот как? - он был явно удивлён. - Немного найдётся благородных девиц, которым столь хорошо известна история походов государя Алдариона…
Ещё бы она была мне неизвестна! «Повествование, столь же правдивое, сколь и занятное, о странствиях Великого Капитана Анардила, будущего государя Алдариона, и о странных и удивительных народах, населяющих Арду», с детства было моей любимой книгой. Правда, став старше, я начала сомневаться в существовании людей со звериными и птичьими головами, чьи руки покрыты перьями [8], о чём, сама не знаю зачем, и сообщила. В конце концов, хуже уже не будет.
Хуже стало немедленно, когда господин Артамир представил мне своего друга, сына правителя Луссарнаэх [9] - или, как это произносили на нуменорский манер, Лоссарнах. У меня горло перехватило: только когда он сказал, что слишком давно покинул Хъяралондиэ и почти не знал своих соседей, я вспомнила, как дышать. И, чтобы сменить опасную тему, а заодно, видимо, чтобы окончательно отвратить от себя благородных кавалеров, забыв обо всех наставлениях брата, заметила, что вовсе не такой строй должен использоваться арфистом при исполнении «Дороги в Гондолин».
Тут объявили танцы, и я снова похолодела от кончика носа до кончиков пальцев на ногах. Решительно всё, что я знала о танцах, рассказывала и показывала мне подружка из ближнего селения: она одно время была служанкой при молодой госпоже из Аростириона. Тогда, изображая торжественные и плавные фигуры, мало похожие на деревенские пляски, мы смеялись до упаду, а сейчас я пришла в ужас - новый друг моего братца немедленно предложил мне присоединиться к нему в луимэ [10]. Я залепетала что-то о строгом нраве родителей, о том, что мне не приходилось бывать на балах, и что в танце я вряд ли смогу сравниться со столичными дамами, но Алассион, не слушая возражений, протянул мне руку. Отказываться долее было неловко и невозможно. Что он мне говорил, когда мы сходились в танце и медленно кружились, меняясь местами, я не слышала, вернее, не понимала, только кивала невпопад: слишком боялась сбиться и перепутать движения. Я была уверена, что великолепные дамы и кавалеры перешёптываются и тихо, чтобы не нарушать приличий, смеются надо мной - танец казался бесконечным, и, чтобы не думать обо всём этом, я стала слушать только музыку. А потом она так захватила меня, что я как будто растворилась в ней, превратилась в искрящуюся под солнцем воду: пусть их смеются и шепчутся, волнам, набегающим на берег, до этого нет никакого дела. Так что, когда луимэ завершился и Алассион проводил меня на место, мне было невероятно жаль, что всё закончилось - я поняла, что только в танце здесь впервые почувствовала себя свободной.
Напрасно вы так скромничали, вы очаровательно танцуете, сказал мне господин Артамир.
- А вы разве не будете танцевать? - клянусь, я не собиралась этого говорить, само с языка сорвалось!..
Если вы пожелаете, с поклоном ответил он и протянул мне руку. Только при первых звуках музыки я поняла, что совершила очередную чудовищную глупость, после которой о приличиях можно уже и не вспоминать, поскольку заиграли алкварамэ [11]. Господин Артамир, впрочем, сделал вид, что ничего особенного не произошло, и говорил со мной так доброжелательно и любезно, что я в конце концов успокоилась, и мы продолжили беседу о временах государя Алдариона.
А в конце вечера он предложил назавтра прогуляться вместе по Королевским садам, прибавив к тому, что среди дам редко можно найти столь интересную собеседницу.
И как так вышло?..
Артамир:
Стоявшую в углу зала незнакомку я заметил сразу, хотя в ней не было ничего яркого и броского: голубовато-серое, цвета пасмурного неба, верхнее платье с узкой чёрно-серой отделкой, нижнее - белое, с широкими рукавами. Невысокая, в отличие от столичных дам, она не носила каблуков, отчего казалась ещё меньше ростом. Густые волосы необычного пепельного цвета высоко подобраны и сколоты гребнем, ожерелье, взблескивающее розовым, сиреневым и лиловым, лежит на ключицах, подчёркивая высокую шею… Незнакомка держалась скромно, но с удивительным достоинством, и совершенно непонятно было, как к ней подступиться, поскольку, как я успел выяснить, девушку решительно никто не знал. Однако тут-то, на моё счастье, словно из-под земли явился Алассион. Этот молодой человек, как нельзя лучше соответствующий своему имени [12], как обычно, знал всё и обо всех. Вскоре мне уже было известно, что загадочная незнакомка недавно вместе с братом прибыла из Хъяралондиэ, что они рано лишились родителей, что Орнил - великолепный рисовальщик, достойный собеседник и намеревается поступать в Мар Илъянолева, что он нежно любит свою сестру и мечтает найти ей в столице подходящую партию, что родни здесь у них нет, а потому он, Алассион, вроде как взял их под своё покровительство, но сестру и сам увидел в первый раз и знает только, что зовут её Динэт, что воспитание она получила чрезвычайно строгое и впервые выходит в свет, и что, если я хочу, он может представить нас друг другу на правах доброго знакомого её брата - он, Алассион, будет только рад хотя бы на время избавиться от общества своей дражайшей сестрицы и её приятельниц. Они как раз обсуждают незнакомку: единодушно признали её непривлекательной, её наряд - старомодным и провинциальным, а украшения - варварскими и вызывающе роскошными, но если кто спросит его, Алассиона, он прямо скажет, что все эти разговоры от зависти, поскольку прямо сейчас эти девицы выясняют, у кого можно заказать такую же вышивку нижнего платья и во что обойдутся подобные украшения. И немедленно прочёл экспромт своего приятеля «Как горлица среди фазанов ярких», завершавшийся словами «Фазаны ж, хоть и в золото одеты, всего лишь куры», так что к незнакомке я приблизился, всё ещё посмеиваясь ехидству молодых нолъямар.
Алассион, как положено, представил нас. Вблизи госпожа Динэт показалась мне ещё более очаровательной, юной и хрупкой, а когда подняла взгляд, я впервые в жизни понял, что значит «утонуть в её глазах». Зачем-то спросил, как ей нравится ассамблея, и получил ответ, показавшийся мне столь же метким, сколь и неожиданным, выказав знание истории, весьма необычное для её возраста и положения.
- Возможно, вы знакомы с молодым господином Нолондилом [13], сыном правителя Лоссарнаха?
Она еле заметно вздрогнула и бросила на моего друга быстрый взгляд, но ничего не сказала.
- Увы, - вступил в разговор Нолондил, - я слишком рано покинул Хъяралондиэ и не успел свести знакомства со своими соседями…
Он улыбнулся и развёл руками, не окончив фразы. Динэт заметно успокоилась. Определённо, тут была какая-то загадка, но я решил набраться терпения и подождать, пока тайна сама не выплывет наружу.
Тут объявили танцы, и рядом с нами снова возник Алассион, желавший всенепременно пригласить нашу новую знакомую на луимэ. Динэт снова смутилась:
- Не думаю, что мне стоит… Родители наши были весьма строгих правил и полагали, что мы слишком молоды, чтобы посещать Аростирион; в нашем захолустье мы жили скромно и уединённо, у меня не было возможности должным образом обучиться…
Однако неугомонный нолъямо не собирался отступать и, заверив девушку, что в этом нет ничего сложного, увлёк её за собой.
Сперва Динэт явно чувствовала себя сковано, казалось, полностью сосредоточившись на движениях танца. Определённо, Алассион напрасно расточал красноречие: она только кивала, не поднимая глаз. Я так и не понял, когда произошло превращение: девушка вдруг начала двигаться легко и свободно, с поразительной естественной грацией и чувством ритма, как набегающие на берег волны; на её губах появилась рассеянная мечтательная улыбка. Когда танец завершился и Алассион вновь подвёл к нам Динэт, я попытался сделать ей комплимент - кажется, весьма неуклюжий. А вы разве не будете танцевать, спросила она. Если вам будет угодно, ответил я и протянул ей руку.
При первых тактах музыки она ойкнула, поднеся руку к губам, глядя на меня с испугом. Признаться, я тоже растерялся: хорошо, она могла этого и не знать, но почему я совершенно забыл, что после луимэ на таких собраниях всегда идёт алкварамэ - да и вообще, куда мне, в мои-то годы… Но отступать было поздно - и, говоря по чести, я этого не хотел.
Она не жеманилась, не кокетничала - похоже, в их «захолустье» её забыли научить, как должна вести себя с кавалером высокородная девица. В её движениях не было ни манерности, ни подчёркнутой красивости, она искренне восхищалась игрой музыкантов и получала явное удовольствие от танца. Разговорились мы, как ни странно, снова о государе Алдарионе, и совершенно внезапно она заявила, что история жены Морехода её всегда раздражала, и что госпожу Эрендис она считает самовлюблённой, мстительной и недалёкой. Признаться честно, такого я не ожидал услышать от женщины. Я бы, мечтательно говорила она, обязательно отправилась с ним вместе, хотя бы один разочек. Чтобы увидеть то, что видит он; так, как видит он. Я показала бы ему то, что люблю, чтобы и он увидел это так, как вижу я. Я ждала бы его и готовилась к его возвращению, и чтобы обязательно была музыка, и танцы, и радость…
Говорят, госпожа Эрендис не любила моря и боялась его, заметил я. А вам неужели не было страшно?
Ещё как! - она рассмеялась. Это было как жуткое, недоступное людям волшебство: как будто не было ничего кроме моря, неба и нас - между этим морем и небом. Я, наверное, тоже не морской крови. Зато я смогла увидеть Остров: не слушать о нём, не читать, а увидеть своими глазами. Чудо, сотворённое Валар, и чудеса, созданные людьми, и…
Тут она смешалась и замолчала, но и танец подошёл к концу, и я проводил Динэт на её место, заметив, усмехнувшись, что никто наверняка и не представить себе не может, о чём мы говорили. А в конце вечера предложил ей прогуляться по Королевским садам.
Влюбился я, что ли, старый дурак?
[1] Йава́ннами́рэ (Кв.) - «драгоценность Йаванны»; такое же имя носит благоуханное дерево с цветами, подобными розам, и круглыми алыми плодами, привезённое в Нуменор эльфами Тол-Эрессэа.
[2] О́рнил (С) - «тот, кто любит деревья», от орн- «(большое) дерево» + нил «друг, любящий».
[3] Традиционно в Нуменоре игра на музыкальных инструментах считалась мужским делом.
[4] Кинна́эх, ед.ч. м.р. н’бар киннаэх, ж.р. н’э́йра киннаэх (Т) - «люди гор», в отличие от кинэле́ах, «людей травы», живущих в долине.
[5] Беáйне ан-нэ́ах (Т) - букв, «молоко горы»; первоначально было названием белого или желтоватого оникса и отражало особенность его формирования как натёчной породы. В дальнейшем название распространилось на все виды оникса, кроме чёрного и красного (сардоникс, карнеол).
[6] Ди́нэт (С) - «тихая, молчаливая».
[7] Артамир (Кв.) - букв., «благородное сокровище». Атана́лкар Элеро́ссион (Кв.) - третий сын Элроса Тар-Минъятура. Имя переводится как «сияющий, славный», от áтан «человек» + áлкар «слава, сияние, великолепие, торжество».
[8] Во время праздников и ритуалов нгхатта-ади надевают искусно вырезанные из дерева раскрашенные маски животных и птиц и яркие плащи из птичьих перьев. Один из таких плащей был подарен Анардилу в знак дружбы. По всей видимости, этот обычай Нгхатты и лёг в основу рассказа.
[9] Луссарна́эх (Т) - «цветущие предгорья», букв., «цветущая земля у гор». Регион в южной части Гондора, впоследствии лен Гондорской короны, известный как «долина цветов».
[10] Лу́имэ (Кв.) - «прилив»; медленный танец, которым, как правило, открывали балы и в котором дамы и кавалеры сходились и расходились подобно волнам.
[11] Алквара́мэ (Кв.) - «лебяжье крыло», парный танец, в котором партнёрами не менялись. Обычно алкварамэ танцевали только на собраниях, где присутствовало много молодых людей: это считалось дозволенным способом познакомиться с девушкой.
[12] Алáссион (Кв.) - от алáссэ «радость, веселье»; можно перевести как «весельчак».
[13] Ноло́ндил (Кв.) - букв., «друг или служитель знаний»; любящий знания.
В этом кабинете ничего не менялось много лет. Те же книжные шкафы, тот же стол, даже шторы, кажется, те же: только письменный прибор теперь передвинут под левую руку, да к портрету деда добавился портрет отца. Теперь, может быть, здесь что-то переменится - хотя я уверен, что портреты останутся на своих местах. Разве что к ним добавится ещё один.
Пора было покончить с последними приготовлениями и собираться в путь, но ещё немного времени можно было позволить себе, так что я просто сидел за отцовским столом, позволяя мыслям течь свободно, не пытаясь направить их хоть в какое-то русло, не зная, что вынесет на берег их поток - и всё равно удивился, что мне пришла на ум именно эта история, которую до конца знали, наверное, всего четверо. Хотя, если подумать, ничего удивительного в этом не было, так что я просто сидел, прикрыв глаза, и слушал голоса, доносившиеся из тех времён, когда я, сам того не зная, наверное, был счастлив больше, чем когда-либо в жизни...
[
Алассион:
Честно сказать, не знаю, что меня так развеселило - на лекциях перетрудился или перебрал слегка, - но я стоял и хихикал, как дурак, пялясь на его сапоги, так что на меня начали коситься из-за соседних столов. И он наконец соблаговолил обратить на это внимание.
Что вас так развеселило, любезный господин, простите, не знаю вашего имени? - говорит, а глаза тёмные, колючие.
Ваши сапоги, говорю.
И что же забавного вы нашли в моих сапогах, спрашивает.
У них квадратные носы, говорю.
И что с того?
Рыцарь, провозглашаю торжественно, никто не носит сапог с квадратными носами уже четверть века.
И, как будто этой глупости не хватило, добавляю: уж не в сундуке ли своего почтенного папаши вы их откопали?
У него стало такое лицо, словно он сейчас схватится за меч; но вместо этого протянул длиннющую руку, изъял у меня - по-другому трудно это назвать - записи лекций, которые я держал подмышкой, выхватил из поясной сумки свинцовый карандаш, что-то изобразил на листе стремительными штрихами и, поклонившись с усмешкой, возвратил мне. Я уставился на чрезвычайно самодовольного человечка в сапогах с невероятно длинными, острейшими, загнутыми вверх носами, и мгновенно узнал в нём себя. Это было так здорово, что я тут же передумал задирать унылого дылду и нарываться на поединок, а вместо этого хлопнул его по плечу, махнул приятелю и без дальнейших церемоний подсел за стол, заказав кувшин белого хъярнустарского. А листок у меня приятель немедленно отобрал, и можно было биться об заклад, что завтра рисунок увидит весь университет. Да я и не против.
Само собой, он был из южной колонии, куда наши модные веяния доходят с запозданием на год за каждый день пути. Ни отца, ни матери у него не было (тут я себя почувствовал полным идиотом), а в столицу он приехал с намерением получше выдать замуж сестру. Я понимающе кивнул: тоже дорого бы дал, чтобы поскорее сбыть с рук наш дражайший бриллиант Йаванны [1] - этот нежный росточек обладал несравненным ехидством и мастерски умел испоганить настроение. И опять промахнулся: сестру Орнил [2] любил и желал ей лучшей доли в замужестве, вот только как осуществить задуманное, пока не знал. А я - да. В столичном доме господина Инголдиона, правителя Хъярростара, через десять дней должна была состояться ассамблея, так что я с чистой совестью объявил, что, ежели благородный господин Орнил не сочтёт сие для себя оскорбительным, готов оказать покровительство ему и его сестре и приглашаю их присоединиться ко мне. Вообще-то я терпеть не могу ассамблеи, скука смертная: молодые господа косятся друг на друга, как задиристые петухи, которым не уступают яркостью нарядов, дамы сплетничают, господа постарше обсуждают государевы указы и вспоминают военные кампании давно минувших дней; но ради достойной цели… Покончив с этим благим делом, я поинтересовался у Орнила жизнью в Хъяралондиэ, но он особой охоты рассказывать не выказал: вместо этого начал расспрашивать меня о Мар Илъянолева, а я ему заявил, что с его способностями ему точно нужно поступать, найдётся кому словечко замолвить - словом, вечер выдался приятнейший, и особую прелесть ему добавляла мысль о шутке, которую я сыграю с вредной сестрицей. Она, конечно, узнав о том, что в этот раз ей не удастся отправиться со мной в великосветское собрание, устроит скандал, по сравнению с которым самый буйный шторм покажется лёгким ветерком. Возможно, я даже узнаю несколько новых оборотов, эпитетов и неожиданных словосочетаний - и, будьте уверены, непременно при случае пущу их в ход.
Конечно, прекрасная моя Йаваннамирэ дома не останется. У моего приятеля-стихотворца всё равно нет ни возлюбленной, ни родственницы на выданье: думаю, он не откажется воспользоваться своим правом приглашения, дабы не огорчить девушку. Огорчать он не любит никого, и я не премину воспользоваться его дружеским расположением к нашей семье. К тому же мне-то хорошо известно, что он вовсе не считает мою сестрицу вселенским бедствием и язвой.
Да и я, в конце концов, эту драгоценную гадюку люблю не меньше, чем Орнил свою сестру.
Динэт:
В детстве все девочки из бедных семей заворожённо слушают историю о сиротке Крапивной Рубашке. Нужно только быть скромной, трудолюбивой и терпеливой, тогда счастье непременно придёт. Дети утешают себя сказкой, обещающей чудо, и я не была исключением. Со временем это проходит. У меня прошло, когда пришлось продавать мамины платья. Няня рассказывала, что душа человека иногда задерживается в доме, где он был счастлив, оберегает его любимых; я ей поверила, и теперь мне казалось, что с каждым проданным платьем мама всё дальше, что она больше не слышит меня и скоро уйдёт совсем. Я оплакивала каждое платье перед расставанием, гладила их, даже говорила с ними. А когда больше нечего было продавать, я перестала верить в сиротку Крапивную Рубашку. Ну и правильно, сказал брат, ты уже большая, а эти сказки придумывают, чтобы девочки росли смирными, покорными, чтобы привыкали безропотно трудиться и не желали большего.
Няня научила меня шить. Вместе со мной перешивала старые платья, негодные на продажу, и рубахи, учила красить нитки соком ягод и травяными отварами, ровно класть стежок к стежку. Мои вышивки выходили неяркими, но меня радовало и это.
Одну вещь мы всё-таки не продали: старинную маленькую арфу с чудесной резьбой. В лучшие для нашей семьи времена отец настоял, чтобы брат учился музыке, а когда тот начал делать успехи, купил ему эту арфу. И вот, уж не знаю, почему - может, от скуки, а может, потому что мне хотелось хотя бы чего-то красивого в жизни, - я попросила брата научить меня играть. Брат долго пытался мне объяснить, что это не женское дело [3], но никаких разумных доводов не приводил: похоже, их просто не было. Он сердился, но я была упорна, и в конце концов брат сдался, строго наказав, когда я выйду замуж, не хвастать этим умением. Училась я быстро, музыка и книги были мне единственным утешением и развлечением в нашей одинокой однообразной жизни. Но чем больше я читала, тем больше меня мучила тоска: за пределами нашей маленькой долины лежал огромный мир, и чем дальше, тем больше я тосковала по нему.
Однажды брат рассказал мне сказку о двух лягушках. Хотел приободрить, наверное. А мне вдруг до слёз стало жалко ту, что утонула. Вот и не будь как она, проворчал брат; что ты слезу точишь? Мы непременно выкарабкаемся, не надо только рук опускать. А мне всё представлялась эта несчастная, утонувшая в молоке лягушечка. Наверное, она была такой же маленькой и слабой, как я, вот и осталась навсегда в куске масла, по которому выбралась из кувшина её упорная подруга. И так мне это ясно увиделось, что я разрыдалась, захлёбываясь слезами. Ну и дура, в сердцах бросил брат и ушёл. Вернулся только под вечер; буркнул - держи вот, это тебе. И сунул мне в руку камень в половину моего мизинца длиной, яркий, как застывший малиновый сок. Я не удержалась и украдкой лизнула его. Брат рассмеялся. Не реви больше, сказал, вот я подучусь и сделаю тебе с ним кольцо, самое красивое на свете.
Я шмыгнула носом. Брат ведь и правда хотел ювелиром стать, пока отец был жив. Как же, говорю, ты дальше учиться будешь, мастер за свою науку денег попросит, а их нет. А он мне: украшения не только в Халлоннас делают, не только у них ювелиры есть.
Он сдержал слово, пусть и десять лет спустя.
Понятно, почему брат решил меня отвезти на Остров. В Аростирионе ещё не забыли нашего отца и видели брата: если бы его узнали, на этом наша авантюра закончилась бы окончательно и бесповоротно. Только тут брат сказал мне, что все эти годы потихоньку откладывал деньги и сумел скопить совершенно немыслимую, по моим представлениям, сумму, которой нам должно было хватить на дорогу до Острова, и, как мы думали тогда, на полгода жизни там - ну, и, разумеется, на ткани. Не шелка и парча, конечно: лучший, самый тонкий лён и несколько отрезов прекрасной шерсти, такой мягкой, гладкой и тёплой, что к ней хотелось прижаться щекой.
Дом мы оставили на попечение нянюшки и её мужа. Я забрала с собой только арфу и пару любимых книг, и мы отправились в первое наше путешествие.
Признаться, плавания я страшно боялась. Во всём этом было что-то от невероятного и пугающего сна, который никак не кончался - бесконечное море, бесконечное небо и наш крохотный корабль, затерявшийся между двумя этими бесконечностями. Я раньше представляла себе встречу Туора и Ульмо так: восстал из волн гигант в сияющих доспехах и королевском венце и заговорил голосом, подобным грому - голосом, которому невозможно не повиноваться, ибо это глас бога. И только тут, в море, поняла: всё было не так. Ещё прекраснее и страшнее - вечность волн и вод, древняя как мир, предстала перед Туором, голос этой вечности звучал в его душе, захлёстывал его штормовыми волнами, пока не осталась лишь смертная оболочка и Голос, наполнявший её до краёв, и если был у этой вечности облик, это был облик огромной волны - выше самых высоких гор, с гребнем белой пены: обрушится на берег и сметёт человека, унесёт в глубину, как песчинку, даже не заметив.
Остров поразил меня не меньше, хоть и по-иному: обилием красок, многолюдьем и шумом, величием стоявших в гавани кораблей. Ещё с дороги, ровной и белой, я увидела вдали Город Королей, который знала лишь по рассказам отца, и мне вспомнилось настольное украшение работы киннаэх [4] - когда отец открывал окно, то прижимал им бумаги, чтобы не разлетелись от ветра. Это был беайне ан-нэах [5] величиной в два моих детских кулачка - внизу с рыжеватыми, коричневыми и желтоватыми разводами, вверху белый как замёрзшее молоко: гора, поросшая деревьями, с водопадами и вьющимися по склонам тропами. Я теперь видела, почему отцу так нравилось это украшение: оно было напоминанием об Острове, который отец покинул много лет назад, на который хотел вернуться хотя бы ненадолго и который так и не увидел снова. Таким был Арменелос: желтоватый и серый камень домов первого яруса становился светлее, поднимаясь к чистой белизне пятого яруса, выше гору охватывало зелёное кольцо садов, а на самой вершине высился ослепительно-белый королевский дворец и сиял чистейшим золотом шпиль башни Элроса. Я понимала, откуда взялась легенда, будто город помогали строить майар - но нет, это была красота, созданная человеческими руками, многоголосая величественная музыка; этот город пел славу величию людей, я не могла отвести от него глаз и чувствовала, как по щекам катятся слёзы. Ужасно, но я совершенно ничего не могу с этим поделать. Мне всегда хочется плакать, когда я вижу или слышу что-то настолько прекрасное, брат надо мной раньше подшучивал за это. Потом перестал.
Поселились мы на постоялом дворе Нижнего города. Брат сперва хотел, чтобы я никуда не ходила, но я упросила его отпустить меня в город. В своём дорожном платье и сером плаще я вполне могла сойти за спешащую по делам служанку. Правда, город был настолько невероятно, невообразимо огромен, что я боялась заблудиться, а потому не покидала третьего яруса, но и здесь было на что посмотреть. Подумать только, многим из этих домов сотни лет, они помнят правление Тар-Минастира, а может, и более давние времена. Невероятное это было чувство, словно я перенеслась в прошлое, словно ещё несколько шагов - и я встречу кого-нибудь из героев былого, из тех, кто создавал Нуменор и открывал далёкие земли, а может, даже кого-нибудь из Старшего народа…
Всего десять дней спустя брат вернулся, сияя от радости, и торжественно объявил мне, что послезавтра мы отправляемся на ассамблею в пятом ярусе, к правителю Хъярростара. Наконец-то я смогу увидеть все чудеса города воочию! Я была так счастлива, что забыла спросить брата, как ему такое удалось, забыла обо всех тревогах, сомнениях и опасениях.
Как оказалось, зря.
Едва войдя в залу, я поняла, какой самонадеянной глупостью было всё наше предприятие. Так, наверное, могла бы себя чувствовать сказочная сиротка, попав на бал прямо в своей знаменитой рубашке. Если бы не брат, крепко державший меня за руку, я немедленно бросилась бы прочь из этого собрания блистательных, во всех смыслах, кавалеров и красавиц в роскошных одеждах, в сравнении с которыми моё платье казалось линялой тряпкой. Когда жизнь твоя бедна событиями, учишься подмечать малейшие детали, а оттого я необычайно ясно видела, насколько отличаются одеяния столичных дам от моего собственного. В моде были рукава «лист ивы» и «ласточкин хвост», гораздо длиннее моих, сколотые драгоценными застёжками на плече и у локтя, нижние платья из цветного шёлка с яркой сложной вышивкой в тон верхним - густо-синим, пурпурным, гранатовым, из шитого золотом бархата… Мой наряд, которым я так гордилась, сшитый по образцу лучших маминых платьев, был безнадёжно старомодным и провинциальным. А туфельки!.. На мне были короткие сапожки из тонкой серой кожи, собственноручно по мерке сшитые моим братом, восхитительно лёгкие и удобные - но столичные дамы щеголяли в изящных башмачках, украшенных многоцветным шитьём, с золотыми пряжками, на золочёных кубках-каблучках…
Я стояла, опустив глаза, а в голове у меня крутилось: «Бродяжка-замарашка, Крапивная Рубашка!» Больше всего было жалко брата. Я не позволяла себе мечтать, но он-то верил, что всё получится, что мы выберемся наконец из нашей глуши, что и на нашу долю достанется хоть капелька счастья…
- Это мой друг Орнил и его сестра, Динэт [6], - раздался рядом со мной незнакомый весёлый голос. - А это благородный господин Артамир из рода Атаналкара Элероссиона [7], прошу любить и жаловать.
С перепугу мне показалось, что он огромного роста. Смотрел серьёзно, внимательно - словно редкую зверушку изучает, подумалось мне, - но от уголков глаз разбегались смешливые морщинки, и виски его были чуть тронуты серебром, и он сказал - приятно познакомиться, а мне в голову не приходило ничего кроме старомодного книжного «Валар благословили нашу встречу»: это прозвучало бы высокопарно и нелепо, а я до ужаса боялась показаться смешной, потому просто склонила голову. Пусть уж лучше считает меня неотёсанной провинциалкой.
- Что вы думаете, - спрашивает, - о нашем скромном собрании?
- Думаю, - ни на секунду не задумываясь, ляпнула я, - что, если собрать все безделушки здешних дам и кавалеров, можно снарядить вторую Великую южную экспедицию.
Правду говорил брат, надо было мне ещё при рождении язык укоротить. Сейчас этот благородный господин решит, что я просто завидую нарядам столичных красавиц. И будет неправ, мне эта пестрота вправду не по душе; но не объяснять же ему это?
Однако оказалось, что в моих словах Артамир услышал совсем другое.
- Вот как? - он был явно удивлён. - Немного найдётся благородных девиц, которым столь хорошо известна история походов государя Алдариона…
Ещё бы она была мне неизвестна! «Повествование, столь же правдивое, сколь и занятное, о странствиях Великого Капитана Анардила, будущего государя Алдариона, и о странных и удивительных народах, населяющих Арду», с детства было моей любимой книгой. Правда, став старше, я начала сомневаться в существовании людей со звериными и птичьими головами, чьи руки покрыты перьями [8], о чём, сама не знаю зачем, и сообщила. В конце концов, хуже уже не будет.
Хуже стало немедленно, когда господин Артамир представил мне своего друга, сына правителя Луссарнаэх [9] - или, как это произносили на нуменорский манер, Лоссарнах. У меня горло перехватило: только когда он сказал, что слишком давно покинул Хъяралондиэ и почти не знал своих соседей, я вспомнила, как дышать. И, чтобы сменить опасную тему, а заодно, видимо, чтобы окончательно отвратить от себя благородных кавалеров, забыв обо всех наставлениях брата, заметила, что вовсе не такой строй должен использоваться арфистом при исполнении «Дороги в Гондолин».
Тут объявили танцы, и я снова похолодела от кончика носа до кончиков пальцев на ногах. Решительно всё, что я знала о танцах, рассказывала и показывала мне подружка из ближнего селения: она одно время была служанкой при молодой госпоже из Аростириона. Тогда, изображая торжественные и плавные фигуры, мало похожие на деревенские пляски, мы смеялись до упаду, а сейчас я пришла в ужас - новый друг моего братца немедленно предложил мне присоединиться к нему в луимэ [10]. Я залепетала что-то о строгом нраве родителей, о том, что мне не приходилось бывать на балах, и что в танце я вряд ли смогу сравниться со столичными дамами, но Алассион, не слушая возражений, протянул мне руку. Отказываться долее было неловко и невозможно. Что он мне говорил, когда мы сходились в танце и медленно кружились, меняясь местами, я не слышала, вернее, не понимала, только кивала невпопад: слишком боялась сбиться и перепутать движения. Я была уверена, что великолепные дамы и кавалеры перешёптываются и тихо, чтобы не нарушать приличий, смеются надо мной - танец казался бесконечным, и, чтобы не думать обо всём этом, я стала слушать только музыку. А потом она так захватила меня, что я как будто растворилась в ней, превратилась в искрящуюся под солнцем воду: пусть их смеются и шепчутся, волнам, набегающим на берег, до этого нет никакого дела. Так что, когда луимэ завершился и Алассион проводил меня на место, мне было невероятно жаль, что всё закончилось - я поняла, что только в танце здесь впервые почувствовала себя свободной.
Напрасно вы так скромничали, вы очаровательно танцуете, сказал мне господин Артамир.
- А вы разве не будете танцевать? - клянусь, я не собиралась этого говорить, само с языка сорвалось!..
Если вы пожелаете, с поклоном ответил он и протянул мне руку. Только при первых звуках музыки я поняла, что совершила очередную чудовищную глупость, после которой о приличиях можно уже и не вспоминать, поскольку заиграли алкварамэ [11]. Господин Артамир, впрочем, сделал вид, что ничего особенного не произошло, и говорил со мной так доброжелательно и любезно, что я в конце концов успокоилась, и мы продолжили беседу о временах государя Алдариона.
А в конце вечера он предложил назавтра прогуляться вместе по Королевским садам, прибавив к тому, что среди дам редко можно найти столь интересную собеседницу.
И как так вышло?..
Артамир:
Стоявшую в углу зала незнакомку я заметил сразу, хотя в ней не было ничего яркого и броского: голубовато-серое, цвета пасмурного неба, верхнее платье с узкой чёрно-серой отделкой, нижнее - белое, с широкими рукавами. Невысокая, в отличие от столичных дам, она не носила каблуков, отчего казалась ещё меньше ростом. Густые волосы необычного пепельного цвета высоко подобраны и сколоты гребнем, ожерелье, взблескивающее розовым, сиреневым и лиловым, лежит на ключицах, подчёркивая высокую шею… Незнакомка держалась скромно, но с удивительным достоинством, и совершенно непонятно было, как к ней подступиться, поскольку, как я успел выяснить, девушку решительно никто не знал. Однако тут-то, на моё счастье, словно из-под земли явился Алассион. Этот молодой человек, как нельзя лучше соответствующий своему имени [12], как обычно, знал всё и обо всех. Вскоре мне уже было известно, что загадочная незнакомка недавно вместе с братом прибыла из Хъяралондиэ, что они рано лишились родителей, что Орнил - великолепный рисовальщик, достойный собеседник и намеревается поступать в Мар Илъянолева, что он нежно любит свою сестру и мечтает найти ей в столице подходящую партию, что родни здесь у них нет, а потому он, Алассион, вроде как взял их под своё покровительство, но сестру и сам увидел в первый раз и знает только, что зовут её Динэт, что воспитание она получила чрезвычайно строгое и впервые выходит в свет, и что, если я хочу, он может представить нас друг другу на правах доброго знакомого её брата - он, Алассион, будет только рад хотя бы на время избавиться от общества своей дражайшей сестрицы и её приятельниц. Они как раз обсуждают незнакомку: единодушно признали её непривлекательной, её наряд - старомодным и провинциальным, а украшения - варварскими и вызывающе роскошными, но если кто спросит его, Алассиона, он прямо скажет, что все эти разговоры от зависти, поскольку прямо сейчас эти девицы выясняют, у кого можно заказать такую же вышивку нижнего платья и во что обойдутся подобные украшения. И немедленно прочёл экспромт своего приятеля «Как горлица среди фазанов ярких», завершавшийся словами «Фазаны ж, хоть и в золото одеты, всего лишь куры», так что к незнакомке я приблизился, всё ещё посмеиваясь ехидству молодых нолъямар.
Алассион, как положено, представил нас. Вблизи госпожа Динэт показалась мне ещё более очаровательной, юной и хрупкой, а когда подняла взгляд, я впервые в жизни понял, что значит «утонуть в её глазах». Зачем-то спросил, как ей нравится ассамблея, и получил ответ, показавшийся мне столь же метким, сколь и неожиданным, выказав знание истории, весьма необычное для её возраста и положения.
- Возможно, вы знакомы с молодым господином Нолондилом [13], сыном правителя Лоссарнаха?
Она еле заметно вздрогнула и бросила на моего друга быстрый взгляд, но ничего не сказала.
- Увы, - вступил в разговор Нолондил, - я слишком рано покинул Хъяралондиэ и не успел свести знакомства со своими соседями…
Он улыбнулся и развёл руками, не окончив фразы. Динэт заметно успокоилась. Определённо, тут была какая-то загадка, но я решил набраться терпения и подождать, пока тайна сама не выплывет наружу.
Тут объявили танцы, и рядом с нами снова возник Алассион, желавший всенепременно пригласить нашу новую знакомую на луимэ. Динэт снова смутилась:
- Не думаю, что мне стоит… Родители наши были весьма строгих правил и полагали, что мы слишком молоды, чтобы посещать Аростирион; в нашем захолустье мы жили скромно и уединённо, у меня не было возможности должным образом обучиться…
Однако неугомонный нолъямо не собирался отступать и, заверив девушку, что в этом нет ничего сложного, увлёк её за собой.
Сперва Динэт явно чувствовала себя сковано, казалось, полностью сосредоточившись на движениях танца. Определённо, Алассион напрасно расточал красноречие: она только кивала, не поднимая глаз. Я так и не понял, когда произошло превращение: девушка вдруг начала двигаться легко и свободно, с поразительной естественной грацией и чувством ритма, как набегающие на берег волны; на её губах появилась рассеянная мечтательная улыбка. Когда танец завершился и Алассион вновь подвёл к нам Динэт, я попытался сделать ей комплимент - кажется, весьма неуклюжий. А вы разве не будете танцевать, спросила она. Если вам будет угодно, ответил я и протянул ей руку.
При первых тактах музыки она ойкнула, поднеся руку к губам, глядя на меня с испугом. Признаться, я тоже растерялся: хорошо, она могла этого и не знать, но почему я совершенно забыл, что после луимэ на таких собраниях всегда идёт алкварамэ - да и вообще, куда мне, в мои-то годы… Но отступать было поздно - и, говоря по чести, я этого не хотел.
Она не жеманилась, не кокетничала - похоже, в их «захолустье» её забыли научить, как должна вести себя с кавалером высокородная девица. В её движениях не было ни манерности, ни подчёркнутой красивости, она искренне восхищалась игрой музыкантов и получала явное удовольствие от танца. Разговорились мы, как ни странно, снова о государе Алдарионе, и совершенно внезапно она заявила, что история жены Морехода её всегда раздражала, и что госпожу Эрендис она считает самовлюблённой, мстительной и недалёкой. Признаться честно, такого я не ожидал услышать от женщины. Я бы, мечтательно говорила она, обязательно отправилась с ним вместе, хотя бы один разочек. Чтобы увидеть то, что видит он; так, как видит он. Я показала бы ему то, что люблю, чтобы и он увидел это так, как вижу я. Я ждала бы его и готовилась к его возвращению, и чтобы обязательно была музыка, и танцы, и радость…
Говорят, госпожа Эрендис не любила моря и боялась его, заметил я. А вам неужели не было страшно?
Ещё как! - она рассмеялась. Это было как жуткое, недоступное людям волшебство: как будто не было ничего кроме моря, неба и нас - между этим морем и небом. Я, наверное, тоже не морской крови. Зато я смогла увидеть Остров: не слушать о нём, не читать, а увидеть своими глазами. Чудо, сотворённое Валар, и чудеса, созданные людьми, и…
Тут она смешалась и замолчала, но и танец подошёл к концу, и я проводил Динэт на её место, заметив, усмехнувшись, что никто наверняка и не представить себе не может, о чём мы говорили. А в конце вечера предложил ей прогуляться по Королевским садам.
Влюбился я, что ли, старый дурак?
[1] Йава́ннами́рэ (Кв.) - «драгоценность Йаванны»; такое же имя носит благоуханное дерево с цветами, подобными розам, и круглыми алыми плодами, привезённое в Нуменор эльфами Тол-Эрессэа.
[2] О́рнил (С) - «тот, кто любит деревья», от орн- «(большое) дерево» + нил «друг, любящий».
[3] Традиционно в Нуменоре игра на музыкальных инструментах считалась мужским делом.
[4] Кинна́эх, ед.ч. м.р. н’бар киннаэх, ж.р. н’э́йра киннаэх (Т) - «люди гор», в отличие от кинэле́ах, «людей травы», живущих в долине.
[5] Беáйне ан-нэ́ах (Т) - букв, «молоко горы»; первоначально было названием белого или желтоватого оникса и отражало особенность его формирования как натёчной породы. В дальнейшем название распространилось на все виды оникса, кроме чёрного и красного (сардоникс, карнеол).
[6] Ди́нэт (С) - «тихая, молчаливая».
[7] Артамир (Кв.) - букв., «благородное сокровище». Атана́лкар Элеро́ссион (Кв.) - третий сын Элроса Тар-Минъятура. Имя переводится как «сияющий, славный», от áтан «человек» + áлкар «слава, сияние, великолепие, торжество».
[8] Во время праздников и ритуалов нгхатта-ади надевают искусно вырезанные из дерева раскрашенные маски животных и птиц и яркие плащи из птичьих перьев. Один из таких плащей был подарен Анардилу в знак дружбы. По всей видимости, этот обычай Нгхатты и лёг в основу рассказа.
[9] Луссарна́эх (Т) - «цветущие предгорья», букв., «цветущая земля у гор». Регион в южной части Гондора, впоследствии лен Гондорской короны, известный как «долина цветов».
[10] Лу́имэ (Кв.) - «прилив»; медленный танец, которым, как правило, открывали балы и в котором дамы и кавалеры сходились и расходились подобно волнам.
[11] Алквара́мэ (Кв.) - «лебяжье крыло», парный танец, в котором партнёрами не менялись. Обычно алкварамэ танцевали только на собраниях, где присутствовало много молодых людей: это считалось дозволенным способом познакомиться с девушкой.
[12] Алáссион (Кв.) - от алáссэ «радость, веселье»; можно перевести как «весельчак».
[13] Ноло́ндил (Кв.) - букв., «друг или служитель знаний»; любящий знания.