2666
Наткнулась тут на отрывок из "2666" Боланьо, который я зачем-то перевела два года назад с английского перевода. Местами там, кажется, не вполне ровно, но редактировать лень. Интересно, перевели ли его с тех пор на русский - кажется, нет, такой кирпич все же.
«Не знаю, смогу ли я это толком объяснить», - сказал Амальфитано. «Отношения между мексиканскими интеллектуалами и властью всегда были устроены одинаково. Конечно, интеллектуалы бывают разные - случаются и заметные исключения из правил. И, конечно, те из них, кто сдается на милость власти, зачастую искренне верят, что поступают правильно. С какой-то точки зрения это просто работа, не лучше и не хуже другой. Только вот оплачивает ее государство. В Европе интеллектуалов кормят издательства или газеты, либо же содержат жены или богатые родители, от которых они ежемесячно получают пенсион, либо же они честно зарабатывают себе на жизнь физическим трудом или криминалом. В Мексике - да, наверное, и во всей Латинской Америке, за исключением Аргентины - интеллектуалы работают на государство. Так было при PRI, и при PAN будет то же самое. Сам по себе такой интеллектуал может искренне защищать интересы власти или же, наоборот, критиковать их. Для власти это не имеет значения. Государство кормит его и молча за ним присматривает. Оно находит, чем занять огромный сонм бесполезных, по сути дела, писателей. Каким образом? Власть изгоняет демонов, она формирует общие настроения - или по крайней мере стремится их формировать. Она обмазывает дополнительными слоями извести яму, о которой никто не знает, существует ли она на самом деле. Так, конечно, бывает не всегда. Интеллектуал может работать и в университете - или, что еще лучше, уехать работать в американский университет, где отделение литературы будет ничем не лучше, чем в Мексике. Но это ничего не значит - ему все равно могут позвонить поздно вечером от имени государства и предложить должность повыше, денег побольше, что-нибудь такое, чего, по мнению интеллектуала, он по праву заслуживает - а интеллектуалы всегда уверены, что заслуживают большего. И каким-то образом эта система превращает мексиканских интеллектуалов в бессмысленных болванчиков. Они тихо сходят с ума. Кто-то начинает переводить японскую литературу, не зная японского; кто-то просто уходит в запой. Например, Альмендро - он, насколько мне известно, делает и то и другое. Литература в Мексике - это ясли, детский сад, песочница, клуб юннатов, понимаете? На дворе хорошая погода, светит солнышко, можно пойти в парк, сесть на скамеечку и открыть томик Валери - почему-то именно его мексиканские писатели любят больше всего, - потом пойти в гости к приятелю, потрепаться. Но тени ты уже не отбрасываешь. Тень твоя куда-то тем временем делась - и ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, но на самом деле ты все видишь, блядь, тени-то у тебя больше нету, хотя можно придумать массу объяснений - солнце стоит слишком высоко, перегрелся на солнце с непокрытой головой, слишком много выпил, боль сотрясает внутренности, как подземный танк, страх еще более неопределенных вещей, болезнь, которая уже начинает проявляться, оскорбленная гордость, желание хоть раз в жизни успеть вовремя. Но штука в том, что от тебя ушла тень, и ты на мгновение забываешь об этом. И вот ты - без тени - оказываешься на сцене, где начинаешь переводить реальность, интерпретировать ее, пропевать ее. На самом деле это не сцена, а просцениум; сверху она переходит в отверстие колоссальной трубы - раструба шахты или жерла рудника. Пусть это будет пещера. Но и шахта - тоже неплохо. Из этой шахты доносятся неразборчивые звуки. Звукоподражательный шум, слоги, в которых слышится то гнев, то обольщение, то обольстительный гнев - а иногда и просто шепот, бормотание, стоны. Но никто этого жерла на самом деле не видит. Сценическая машинерия, игра теней, оптический обман прячет от зрительских глаз истинные размеры дыры. На самом деле только зрители, сидящие в ближайшем к сцене ряду, прямо у оркестровой ямы, могут различить за плотной завесой какие-то смутные контуры - в действительности они иные, но по крайней мере, какие-то очертания им видны. Другие зрители ничего дальше просцениума не видят, и по правде говоря, не очень-то стремятся увидеть. Что до интеллектуалов без тени, они всегда повернуты к публике лицом, так что и они ничего не видят - глаз на затылке у них нет. Они только слышат звуки, доносящиеся из глубин шахты. И переводят, интерпретируют или воссоздают эти звуки. Естественно, качество их работы никуда не годится. Предчувствуя ураган, они пускают в ход риторику; предвидя вспышку гнева, стараются быть выразительными, а когда повисает мертвая, безнадежная тишина, они пытаются сохранять дисциплину, соблюдая четкий размер. Они говорят «чив-чив», «гав-гав», «мяу», потому что неспособны вообразить себе зверя гигантских размеров - или отсутствие такого зверя. Что же до сцены, на которой они работают, она прелестно оформлена, необычайно приятна глазу и хороша всем, кроме того, что постепенно съеживается до все меньших и меньших размеров. Это ее совершенно не портит. Она просто уменьшается, а вместе с ней уменьшается и зал, так что в него, само собой, помещается все меньше и меньше зрителей. Конечно, эта сцена не единственная - есть и другие. Постепенно добавились новые сцены. Вот сцена живописи - она гигантская, а зал совсем крошечный, хотя все зрители выглядят очень элегантно, за неимением лучшего эпитета. Есть кино-сцена и теле-сцена - их залы вмещают огромное количество народу, и они всегда полны, а просцениум растет не по дням, а по часам, и так много лет подряд. Иногда артистов с той сцены, на которой вещают интеллектуалы, приглашают выступить на теле-сцене. На этой сцене раструб шахты тот же, и хотя видна она несколько иначе, а завеса, скрывающая ее, еще плотнее и парадоксальным образом намекает на таинственное чувство юмора, однако воняет из шахты точно так же. Эта юмористическая завеса, естественно, становится объектом многочисленных интерпретаций, которые в итоге сводятся к двум - она нужна для удобства публики или же ее коллективного взгляда. Иногда интеллектуалы переходят на телевизионный просцениум навсегда. Из шахты все так же несутся хрипы, которые они толкуют, как бог на душу положит. Теоретически они - мастера родного языка, но на практике они ничем не в состоянии его обогатить. Все их удачные находки позаимствованы - подслушаны у зрителей из первого ряда. Эти зрители называются флагеллянтами. Они больны; время от времени они изобретают ужасающие слова, и тогда уровень их смертности резко взлетает вверх. В конце рабочего дня театры закрываются, и тогда жерла шахты прикрывают широкими листами стали. Интеллектуалы уходят спать. В небе стоит жирная луна, а ночной воздух так чист, что его хочется есть. Из каких-то баров доносятся песни, мелодии слышны на улице. Иногда интеллектуал сбивается с дороги, заходит в один из таких баров и пьет мескаль. Потом думает, что было бы, если б однажды он. Хотя нет. Ни о чем он не думает. Он пьет и поет песни. Иногда ему мерещится, что он повстречал знаменитого немецкого писателя. Но на самом деле это была лишь тень, - может, всего-навсего его собственная тень, которая каждый вечер возвращается домой, чтобы интеллектуала не разорвало на части или же чтобы он не повесился на дверном косяке. Но он готов поклясться, что видел немецкого писателя - и из этой уверенности проистекает его счастье, ощущение порядка, суета и веселье. Следующее утро начинается с прекрасной погоды. Солнце сыплет искрами, но не жжется. Можно выйти из дома, особо не напрягаясь, с тенью у пят, дойти до парковой скамейки и прочесть несколько страничек Валери. И так - по кругу до конца».
«Не знаю, смогу ли я это толком объяснить», - сказал Амальфитано. «Отношения между мексиканскими интеллектуалами и властью всегда были устроены одинаково. Конечно, интеллектуалы бывают разные - случаются и заметные исключения из правил. И, конечно, те из них, кто сдается на милость власти, зачастую искренне верят, что поступают правильно. С какой-то точки зрения это просто работа, не лучше и не хуже другой. Только вот оплачивает ее государство. В Европе интеллектуалов кормят издательства или газеты, либо же содержат жены или богатые родители, от которых они ежемесячно получают пенсион, либо же они честно зарабатывают себе на жизнь физическим трудом или криминалом. В Мексике - да, наверное, и во всей Латинской Америке, за исключением Аргентины - интеллектуалы работают на государство. Так было при PRI, и при PAN будет то же самое. Сам по себе такой интеллектуал может искренне защищать интересы власти или же, наоборот, критиковать их. Для власти это не имеет значения. Государство кормит его и молча за ним присматривает. Оно находит, чем занять огромный сонм бесполезных, по сути дела, писателей. Каким образом? Власть изгоняет демонов, она формирует общие настроения - или по крайней мере стремится их формировать. Она обмазывает дополнительными слоями извести яму, о которой никто не знает, существует ли она на самом деле. Так, конечно, бывает не всегда. Интеллектуал может работать и в университете - или, что еще лучше, уехать работать в американский университет, где отделение литературы будет ничем не лучше, чем в Мексике. Но это ничего не значит - ему все равно могут позвонить поздно вечером от имени государства и предложить должность повыше, денег побольше, что-нибудь такое, чего, по мнению интеллектуала, он по праву заслуживает - а интеллектуалы всегда уверены, что заслуживают большего. И каким-то образом эта система превращает мексиканских интеллектуалов в бессмысленных болванчиков. Они тихо сходят с ума. Кто-то начинает переводить японскую литературу, не зная японского; кто-то просто уходит в запой. Например, Альмендро - он, насколько мне известно, делает и то и другое. Литература в Мексике - это ясли, детский сад, песочница, клуб юннатов, понимаете? На дворе хорошая погода, светит солнышко, можно пойти в парк, сесть на скамеечку и открыть томик Валери - почему-то именно его мексиканские писатели любят больше всего, - потом пойти в гости к приятелю, потрепаться. Но тени ты уже не отбрасываешь. Тень твоя куда-то тем временем делась - и ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, но на самом деле ты все видишь, блядь, тени-то у тебя больше нету, хотя можно придумать массу объяснений - солнце стоит слишком высоко, перегрелся на солнце с непокрытой головой, слишком много выпил, боль сотрясает внутренности, как подземный танк, страх еще более неопределенных вещей, болезнь, которая уже начинает проявляться, оскорбленная гордость, желание хоть раз в жизни успеть вовремя. Но штука в том, что от тебя ушла тень, и ты на мгновение забываешь об этом. И вот ты - без тени - оказываешься на сцене, где начинаешь переводить реальность, интерпретировать ее, пропевать ее. На самом деле это не сцена, а просцениум; сверху она переходит в отверстие колоссальной трубы - раструба шахты или жерла рудника. Пусть это будет пещера. Но и шахта - тоже неплохо. Из этой шахты доносятся неразборчивые звуки. Звукоподражательный шум, слоги, в которых слышится то гнев, то обольщение, то обольстительный гнев - а иногда и просто шепот, бормотание, стоны. Но никто этого жерла на самом деле не видит. Сценическая машинерия, игра теней, оптический обман прячет от зрительских глаз истинные размеры дыры. На самом деле только зрители, сидящие в ближайшем к сцене ряду, прямо у оркестровой ямы, могут различить за плотной завесой какие-то смутные контуры - в действительности они иные, но по крайней мере, какие-то очертания им видны. Другие зрители ничего дальше просцениума не видят, и по правде говоря, не очень-то стремятся увидеть. Что до интеллектуалов без тени, они всегда повернуты к публике лицом, так что и они ничего не видят - глаз на затылке у них нет. Они только слышат звуки, доносящиеся из глубин шахты. И переводят, интерпретируют или воссоздают эти звуки. Естественно, качество их работы никуда не годится. Предчувствуя ураган, они пускают в ход риторику; предвидя вспышку гнева, стараются быть выразительными, а когда повисает мертвая, безнадежная тишина, они пытаются сохранять дисциплину, соблюдая четкий размер. Они говорят «чив-чив», «гав-гав», «мяу», потому что неспособны вообразить себе зверя гигантских размеров - или отсутствие такого зверя. Что же до сцены, на которой они работают, она прелестно оформлена, необычайно приятна глазу и хороша всем, кроме того, что постепенно съеживается до все меньших и меньших размеров. Это ее совершенно не портит. Она просто уменьшается, а вместе с ней уменьшается и зал, так что в него, само собой, помещается все меньше и меньше зрителей. Конечно, эта сцена не единственная - есть и другие. Постепенно добавились новые сцены. Вот сцена живописи - она гигантская, а зал совсем крошечный, хотя все зрители выглядят очень элегантно, за неимением лучшего эпитета. Есть кино-сцена и теле-сцена - их залы вмещают огромное количество народу, и они всегда полны, а просцениум растет не по дням, а по часам, и так много лет подряд. Иногда артистов с той сцены, на которой вещают интеллектуалы, приглашают выступить на теле-сцене. На этой сцене раструб шахты тот же, и хотя видна она несколько иначе, а завеса, скрывающая ее, еще плотнее и парадоксальным образом намекает на таинственное чувство юмора, однако воняет из шахты точно так же. Эта юмористическая завеса, естественно, становится объектом многочисленных интерпретаций, которые в итоге сводятся к двум - она нужна для удобства публики или же ее коллективного взгляда. Иногда интеллектуалы переходят на телевизионный просцениум навсегда. Из шахты все так же несутся хрипы, которые они толкуют, как бог на душу положит. Теоретически они - мастера родного языка, но на практике они ничем не в состоянии его обогатить. Все их удачные находки позаимствованы - подслушаны у зрителей из первого ряда. Эти зрители называются флагеллянтами. Они больны; время от времени они изобретают ужасающие слова, и тогда уровень их смертности резко взлетает вверх. В конце рабочего дня театры закрываются, и тогда жерла шахты прикрывают широкими листами стали. Интеллектуалы уходят спать. В небе стоит жирная луна, а ночной воздух так чист, что его хочется есть. Из каких-то баров доносятся песни, мелодии слышны на улице. Иногда интеллектуал сбивается с дороги, заходит в один из таких баров и пьет мескаль. Потом думает, что было бы, если б однажды он. Хотя нет. Ни о чем он не думает. Он пьет и поет песни. Иногда ему мерещится, что он повстречал знаменитого немецкого писателя. Но на самом деле это была лишь тень, - может, всего-навсего его собственная тень, которая каждый вечер возвращается домой, чтобы интеллектуала не разорвало на части или же чтобы он не повесился на дверном косяке. Но он готов поклясться, что видел немецкого писателя - и из этой уверенности проистекает его счастье, ощущение порядка, суета и веселье. Следующее утро начинается с прекрасной погоды. Солнце сыплет искрами, но не жжется. Можно выйти из дома, особо не напрягаясь, с тенью у пят, дойти до парковой скамейки и прочесть несколько страничек Валери. И так - по кругу до конца».