Янек
Пиємо, пиємо по два-три, по три дня.
Що то за палянка, же я од ньой п’яна.
Штири фраєрочки за що ся й упили -
За тебе, Янічку, же ми тя любили.
Дунаю, Дунаю, бистра вода в тобі,
Не повіч, дівчатко, же я був при тобі.
Украинская народная песня
Четыре молодых девушки в ярких одеждах вокруг стола, режущего глаз белизной скатерти, посреди пыльной и просторной колыбы-дома. Четыре пары глаз, не ищущих, на чем остановиться, но нашедших уже одну абсолютно верную точку. Каждая из них как-будто углублена в себя и в раздумья, но самом деле каждая сейчас внимательно смотрит на Янека - хозяина этого дома.
Во главе стола - старшая сестра Янека. Она молода - на ее широкое лицо только недавно опустились первые морщины, отчего оно стало еще правильнее - но даже в том, как держит она стан, чувствуется ее старшинство среди присутствующих. По правую ее руку, на углу, вопреки поверью, страшащему девиц одинокой женской судьбой, сидит совсем юная девушка - по прическе и платью, и даже по нежной ее растерянности очевидно, еще незамужняя. Это невеста Янека. Слева от сестры - невысокая, с мелкими и приятными чертами лица, с пухлым ртом, предполагающим лукавство уже одной формой губ - жена одного из дальних родственников Янека, и когда-то его первая шестнадцатилетняя отчаянная любовь. И, на противоположном от сестры конце стола, в полоборота к присутствующим и в наибольшем отдалении от всех сидит, отстраненно обнимая спинку грубого стула, кузина Янека, которая и есть настоящая, и, как-будто, тайная - хотя в действительности для всех давно уже явная - его возлюбленная, чья родственность всегда запрещала ему женитьбу, но не умаляла желанности.
Сорок два дня прошло с тех пор, как Янек ушел за Днепр, заперев на следующие зиму и весну - и, кто знал тогда, на сколько еще весен и зим - свой добротный, хотя и запущенный без женской руки дом. День тому из-за Днепра вернулось двое его товарищей, принеся весть. Они несли ее таким тяжелым грузом всю дорогу до родной деревни, что, как только достигли первого крыльца, облегченно выпустили ее летать страшной черной вороной по селу. Весть-ворона каркала, что-де утоп Янек в быстрой реке, не уберегся войны и весеннего разлива, не оставив ни праха, ни тлена.
Горе многолико: особым и неповторимым ликом легло оно на каждую из четырех женщин тем вечером. Кому-то горе растягивало, плавя, скулы; кому-то сковывало льдами конечности; из кого-то рвалось истошным криком. Первой опомнилась сестра Янека. Она знала: все, что могло, уже случилось. И теперь осталось лишь пойти в его колыбу, отпереть двери, затопить печь и ждать гостей. Осталось проводить Янека и отпустить всеми силами любящей души.
Она точно знала, кто еще придет на проводы - смерть уже окутала темной завесой его жилище, отпугивая чужих и случайных. Потому под треск поленьев, принесенных со двора в его давно никем не убираемую светлицу, она стерла пыль, постелила свежую скатерть и расставила пять стопок - для четырех любивших Янека женщин и для него самого. Долго - сквозь сумерки и часть ночи - она пекла хлеб, беззвучно разговаривая не то с собой, не то с братом, не то с ожидаемыми гостями. Иногда в сладкое тесто попадали ее соленые слезы, прибавляя душистости. И, когда уже почти готовым лежал на столе третий огромный и аромантый круг, она заметила, что все собрались.
Два дня и полторы ночи пили они за Яничка и вместе с Яничком, пили безбожно, хотя и медленно. Каждая вела нескочаемый и бессловесный диалог с духом своего Яна. Сестра - с солнечно-смешливым мальчишкой, что ловко уворачивался спутанными кудрями от гребня в ее руках; первая любовница - с юношей странной хмурой красоты, что, даже багровея стыдом, не отводил взгляда, заставляя кровь ее течь по венам быстрее; возлюбленная - с всегда чуточку уставшим, но нежным парнем-парубком, с которым она мечтала бежать от странных ей местных порядков, и кому хотела родить двадцать три сына-богатыря; молодая невеста - с серьезным и привлекательным в своей далекости и чуждости взрослым мужчиной, что был с ней покровительственно-ласков. Иногда какая-то из девиц засыпала, там, где была, однако, этот короткий полубред-полудрема быстро прерывалась полуреальными явлениями Янека. Иногда кто-то из них плакал, но негромко и недолго, ведь Ян не терпел женских слез. Кажется, за это время они поведали друг другу все сокровеннейшее, чтобы никогда после не суметь вспомнить ни одной подробности. И, на исходе второго дня, когда, наконец, закончилась вся мутная жидкость, припасенная в его доме для особого - мог ли он знать, какого - случая, когда съедены были до крошки три начавших уже черстветь хлебины, все четверо, наконец, уснули крепко и глубоко, без единой грезы, без единой мысли, так, как спят мертвецки пьяные или до истощения уставшие люди.
И только высоким солнцем следующего дня, что щекотало веки и нагревало вместо утихшей печи дом, сестра открыла глаза и поняла, что нет здесь больше Янека - Янек отпущен, и теперь только теплыми воспоминаниями возможно обращаться к нему куда-то далеко, не тревожа при этом ни живых, ни мертвых. Тогда она встала, оправила платье, и принялась будить женщин, чтобы сказать, что начался новый день.
Що то за палянка, же я од ньой п’яна.
Штири фраєрочки за що ся й упили -
За тебе, Янічку, же ми тя любили.
Дунаю, Дунаю, бистра вода в тобі,
Не повіч, дівчатко, же я був при тобі.
Украинская народная песня
Четыре молодых девушки в ярких одеждах вокруг стола, режущего глаз белизной скатерти, посреди пыльной и просторной колыбы-дома. Четыре пары глаз, не ищущих, на чем остановиться, но нашедших уже одну абсолютно верную точку. Каждая из них как-будто углублена в себя и в раздумья, но самом деле каждая сейчас внимательно смотрит на Янека - хозяина этого дома.
Во главе стола - старшая сестра Янека. Она молода - на ее широкое лицо только недавно опустились первые морщины, отчего оно стало еще правильнее - но даже в том, как держит она стан, чувствуется ее старшинство среди присутствующих. По правую ее руку, на углу, вопреки поверью, страшащему девиц одинокой женской судьбой, сидит совсем юная девушка - по прическе и платью, и даже по нежной ее растерянности очевидно, еще незамужняя. Это невеста Янека. Слева от сестры - невысокая, с мелкими и приятными чертами лица, с пухлым ртом, предполагающим лукавство уже одной формой губ - жена одного из дальних родственников Янека, и когда-то его первая шестнадцатилетняя отчаянная любовь. И, на противоположном от сестры конце стола, в полоборота к присутствующим и в наибольшем отдалении от всех сидит, отстраненно обнимая спинку грубого стула, кузина Янека, которая и есть настоящая, и, как-будто, тайная - хотя в действительности для всех давно уже явная - его возлюбленная, чья родственность всегда запрещала ему женитьбу, но не умаляла желанности.
Сорок два дня прошло с тех пор, как Янек ушел за Днепр, заперев на следующие зиму и весну - и, кто знал тогда, на сколько еще весен и зим - свой добротный, хотя и запущенный без женской руки дом. День тому из-за Днепра вернулось двое его товарищей, принеся весть. Они несли ее таким тяжелым грузом всю дорогу до родной деревни, что, как только достигли первого крыльца, облегченно выпустили ее летать страшной черной вороной по селу. Весть-ворона каркала, что-де утоп Янек в быстрой реке, не уберегся войны и весеннего разлива, не оставив ни праха, ни тлена.
Горе многолико: особым и неповторимым ликом легло оно на каждую из четырех женщин тем вечером. Кому-то горе растягивало, плавя, скулы; кому-то сковывало льдами конечности; из кого-то рвалось истошным криком. Первой опомнилась сестра Янека. Она знала: все, что могло, уже случилось. И теперь осталось лишь пойти в его колыбу, отпереть двери, затопить печь и ждать гостей. Осталось проводить Янека и отпустить всеми силами любящей души.
Она точно знала, кто еще придет на проводы - смерть уже окутала темной завесой его жилище, отпугивая чужих и случайных. Потому под треск поленьев, принесенных со двора в его давно никем не убираемую светлицу, она стерла пыль, постелила свежую скатерть и расставила пять стопок - для четырех любивших Янека женщин и для него самого. Долго - сквозь сумерки и часть ночи - она пекла хлеб, беззвучно разговаривая не то с собой, не то с братом, не то с ожидаемыми гостями. Иногда в сладкое тесто попадали ее соленые слезы, прибавляя душистости. И, когда уже почти готовым лежал на столе третий огромный и аромантый круг, она заметила, что все собрались.
Два дня и полторы ночи пили они за Яничка и вместе с Яничком, пили безбожно, хотя и медленно. Каждая вела нескочаемый и бессловесный диалог с духом своего Яна. Сестра - с солнечно-смешливым мальчишкой, что ловко уворачивался спутанными кудрями от гребня в ее руках; первая любовница - с юношей странной хмурой красоты, что, даже багровея стыдом, не отводил взгляда, заставляя кровь ее течь по венам быстрее; возлюбленная - с всегда чуточку уставшим, но нежным парнем-парубком, с которым она мечтала бежать от странных ей местных порядков, и кому хотела родить двадцать три сына-богатыря; молодая невеста - с серьезным и привлекательным в своей далекости и чуждости взрослым мужчиной, что был с ней покровительственно-ласков. Иногда какая-то из девиц засыпала, там, где была, однако, этот короткий полубред-полудрема быстро прерывалась полуреальными явлениями Янека. Иногда кто-то из них плакал, но негромко и недолго, ведь Ян не терпел женских слез. Кажется, за это время они поведали друг другу все сокровеннейшее, чтобы никогда после не суметь вспомнить ни одной подробности. И, на исходе второго дня, когда, наконец, закончилась вся мутная жидкость, припасенная в его доме для особого - мог ли он знать, какого - случая, когда съедены были до крошки три начавших уже черстветь хлебины, все четверо, наконец, уснули крепко и глубоко, без единой грезы, без единой мысли, так, как спят мертвецки пьяные или до истощения уставшие люди.
И только высоким солнцем следующего дня, что щекотало веки и нагревало вместо утихшей печи дом, сестра открыла глаза и поняла, что нет здесь больше Янека - Янек отпущен, и теперь только теплыми воспоминаниями возможно обращаться к нему куда-то далеко, не тревожа при этом ни живых, ни мертвых. Тогда она встала, оправила платье, и принялась будить женщин, чтобы сказать, что начался новый день.