Отцвели уж давно
Есть у меня коллега, земляк, да и просто очень хороший человек brand253. Он сочинил мегакрутой рассказ про убийство Николая Харито - того самого человека, который написал романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду...". Почитайте, не пожалеете.
Блюз ржавой воды,
Или история одного убийства
- Барон Бонгарден подлец.
Я открыл глаз и увидел край подушки, и увидел заброшенную ногу на ногу, и увидел падающий сигаретный пепел, и увидел его. Барон Бонгарден подлец, - говорил он. Однозначно, барон Бонгарден подлец,- говорил он.
Я открыл второй глаз, посмотрел ему в лицо и спросил, - Вы это о чем?
- Вы все на свете проспали, напились как всегда и все проспали.
- Послушайте, поручик, я вас умоляю, не надо орать и не надо обобщать. Без вашего крика тошно.
- Тошно - истерично взвизгнул он - цвет нации уничтожают, а Вам тошно. Вы такой же подлец как и Бонгарден, Вы тупой, пьяный подлец.
Оскорбления, оскорбления… Как же хочется пить… Я поднялся. Посмотрел на свои ноги в нечищеных сапогах - вчера заснул не раздевшись. Или уже сегодня? Перевел взгляд на него и сказал - а если в табло, поручик?
- Вы знаете, что эта немчура, этот фашист вчера сделал?
- Бонгарден не немчура, и в 18 году еще ни кто не слышал о фашистах. И что он сделал?
- Вы вообще все проспали. Вчера Бонгарден стрелял в Колю Харито. И убил его. Он убил Колю. Ты это понимаешь? - перешел поручик на ты.
Отчего-то эта новость не показалась мне неожиданной. И казалось, что об этом давно уже все знают…
В ноябре 1918 года все рухнуло окончательно. Люди перестали верить в лучшее. И, более того, люди перестали бояться. И выражение «креста на тебе нет» стало обыденным. А по улицам, обычное дело, водят на расстрел. И, как писала Надя Лохвицкая, - интересно смотреть, как человек, которого ведут на расстрел, поднимает воротник своего пальто и кутает горло шарфом, боясь простудиться, заболеть и умереть от болезни…
Ноябрь - жуткий месяц. Господь создал ноябрь в наказание человеку за то, что тот расслаблялся летом: купался, валялся, смотрел на обнаженные тела. В ноябре Господь ставит человека на место. Небо давит человека своей чернотой. Ветер заставляет человека, прятаться в убогих жилищах. Дождь целый день. Дождь целую ночь. Дождь целую неделю. На афишных тумбах мокрый ноябрьский ветер треплет афиши с потекшей надписью «Григорий Лепс. Последняя гастроль. Вечные хиты: Рюмка водки на столе; Уходи красиво; и др». Рядом по белому лицу Пьеро текут черные слезы, и плачет навзрыд надпись «Неподражаемый артист Александр Вертинский в роли Пьеро и его песенки из мюзикла «Клоны овечки Долли». В холодной мокрой тиши слышны редкие ружейные выстрелы и грустная песня то ли пьяных казаков, то ли тоскующих чехов. Дрянь: ноябрь - дрянь, погода - дрянь, люди - дрянь. Депривация и дрянь. Дрянь и депривация.
Полгода прошло с момента исхода, который назвали «1-й ледовый поход». Если бы тогда каждый офицер выполнил свой долг до конца, не пил бы водку в вонючих ресторанах Ростова, не бродил бы бесконечно по борделям, если бы донские атаманы поддержали Корнилова, то можно было бы гордо говорить - мы сделали это. А сегодня остается только искать оправдание своему будущему бесславному поражению.
Я посмотрел на бесконечно нервно курившего поручика. Заглянул в его колючие запавшие глаза. И вспомнил вчерашнего веселого Колю Харито. Вспомнил, как Коля рассказывал о том, что незадолго до отъезда из Киева в добровольческую армию, он ходил в кинотеатр и смотрел фильм какого-то итальянца - Тарантино. Фильм назывался «Pulp fiction». Он говорил: «Забавный этот фильм, негры мне понравились и какой-то Винсент Вега и еще жена главаря бандитов. Игра актеров просто блеск. На этот фильм тапер играл мой романс «Отцвели уж давно хризантэмы…». Потом Коля рассказывал о том, как он написал этот романс. Он был в опере. В антракте капельдинер передал записку на почтовой открытке. Спрашивает у него, мол, от кого записка-то? А капельдинер промямлил что-то наподобие «не могу знать-с». А на открытке косая надпись: «Какой Вы увлекательный! Вы выделяетесь посреди всей данной толпы». Коля вообразил ее - прекрасную, загадочную и тот час решил подарить незнакомке букет хризантем и романс. Той же ночью романс написал. А теперь его играют таперы и поют все…
Я сказал поручику - Дмитрий Геннадьевич, расскажи, как это произошло», - сказал, хотя, кажется, я и так знал, как это произошло. Не знаю как, не знаю почему, но знал. И начал про себя - ну ты знаешь, что Колю пригласил Саша Козачинский…
- Ну, ты же знаешь, что Колю пригласил на свою свадьбу Саша Козачинский, - начал поручик, - они ведь вместе учились в университете, а потом в Николаевском пехотном училище. У Сашиной невесты, теперь уже жены, Сони Гонсеровой есть сестра Вера, они, кстати, близнецы. Эта Вера невеста Бонгардена. Еще та штучка…
Я слушал и беззвучно продолжал - она же всех мужиков любит…
- Она же всех мужиков любит! А этот фашист, все время ее ревнует. И вот эта Вера весь вечер терлась возле Коли, то за руку его возьмет, то… А Коля он всегда такой, на фортепиано играет, романсы поет. Бабы млеют. А Бонгарден напился как свинья, так же как и ты напился, и давай орать, - я требую сатисфакции, к барьеру. Колю, мамаша Гонсерова, увела из ресторана. Они пошли в парк. А эта сука барон выскочил вслед, догнал и выстрелил в спину Коле. И убил, на месте убил, сразу убил. Подлец, какой подлец. Ты знаешь, я решил - я его убью. Он сейчас на гауптвахте сидит. Его сразу же контрразведка задержала. Я прямо сейчас пойду и убью его там…
Я представил, как поручик убивает барона. Картинка очень напоминала одну старую фотографию, на которой буфетчик Джек Руби убивает Ли Харви Освальда: поручик такой, в шляпе, в руке люггер, из ствола медленно летит пуля, Барон изогнулся невероятно, пытается от пули увернутся, за его спиной в стенке уже дырка, как в кино этого Тарантино, а по бокам два контрразведчика абалдевшие в бешметах и папахах с саблями «на плечо»…
- Остынь, поручик. Следующим кого убьют, будешь ты. Джека Руби, например, приговорили же к смертной казни. А тебя и приговаривать не станут, на месте убьют.
- Кто такой Джек Руби? Англичанин? Еврей? А не важно, я все равно барона убью, - завелся поручик.
- Дима, остынь. Сейчас время такое, каждый штык на счету. Ты хочешь убить боевого офицера, пусть совершившего преступление, но офицера, который завтра пойдет в атаку, за нацию которую ты же и поминал. В нашей жалкой армии и так воюют одни студенты. Представь только себе 2000 офицеров и 600 студентов наша армия. И ты хочешь, чтобы осталось 1999 офицеров. Нет, 1998 офицеров - тебя же тоже убьют. Колю уже не вернуть. А Бонгардена - разжаловать в рядовые и в окопы, пусть кровью ответит за свое преступление. Я лично так думаю…
В Тихорецке мы уже 3 месяца. С того момента, когда на Дону свергли власть большевиков и атаман Краснов стал союзником Деникина, бои затихли, фронт отодвинулся к Царицыну, точнее к Сталинграду или, еще точнее, Волгограду. Комиссары, видимо, копили силы. Здесь в Тихорецке была относительно мирная жизнь. Работал театр, синематограф, рестораны ждали гостей. В этом маленьком городке было много беженцев из Петербурга, Москвы. Все пережидали смутное время в относительно тихом месте. В этом тихом Тихорецке каждый день кого-нибудь тихо убивали, не со зла, а просто потому, что время было такое тихое…
Воды в кране не было, она куда-то по трубам с шипением уносилась от меня, заставляя кран вздрагивать и по-поросячьи хрюкать. Пришлось умываться и бриться водой из графина… Из маленького облезлого квадрата зеркала на меня смотрело совсем чужое и незнакомое лицо белогвардейского офицера. Я и не знал такого. Я с самого детства читал книги о победе Красной армии над беляками и интервентами. Слова - «жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно, за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор…» помню до сих пор. А теперь на меня смотрит этот угрюмый «беляк». О чем думает? Разве о смерти своего боевого товарища? Да нет, мысли какие-то все вокруг да около, какие-то мелкие мысли. Например, как во время учебы в Москве в академии ходил на концерт квартета из города Ливерпуля «Жуки», которые прилетели на дирижабле, опустились на Красной площади и дали один единственный концерт. Потом они, «Битлз» я имею в виду, до самой смерти одного из них, того которого звали Джоном, хотели вернуться в Москву и дать еще один концерт и даже песню написали «Бэк ин юэсэсэр». А потом уже только один из них пел на Красной площади. А я вот на этом концерте уже не был, потому что, кажется, погиб в марте 20-го под Екатеринодаром. А еще на том первом концерте эти ребята пели - Faded long ago the chrysanthemums in the garden, but the love still lives in my aching heart - тот самый романс, о котором, теперь мертвый, Коля Харито мне рассказывал.
Кран снова зашипел, затрубил в свои трубы, затем напрягся и исполнил блюз, короткий и тоскливый, как жизнь юнкера на льду Таганрогского или же Финского залива. И брызнул кран ржавой водой, похожей на кровь, в раковину умывальника. От этого стало очень тоскливо. И душа стала беззащитной и тихой, а мысли малодушными и постыдными.
Я на гарнизонной гауптвахте. Хотел сесть на стул, стоящий у стола дежурного офицера. Но тот мне сказал, - господин подполковник, на этот стул не стоит садиться, этот стул для приговоренных - садитесь на мой. Потом офицер передал мне книгу арестованных, содержащихся на гауптвахте. Вы даже не представляете, о каких невероятных историях может поведать эта книга. Ну, вот, например: генерал-лейтенант Болховитинов Л.М. генерал-квартирмейстер Кавказского военного округа, арестован по приказу генерал-лейтенанта Деникина А.И. главнокомандующего Добровольческой армии, причина ареста - измена Отечеству (поступил на службу к красным, командовал штабом главкома красной армии Северного Кавказа). Военно-полевым судом приговорен к смертной казни через повешение. Деникин приговор не утвердил, заменил смертную казнь на разжалование в рядовые и отправил на фронт в дивизию Дроздова. За героизм и мужество, проявленные в боях за освобождение Кубани, восстановлен в чине генерала. В начале 1920 года стал военным министром Кубанского правительства. После победы большевиков перебрался в Крым, воевал в Русской армии генерала Врангеля. Из Крыма бежал на остров Лемнос, был начальником Кубанского Алексеевского военного училища, потом перебрался в Болгарию, где в 1927 году покончил со своей жизнью. С жизнью свел счеты потому, что все эти годы он был агентом большевиков, которые его и предали, опубликовав в европейских газетах все материалы, касающиеся его «секретной» миссии.
Дежурного я попросил принести 2 стакана чая и доставить ротмистра Бонгардена. Бонгардена привели через 2 минуты. Выглядел он не очень хорошо. Китель разорван, лицо опухшее. Вчера его избили друзья Коли Харито, хотели устроить самосуд, но прибывший патруль отбил Бонгардена. Садитесь, ротмистр, - сказал я ему, - пейте чай. Благодарю, - ответил он, - если можно я закурю.
- Да, ради Бога, только я вот не курю и потому предложить ничего не могу.
- Очень жаль. Я думаю, дела мои более чем печальны, раз Вы занимаетесь ими.
- Да, барон, убить офицера во время боевых действий - это более чем предательство.
- И что мне грозит?
- Виселица Вам грозит, ротмистр. Виселица.
- Ну, что ж, так тому и быть. Понимаете, господин подполковник, все к этому шло. Революция эта. Смерть отца. Вчера, что-то такое вдруг придавило. Вера, какая-то взбалмошная. Поэт этот с ехидной улыбкой. Я понимаю… Но… Накрыло… И не сильно пьян был. Поэт этот, социалист бывший - он же ссыльный был. Мысль все вертелась: а вдруг его красные заслали? Невеста моя даже не причем.
- Значит, барон, причиной убийства была личная неприязнь?
- Да нет, собственно, неприязни не было. Все так сложилось и для него и для меня. Я себя не оправдываю. Виселица, так виселица…
- Давайте-ка, ротмистр, поподробнее обо всем вчерашнем событии.
Не было у меня жалости ни к Харито, ни к Бонгардену. Время такое наступило безжалостное. Братоубийственная война - самое мерзкое явление человеческой цивилизации. Из-за этой мерзости черствеют души и в каждом проявляются черты зверя. Люди-оборотни и есть подлинные герои гражданской войны.
В добровольческой армии не было наград. Деникин даже запретил носить ордена, ибо считал, что война с соотечественниками - это чистой воды убийство. Единственным видом поощрения оставалось представление к очередному или внеочередному званию. Когда я, в какой-то там раз, смотрел фильм «Чапаев» сцену атаки капелевцев - ну когда они идут на пулеметы в полный рост и не стреляют - я вдруг осознал, что не стреляли они лишь по той причине, что перед ними такие же как и они русские люди. Перед ними отцы и братья и сыновья. Это про меня, - подумал тогда, - и капелевцы в «Чапаеве» - это я и такие как я. Я иду в этом строю, вот уже 90 лет иду.
В зал привокзального ресторана вошел мой давний друг Игорь Хазаров. Одет он был в черкеску с серебряными газырями, на плечах погоны войскового старшины с золотыми звездами, на боку кинжал в ножнах с золотой насечкой. Игорь, сколько я его помню, был пижон из пижонов. Он подошел ко мне и вместо «здравствуй» грохнул на стол бутылку шотландского виски «Лагавулин».
Я пить не буду, - сказал я ему.
- Это ты с Сашей пьешь. А со мной ты выпиваешь. Выпить - не значит нажраться до свиней. По 200 грамм - это во здравие: выпил 200 грамм и остановился. А вы на этом ни когда не останавливаетесь. Сначала 200, потом еще 200, потом еще 200. Я помню, как ты орал тогда в подвале - гарсон, двести!
Игорь сел рядом, подозвал официанта, заказал рагу из ставропольского ягненка - самая лучшая баранина из Ставрополья - сказал он - об этом даже Гюго писал. Подслеповато посмотрел на посетителей в зале, потом продолжил, - я вам сколько раз говорил, пить нужно культурно, пить нужно благородные напитки: виски, коньяк, кальвадос. А вы? Слышал, вчера Бонгарден убил Харито? Вот так же нажрались денатурата и давай стреляться. Сатисфакция, сатисфакция. Дебилы… Я долго и много думал и, наконец, понял, что вам всем нужно в эту эпоху. И я подготовил манифест, точнее декларацию свободных людей России. Я предикатирую гедонизм, барбизм и парвенизм истиной свободы. Ко всем чертям ханжеский труд и постные хари соотечественников…
- Ты что, Гегеля начитался?
- Нет Писарева. Гегеля долой! Всем казакам и казачкам нужно подарить истинное наслаждение жизнью. Им нужно отдать землю не декларативно, а вообще отдать. Отдать в бесконтрольное владение. И нужно запретить на Кубани строить дома выше 2-х этажей и даже в 2 этажа запретить. Пусть строят вширь. Нужно занимать нашу родную землю. Чтобы потом каждому было, что защищать от всякого сброда: большевистского ли, вайнахского ли, не важно. А то каждый забьется в свою жалкую квартирку «на 7 этаже, за 7 часов счастья…» и думает, что он близко к Богу… Жить нужно, а не выживать. Жить широко и красиво. Тогда и мир станет красивым и каждому он будет дорог. И всякий будет хрень всякую гнать от себя. И детишки будут рождаться красивые. И благостно будет по всей России. Я так сказал.
- Да, любитель Писарева, ты проще жить не пробовал?
- Пробовал, проще не получается. Проще - рука к рукоятке глока тянется. Если проще, то хочется чтобы со всеми разговаривал не я, а как говорит товарищ Маяковский, «товарищ Глок», ха-ха, или глюк. И вообще, прекрати портить мне аппетит… Знаешь, что Лагавулин - островной виски. И бродит он в бочках на берегу Ламанша. И потом когда пьешь его, то чувствуешь запах свежего морского бриза и вкус выброшенных на берег водорослей. Я это виски беру у есаула Янко Бараховича, про его деда еще Лермонтов писал, он потомственный контрабандист. Сволочь, дерет три шкуры, но мне со скидкой продает. Если хочешь, то возьму и тебе.
- Да нет, спасибо, я уж как-нибудь обойдусь другими напитками. Чаем вот, например.
- Нет, братик, давай с тобой выпьем вискаря, ты тогда почувствуешь вкус жизни. Ты думаешь во всем мире сейчас слякоть, хмарь, холод? Нет, братик, где-нибудь на лазурном берегу сейчас девочки как нимфы лежат на теплом песочке и подставляют солнцу свои обнаженные перси. И теплые океанские волны шепчут что-то ласковое и умиротворяющее, - он не по шотландски налил в водочные рюмки, нанизал на вилку кружочек соленого огурца и продолжил, - я вот все думают - за что России все эти беды, за что Господь послал сразу столько испытаний? А я скажу. Я скажу, что Россия Богом избрана и Россия сегодня спасает мир и взывает как 19 веков назад взывал сын Божий, - «Или, или! Лама сафахфани?». И не слышит ответа. И остается России только простить своих врагов и попросить Господа не наказывать их. И больше тебе скажу: нет больше России и не будет, многие века не будет. Также как и Спаситель, восшедший на небеса ради спасения человеков, не приходит вот уже 19 веков. И России не будет столько же, а может и больше. Будет все что угодно: страна советов, федерация еще какое-либо словосочетание, а России больше не будет. И только после второго пришествия Христа, может быть, возродится великая Россия. Вот, что я думаю. Я горд этим и плакать от того хочу. И жизнь свою готов отдать за распятую нашу Родину. И готов славить ее в веках. Я, может, буду евангелистом России, дай Бог только выжить в этом лихолетье. Давай, братик, выпьем за Россию нашу многострадальную.
И тут же выпил свои виски, не чокаясь со мной, выпил.
Ужасы войны, они теперь касаются всех. Раньше войны были смешные: станут друг против друга когорты, алы, роты, батальоны, эскадроны, побросают друг в друга копья, дротики, постреляют из арбалетов или ружей. Сойдутся в рукопашной схватке, набьют друг-другу морды. Ну, убьют два-три человека, потом же сами об этом сожалеть станут и отмаливать грехи свои. Кто с поля битвы сбежал, тот и проиграл. Вот и вся война. Мирных людей война никоим образом не касалась. А потом, вдруг, 14 год. И все: иприты, зарины, гаубицы, пулеметы, карабины, бомбы, шрапнели. Война зарылась в окопы, и стала косить жатву смерти и стала кровью упиваться. И гибнут теперь все: и военные и гражданские. И совесть никого не мучает, ведь нажал на рычаг, зашелестело что-то, завыло и за несколько десятков километров десятки душ отправились на небеса. И тот, кто на рычаг нажал, ни сном не духом о боли, страдании и смерти этих десятков или сотен людей.
- Знаете, барон Бонгарден, вы такой чистенький, да. Такой безошибочно-справедливый, да. Что вы сами можете дать Родине, такой больной и такой с большой буквы. Что вы вообще можете мне сказать нового?
- Да я, барон, не ритор и не претендую на роль глашатая истин. Я вот хочу вам сказать, что я не фашист, но считаю, что Бонгардены должны жить в Бонгардии, евреи должны жить в Израиле, курды в курдистане, а черные в черностане. Что я могу дать Родине? - вы спрашиваете. Я сейчас в белом движении и это моя дань. Это единственное, что останется после меня. Вот этот разговор останется, смерть казака Дудкина от пули красноармейца завтра на рассвете останется, смерть красноармейца от шашки полковника Орлова останется. Все настоящее пусть даже противоестественнее останется, а все не настоящее исчезнет.
- Вы, подполковник, обречены. Так же как и я обречен. Так же как и Россия обречена. И в исторической мгле вас никто не разглядит. И слова ваши никому не нужны. Вы только, что говорили о словах. Сами только-то и способны на это вот бла-бла. Я хочу вам сказать, что, с одной стороны, я сожалею, что убил Харито, а с другой, я избавил его от смерти на какой-нибудь станции Бернгардовка по Ириновской железной дороге. Не правда ли забавное название станции: Бонгарден, Бернгарден. И вряд ли кто-то сказал бы потом, - «да, этот ваш Харито… Нам большевикам, это смешно… Но, знаете, шикарно умер… Улыбался, докурил папиросу…Фанфаронство, конечно… Крепкий тип, мало кто так умирает», - нет, не сказал бы никто. Или от смерти «…на постели при нотариусе и врачах…» я его избавил. И знаете, я избавил его от забвения: когда-нибудь, кто-нибудь напишет, что великий поэт Николай Харито, умер от руки подлого убивца-ревнивца некоего барона Бонгардена, и скажу вам, что для Коли Харито это будет апогей его и жизни и творчества. Вот так, подполковник. И прошу вас, избавьте меня от дальнейших допросов. Пусть поскорее состоится суд и, если это угодно Богу, казнь.
- Суда, барон, не будет. Решением командующего вы разжалованы в рядовые и завтра направляетесь в 1 армейский корпус, со вчерашнего дня корпусом командует ваш давний знакомый генерал-лейтенант Казанович. Он и ходатайствовал о вашем помиловании. Что с вами будет, барон, одному Богу известно. Может быть, погибнете от шальной пули где-нибудь под Владикавказом. А может быть, умрете от тифа в Галлиполи, кто знает… Прощайте и надеюсь, что с вами я больше уже не встречусь.
Унылый вечер. Тусклый свет керосинового фонаря. Водопроводные трубы забились, завыли свой вечерний блюз и выплюнули в раковину ржавую ржавую воду.
Блюз ржавой воды,
Или история одного убийства
- Барон Бонгарден подлец.
Я открыл глаз и увидел край подушки, и увидел заброшенную ногу на ногу, и увидел падающий сигаретный пепел, и увидел его. Барон Бонгарден подлец, - говорил он. Однозначно, барон Бонгарден подлец,- говорил он.
Я открыл второй глаз, посмотрел ему в лицо и спросил, - Вы это о чем?
- Вы все на свете проспали, напились как всегда и все проспали.
- Послушайте, поручик, я вас умоляю, не надо орать и не надо обобщать. Без вашего крика тошно.
- Тошно - истерично взвизгнул он - цвет нации уничтожают, а Вам тошно. Вы такой же подлец как и Бонгарден, Вы тупой, пьяный подлец.
Оскорбления, оскорбления… Как же хочется пить… Я поднялся. Посмотрел на свои ноги в нечищеных сапогах - вчера заснул не раздевшись. Или уже сегодня? Перевел взгляд на него и сказал - а если в табло, поручик?
- Вы знаете, что эта немчура, этот фашист вчера сделал?
- Бонгарден не немчура, и в 18 году еще ни кто не слышал о фашистах. И что он сделал?
- Вы вообще все проспали. Вчера Бонгарден стрелял в Колю Харито. И убил его. Он убил Колю. Ты это понимаешь? - перешел поручик на ты.
Отчего-то эта новость не показалась мне неожиданной. И казалось, что об этом давно уже все знают…
В ноябре 1918 года все рухнуло окончательно. Люди перестали верить в лучшее. И, более того, люди перестали бояться. И выражение «креста на тебе нет» стало обыденным. А по улицам, обычное дело, водят на расстрел. И, как писала Надя Лохвицкая, - интересно смотреть, как человек, которого ведут на расстрел, поднимает воротник своего пальто и кутает горло шарфом, боясь простудиться, заболеть и умереть от болезни…
Ноябрь - жуткий месяц. Господь создал ноябрь в наказание человеку за то, что тот расслаблялся летом: купался, валялся, смотрел на обнаженные тела. В ноябре Господь ставит человека на место. Небо давит человека своей чернотой. Ветер заставляет человека, прятаться в убогих жилищах. Дождь целый день. Дождь целую ночь. Дождь целую неделю. На афишных тумбах мокрый ноябрьский ветер треплет афиши с потекшей надписью «Григорий Лепс. Последняя гастроль. Вечные хиты: Рюмка водки на столе; Уходи красиво; и др». Рядом по белому лицу Пьеро текут черные слезы, и плачет навзрыд надпись «Неподражаемый артист Александр Вертинский в роли Пьеро и его песенки из мюзикла «Клоны овечки Долли». В холодной мокрой тиши слышны редкие ружейные выстрелы и грустная песня то ли пьяных казаков, то ли тоскующих чехов. Дрянь: ноябрь - дрянь, погода - дрянь, люди - дрянь. Депривация и дрянь. Дрянь и депривация.
Полгода прошло с момента исхода, который назвали «1-й ледовый поход». Если бы тогда каждый офицер выполнил свой долг до конца, не пил бы водку в вонючих ресторанах Ростова, не бродил бы бесконечно по борделям, если бы донские атаманы поддержали Корнилова, то можно было бы гордо говорить - мы сделали это. А сегодня остается только искать оправдание своему будущему бесславному поражению.
Я посмотрел на бесконечно нервно курившего поручика. Заглянул в его колючие запавшие глаза. И вспомнил вчерашнего веселого Колю Харито. Вспомнил, как Коля рассказывал о том, что незадолго до отъезда из Киева в добровольческую армию, он ходил в кинотеатр и смотрел фильм какого-то итальянца - Тарантино. Фильм назывался «Pulp fiction». Он говорил: «Забавный этот фильм, негры мне понравились и какой-то Винсент Вега и еще жена главаря бандитов. Игра актеров просто блеск. На этот фильм тапер играл мой романс «Отцвели уж давно хризантэмы…». Потом Коля рассказывал о том, как он написал этот романс. Он был в опере. В антракте капельдинер передал записку на почтовой открытке. Спрашивает у него, мол, от кого записка-то? А капельдинер промямлил что-то наподобие «не могу знать-с». А на открытке косая надпись: «Какой Вы увлекательный! Вы выделяетесь посреди всей данной толпы». Коля вообразил ее - прекрасную, загадочную и тот час решил подарить незнакомке букет хризантем и романс. Той же ночью романс написал. А теперь его играют таперы и поют все…
Я сказал поручику - Дмитрий Геннадьевич, расскажи, как это произошло», - сказал, хотя, кажется, я и так знал, как это произошло. Не знаю как, не знаю почему, но знал. И начал про себя - ну ты знаешь, что Колю пригласил Саша Козачинский…
- Ну, ты же знаешь, что Колю пригласил на свою свадьбу Саша Козачинский, - начал поручик, - они ведь вместе учились в университете, а потом в Николаевском пехотном училище. У Сашиной невесты, теперь уже жены, Сони Гонсеровой есть сестра Вера, они, кстати, близнецы. Эта Вера невеста Бонгардена. Еще та штучка…
Я слушал и беззвучно продолжал - она же всех мужиков любит…
- Она же всех мужиков любит! А этот фашист, все время ее ревнует. И вот эта Вера весь вечер терлась возле Коли, то за руку его возьмет, то… А Коля он всегда такой, на фортепиано играет, романсы поет. Бабы млеют. А Бонгарден напился как свинья, так же как и ты напился, и давай орать, - я требую сатисфакции, к барьеру. Колю, мамаша Гонсерова, увела из ресторана. Они пошли в парк. А эта сука барон выскочил вслед, догнал и выстрелил в спину Коле. И убил, на месте убил, сразу убил. Подлец, какой подлец. Ты знаешь, я решил - я его убью. Он сейчас на гауптвахте сидит. Его сразу же контрразведка задержала. Я прямо сейчас пойду и убью его там…
Я представил, как поручик убивает барона. Картинка очень напоминала одну старую фотографию, на которой буфетчик Джек Руби убивает Ли Харви Освальда: поручик такой, в шляпе, в руке люггер, из ствола медленно летит пуля, Барон изогнулся невероятно, пытается от пули увернутся, за его спиной в стенке уже дырка, как в кино этого Тарантино, а по бокам два контрразведчика абалдевшие в бешметах и папахах с саблями «на плечо»…
- Остынь, поручик. Следующим кого убьют, будешь ты. Джека Руби, например, приговорили же к смертной казни. А тебя и приговаривать не станут, на месте убьют.
- Кто такой Джек Руби? Англичанин? Еврей? А не важно, я все равно барона убью, - завелся поручик.
- Дима, остынь. Сейчас время такое, каждый штык на счету. Ты хочешь убить боевого офицера, пусть совершившего преступление, но офицера, который завтра пойдет в атаку, за нацию которую ты же и поминал. В нашей жалкой армии и так воюют одни студенты. Представь только себе 2000 офицеров и 600 студентов наша армия. И ты хочешь, чтобы осталось 1999 офицеров. Нет, 1998 офицеров - тебя же тоже убьют. Колю уже не вернуть. А Бонгардена - разжаловать в рядовые и в окопы, пусть кровью ответит за свое преступление. Я лично так думаю…
В Тихорецке мы уже 3 месяца. С того момента, когда на Дону свергли власть большевиков и атаман Краснов стал союзником Деникина, бои затихли, фронт отодвинулся к Царицыну, точнее к Сталинграду или, еще точнее, Волгограду. Комиссары, видимо, копили силы. Здесь в Тихорецке была относительно мирная жизнь. Работал театр, синематограф, рестораны ждали гостей. В этом маленьком городке было много беженцев из Петербурга, Москвы. Все пережидали смутное время в относительно тихом месте. В этом тихом Тихорецке каждый день кого-нибудь тихо убивали, не со зла, а просто потому, что время было такое тихое…
Воды в кране не было, она куда-то по трубам с шипением уносилась от меня, заставляя кран вздрагивать и по-поросячьи хрюкать. Пришлось умываться и бриться водой из графина… Из маленького облезлого квадрата зеркала на меня смотрело совсем чужое и незнакомое лицо белогвардейского офицера. Я и не знал такого. Я с самого детства читал книги о победе Красной армии над беляками и интервентами. Слова - «жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно, за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор…» помню до сих пор. А теперь на меня смотрит этот угрюмый «беляк». О чем думает? Разве о смерти своего боевого товарища? Да нет, мысли какие-то все вокруг да около, какие-то мелкие мысли. Например, как во время учебы в Москве в академии ходил на концерт квартета из города Ливерпуля «Жуки», которые прилетели на дирижабле, опустились на Красной площади и дали один единственный концерт. Потом они, «Битлз» я имею в виду, до самой смерти одного из них, того которого звали Джоном, хотели вернуться в Москву и дать еще один концерт и даже песню написали «Бэк ин юэсэсэр». А потом уже только один из них пел на Красной площади. А я вот на этом концерте уже не был, потому что, кажется, погиб в марте 20-го под Екатеринодаром. А еще на том первом концерте эти ребята пели - Faded long ago the chrysanthemums in the garden, but the love still lives in my aching heart - тот самый романс, о котором, теперь мертвый, Коля Харито мне рассказывал.
Кран снова зашипел, затрубил в свои трубы, затем напрягся и исполнил блюз, короткий и тоскливый, как жизнь юнкера на льду Таганрогского или же Финского залива. И брызнул кран ржавой водой, похожей на кровь, в раковину умывальника. От этого стало очень тоскливо. И душа стала беззащитной и тихой, а мысли малодушными и постыдными.
Я на гарнизонной гауптвахте. Хотел сесть на стул, стоящий у стола дежурного офицера. Но тот мне сказал, - господин подполковник, на этот стул не стоит садиться, этот стул для приговоренных - садитесь на мой. Потом офицер передал мне книгу арестованных, содержащихся на гауптвахте. Вы даже не представляете, о каких невероятных историях может поведать эта книга. Ну, вот, например: генерал-лейтенант Болховитинов Л.М. генерал-квартирмейстер Кавказского военного округа, арестован по приказу генерал-лейтенанта Деникина А.И. главнокомандующего Добровольческой армии, причина ареста - измена Отечеству (поступил на службу к красным, командовал штабом главкома красной армии Северного Кавказа). Военно-полевым судом приговорен к смертной казни через повешение. Деникин приговор не утвердил, заменил смертную казнь на разжалование в рядовые и отправил на фронт в дивизию Дроздова. За героизм и мужество, проявленные в боях за освобождение Кубани, восстановлен в чине генерала. В начале 1920 года стал военным министром Кубанского правительства. После победы большевиков перебрался в Крым, воевал в Русской армии генерала Врангеля. Из Крыма бежал на остров Лемнос, был начальником Кубанского Алексеевского военного училища, потом перебрался в Болгарию, где в 1927 году покончил со своей жизнью. С жизнью свел счеты потому, что все эти годы он был агентом большевиков, которые его и предали, опубликовав в европейских газетах все материалы, касающиеся его «секретной» миссии.
Дежурного я попросил принести 2 стакана чая и доставить ротмистра Бонгардена. Бонгардена привели через 2 минуты. Выглядел он не очень хорошо. Китель разорван, лицо опухшее. Вчера его избили друзья Коли Харито, хотели устроить самосуд, но прибывший патруль отбил Бонгардена. Садитесь, ротмистр, - сказал я ему, - пейте чай. Благодарю, - ответил он, - если можно я закурю.
- Да, ради Бога, только я вот не курю и потому предложить ничего не могу.
- Очень жаль. Я думаю, дела мои более чем печальны, раз Вы занимаетесь ими.
- Да, барон, убить офицера во время боевых действий - это более чем предательство.
- И что мне грозит?
- Виселица Вам грозит, ротмистр. Виселица.
- Ну, что ж, так тому и быть. Понимаете, господин подполковник, все к этому шло. Революция эта. Смерть отца. Вчера, что-то такое вдруг придавило. Вера, какая-то взбалмошная. Поэт этот с ехидной улыбкой. Я понимаю… Но… Накрыло… И не сильно пьян был. Поэт этот, социалист бывший - он же ссыльный был. Мысль все вертелась: а вдруг его красные заслали? Невеста моя даже не причем.
- Значит, барон, причиной убийства была личная неприязнь?
- Да нет, собственно, неприязни не было. Все так сложилось и для него и для меня. Я себя не оправдываю. Виселица, так виселица…
- Давайте-ка, ротмистр, поподробнее обо всем вчерашнем событии.
Не было у меня жалости ни к Харито, ни к Бонгардену. Время такое наступило безжалостное. Братоубийственная война - самое мерзкое явление человеческой цивилизации. Из-за этой мерзости черствеют души и в каждом проявляются черты зверя. Люди-оборотни и есть подлинные герои гражданской войны.
В добровольческой армии не было наград. Деникин даже запретил носить ордена, ибо считал, что война с соотечественниками - это чистой воды убийство. Единственным видом поощрения оставалось представление к очередному или внеочередному званию. Когда я, в какой-то там раз, смотрел фильм «Чапаев» сцену атаки капелевцев - ну когда они идут на пулеметы в полный рост и не стреляют - я вдруг осознал, что не стреляли они лишь по той причине, что перед ними такие же как и они русские люди. Перед ними отцы и братья и сыновья. Это про меня, - подумал тогда, - и капелевцы в «Чапаеве» - это я и такие как я. Я иду в этом строю, вот уже 90 лет иду.
В зал привокзального ресторана вошел мой давний друг Игорь Хазаров. Одет он был в черкеску с серебряными газырями, на плечах погоны войскового старшины с золотыми звездами, на боку кинжал в ножнах с золотой насечкой. Игорь, сколько я его помню, был пижон из пижонов. Он подошел ко мне и вместо «здравствуй» грохнул на стол бутылку шотландского виски «Лагавулин».
Я пить не буду, - сказал я ему.
- Это ты с Сашей пьешь. А со мной ты выпиваешь. Выпить - не значит нажраться до свиней. По 200 грамм - это во здравие: выпил 200 грамм и остановился. А вы на этом ни когда не останавливаетесь. Сначала 200, потом еще 200, потом еще 200. Я помню, как ты орал тогда в подвале - гарсон, двести!
Игорь сел рядом, подозвал официанта, заказал рагу из ставропольского ягненка - самая лучшая баранина из Ставрополья - сказал он - об этом даже Гюго писал. Подслеповато посмотрел на посетителей в зале, потом продолжил, - я вам сколько раз говорил, пить нужно культурно, пить нужно благородные напитки: виски, коньяк, кальвадос. А вы? Слышал, вчера Бонгарден убил Харито? Вот так же нажрались денатурата и давай стреляться. Сатисфакция, сатисфакция. Дебилы… Я долго и много думал и, наконец, понял, что вам всем нужно в эту эпоху. И я подготовил манифест, точнее декларацию свободных людей России. Я предикатирую гедонизм, барбизм и парвенизм истиной свободы. Ко всем чертям ханжеский труд и постные хари соотечественников…
- Ты что, Гегеля начитался?
- Нет Писарева. Гегеля долой! Всем казакам и казачкам нужно подарить истинное наслаждение жизнью. Им нужно отдать землю не декларативно, а вообще отдать. Отдать в бесконтрольное владение. И нужно запретить на Кубани строить дома выше 2-х этажей и даже в 2 этажа запретить. Пусть строят вширь. Нужно занимать нашу родную землю. Чтобы потом каждому было, что защищать от всякого сброда: большевистского ли, вайнахского ли, не важно. А то каждый забьется в свою жалкую квартирку «на 7 этаже, за 7 часов счастья…» и думает, что он близко к Богу… Жить нужно, а не выживать. Жить широко и красиво. Тогда и мир станет красивым и каждому он будет дорог. И всякий будет хрень всякую гнать от себя. И детишки будут рождаться красивые. И благостно будет по всей России. Я так сказал.
- Да, любитель Писарева, ты проще жить не пробовал?
- Пробовал, проще не получается. Проще - рука к рукоятке глока тянется. Если проще, то хочется чтобы со всеми разговаривал не я, а как говорит товарищ Маяковский, «товарищ Глок», ха-ха, или глюк. И вообще, прекрати портить мне аппетит… Знаешь, что Лагавулин - островной виски. И бродит он в бочках на берегу Ламанша. И потом когда пьешь его, то чувствуешь запах свежего морского бриза и вкус выброшенных на берег водорослей. Я это виски беру у есаула Янко Бараховича, про его деда еще Лермонтов писал, он потомственный контрабандист. Сволочь, дерет три шкуры, но мне со скидкой продает. Если хочешь, то возьму и тебе.
- Да нет, спасибо, я уж как-нибудь обойдусь другими напитками. Чаем вот, например.
- Нет, братик, давай с тобой выпьем вискаря, ты тогда почувствуешь вкус жизни. Ты думаешь во всем мире сейчас слякоть, хмарь, холод? Нет, братик, где-нибудь на лазурном берегу сейчас девочки как нимфы лежат на теплом песочке и подставляют солнцу свои обнаженные перси. И теплые океанские волны шепчут что-то ласковое и умиротворяющее, - он не по шотландски налил в водочные рюмки, нанизал на вилку кружочек соленого огурца и продолжил, - я вот все думают - за что России все эти беды, за что Господь послал сразу столько испытаний? А я скажу. Я скажу, что Россия Богом избрана и Россия сегодня спасает мир и взывает как 19 веков назад взывал сын Божий, - «Или, или! Лама сафахфани?». И не слышит ответа. И остается России только простить своих врагов и попросить Господа не наказывать их. И больше тебе скажу: нет больше России и не будет, многие века не будет. Также как и Спаситель, восшедший на небеса ради спасения человеков, не приходит вот уже 19 веков. И России не будет столько же, а может и больше. Будет все что угодно: страна советов, федерация еще какое-либо словосочетание, а России больше не будет. И только после второго пришествия Христа, может быть, возродится великая Россия. Вот, что я думаю. Я горд этим и плакать от того хочу. И жизнь свою готов отдать за распятую нашу Родину. И готов славить ее в веках. Я, может, буду евангелистом России, дай Бог только выжить в этом лихолетье. Давай, братик, выпьем за Россию нашу многострадальную.
И тут же выпил свои виски, не чокаясь со мной, выпил.
Ужасы войны, они теперь касаются всех. Раньше войны были смешные: станут друг против друга когорты, алы, роты, батальоны, эскадроны, побросают друг в друга копья, дротики, постреляют из арбалетов или ружей. Сойдутся в рукопашной схватке, набьют друг-другу морды. Ну, убьют два-три человека, потом же сами об этом сожалеть станут и отмаливать грехи свои. Кто с поля битвы сбежал, тот и проиграл. Вот и вся война. Мирных людей война никоим образом не касалась. А потом, вдруг, 14 год. И все: иприты, зарины, гаубицы, пулеметы, карабины, бомбы, шрапнели. Война зарылась в окопы, и стала косить жатву смерти и стала кровью упиваться. И гибнут теперь все: и военные и гражданские. И совесть никого не мучает, ведь нажал на рычаг, зашелестело что-то, завыло и за несколько десятков километров десятки душ отправились на небеса. И тот, кто на рычаг нажал, ни сном не духом о боли, страдании и смерти этих десятков или сотен людей.
- Знаете, барон Бонгарден, вы такой чистенький, да. Такой безошибочно-справедливый, да. Что вы сами можете дать Родине, такой больной и такой с большой буквы. Что вы вообще можете мне сказать нового?
- Да я, барон, не ритор и не претендую на роль глашатая истин. Я вот хочу вам сказать, что я не фашист, но считаю, что Бонгардены должны жить в Бонгардии, евреи должны жить в Израиле, курды в курдистане, а черные в черностане. Что я могу дать Родине? - вы спрашиваете. Я сейчас в белом движении и это моя дань. Это единственное, что останется после меня. Вот этот разговор останется, смерть казака Дудкина от пули красноармейца завтра на рассвете останется, смерть красноармейца от шашки полковника Орлова останется. Все настоящее пусть даже противоестественнее останется, а все не настоящее исчезнет.
- Вы, подполковник, обречены. Так же как и я обречен. Так же как и Россия обречена. И в исторической мгле вас никто не разглядит. И слова ваши никому не нужны. Вы только, что говорили о словах. Сами только-то и способны на это вот бла-бла. Я хочу вам сказать, что, с одной стороны, я сожалею, что убил Харито, а с другой, я избавил его от смерти на какой-нибудь станции Бернгардовка по Ириновской железной дороге. Не правда ли забавное название станции: Бонгарден, Бернгарден. И вряд ли кто-то сказал бы потом, - «да, этот ваш Харито… Нам большевикам, это смешно… Но, знаете, шикарно умер… Улыбался, докурил папиросу…Фанфаронство, конечно… Крепкий тип, мало кто так умирает», - нет, не сказал бы никто. Или от смерти «…на постели при нотариусе и врачах…» я его избавил. И знаете, я избавил его от забвения: когда-нибудь, кто-нибудь напишет, что великий поэт Николай Харито, умер от руки подлого убивца-ревнивца некоего барона Бонгардена, и скажу вам, что для Коли Харито это будет апогей его и жизни и творчества. Вот так, подполковник. И прошу вас, избавьте меня от дальнейших допросов. Пусть поскорее состоится суд и, если это угодно Богу, казнь.
- Суда, барон, не будет. Решением командующего вы разжалованы в рядовые и завтра направляетесь в 1 армейский корпус, со вчерашнего дня корпусом командует ваш давний знакомый генерал-лейтенант Казанович. Он и ходатайствовал о вашем помиловании. Что с вами будет, барон, одному Богу известно. Может быть, погибнете от шальной пули где-нибудь под Владикавказом. А может быть, умрете от тифа в Галлиполи, кто знает… Прощайте и надеюсь, что с вами я больше уже не встречусь.
Унылый вечер. Тусклый свет керосинового фонаря. Водопроводные трубы забились, завыли свой вечерний блюз и выплюнули в раковину ржавую ржавую воду.