(no subject)
Пост ко дню победы - я по-прежнему люблю перечитывать "Генерал и его армия".
Далеко не все фрагменты, но есть любимые.
Пожалуй, самые любимые главы - третья и ещё последняя.
Сейчас психологический отрывок про движение армии к переправе
и разговор генерала с подчинёнными во время этого.
Он ехал ухабистой дорогой, стелющейся по дну оврага, вздрагивая под своей кожанкой от предутреннего холодка, но больше от возбуждения и нетерпения, и одна за другой выплывали из сумрака тёмные громады - его «коробочки», его «керосинки», «примуса», «тарахтелки». Побитые, изгрызенные осколками, многажды латанные, покрытые копотью, они спрятали свои раны и шрамы под ветвями, ещё не сброшенными с башен, привязанными шпагатом к стволам пушек. Вот что он упустил, пожалуй, - распорядиться, чтоб натянули над оврагом маскировочные сети. Но может быть, и не понадобятся они - если всё сложится по его плану, танки уйдут к переправе ещё в темноте.
Он обогнал две полковые кухни на конной тяге, передвигавшиеся неспешно от танка к танку; экипажи, не сходя с брони, а кто и прямо из люка, тянулись вниз с котелками, куда им щедро сыпали черпаком комковатое варево. Туман, застлавший дно оврага, смешивался с дымом кухонь, с дизельным выхлопом, ещё не успевшим рассеяться, пахло соляркой, мясной едой, лошадьми, - он втягивал эти запахи раздувающимися ноздрями и взбадривался, одолевая свой страх - перед тем, что затеял он и что должно было вот сейчас начаться.
Появление командующего было до того неожиданным, что на него поначалу не обращали внимания, но всё же срабатывал таинственный, ему не видимый телеграф, и где-то в середине колонны уже выходил ему навстречу командир полка - с чумазым лицом и, верно, красными от недосыпа глазами. Под шлемофоном различалась в полумраке тёмная чёлка, а по верхней губе продёргивалась ниточка усов. Такого образца усики генерал Кобрисов привык видеть по утрам в зеркале, бреясь; у командира полка, при худобе лица и чёрных запавших глазах, они выглядели иначе и делали его похожим на грузина. Мода в 38-й армии, как уже не раз отмечал генерал, исходила от него; те, кто не мог его видеть, перенимали её от вышестоящих, - и значит, он, а не какой-нибудь легендарный разведчик или иной герой, был самым популярным в армии человеком; это и приятно было сознавать, и отчасти раздражало: если каждый захочет походить на Кобрисова, мудрено отличиться самому Кобрисову.
Рапорт командира он выслушивал сидя, но не утерпел, выбрался из «виллиса», разрешающим жестом опустил его руку, вскинутую к шлемофону, затем поймал её и крепко, порывисто стиснул, горячую и грязную.
- Ладно, с прибытием тебя, майор. Всех привёл? Никого не потерял?
- С чем вышли, товарищ командующий, с тем и прибыли, - ответил командир уклончиво, смущаясь ли этого неуставного тисканья или оттого, что не всё у него вышло без неполадок.
- Хорошо говоришь, только непонятно. Что значит «с чем вышли»?
Право, генерал не нашёл бы, в чём его упрекнуть. Ночной рейд был проделан без опоздания, и это при том, что двигались без фар и габаритных огней; водители, выдерживая дистанции, ориентировались лишь на белый круг в корме впереди идущего, и это восемь часов без единого привала; чудо, что не заснул никто, не столкнулись, не повредили ни пушек, ни радиаторов.
- Товарищ командующий, - сказал майор, заминаясь, - я, помните, докладывал... Две машины у меня не вышли из ремонта.
- Ну? А что с ними?
- Я докладывал - башни не вращаются. Если помните.
- Как это не вращаются? Почему?
И, ещё задавая свой вопрос, генерал вспомнил отчётливо, как в ответ на его приказ о передислокации этот командир ему пожаловался, что в мастерской всё тянут с ремонтом двух машин. И вспомнил даже, в чём было дело. Снаряды, угодившие в стыки между башнями и корпусами, выбили зубья больших поворотных шестерён; этими зубьями, отскочившими внутрь, ранены были в одном танке башенный стрелок, в другом - командир; они, впрочем, успели уже вернуться из медсанбата, с зубьями же оказалось хуже, нежели с человеческой плотью. Приваривая их, не избегли коробления; малые шестерёнки, набегая на сварной шов, застопоривались, и электромоторы поворота гудели и дымились. Замену снабженцы не подвезли, и башни просто опустили в гнёзда и закрепили по курсу - от чего пушки, естественно, лишились горизонтальной наводки. Наводить их можно было лишь поворотом всего танка, что требовало немыслимой в бою согласованности между водителем и стрелком. Генерал, выслушав доклад, вскипел тогда: «Бардак у тебя вечный!» - и швырнул трубку. И казалось, его гнева достаточно, чтоб всё наладилось срочно и с этими заклиненными башнями ему более не досаждали, но вот они выплыли снова - как первая и непредвиденная помеха.
- И ты их оставил? - вскричал генерал, отшвыривая руку, только что пожимаемую крепко и порывисто. - Два танка оставил! Ну, майор, удружил! Низко тебе кланяюсь...
Свою руку он вдруг ощутил чем-то запачканной, какой-то маслянистой дрянью, и брезгливо ею потряс. Донской, оказавшийся рядом, с невозмутимым лицом подал ему чистый платок. Генерал отёр свою руку платком и швырнул его наземь.
- Век буду благодарить! - вскричал он едва не жалобно.
Донской молча кивнул, как будто это к нему относилось, и от этой нелепости генерал ещё сильнее обиделся. В ослепляющем гневе он не находил, какие ещё слова бросить в умученное лицо, ставшее ему ненавистным, да с трижды теперь ненавистными усиками. И ещё больше гневило его, что лицо это было сама виноватость, даже как будто искривилось от сдерживаемых слез.
- Что кривишься! Плакать он мне тут собрался!
- Товарищ командующий, - робко воспротивился майор. - Да разрешите же объяснить... Я ведь как подумал...
- Чем ты «подумал»?
-...зачем нам на тот берег инвалидов тащить?
- Умник ты! «Инвалидов»! И хрен с ним, что башня не крутится. Он - танк. У него ещё мотор есть. И броня. Мне на том берегу любая колымага сгодится, только бы двигалась.
Ничего, разумеется, не решали эти два танка, но они грозили стать началом в цепи непредвиденных осложнений, а цепь эта всегда начинается с дурацких мелочей. Всегда раздолбай найдётся - испортить праздник. И хотя генерал понимал хорошо, что до праздника ещё очень далеко и что командир этот вовсе не раздолбай и заслуживает не нагоняя, а благодарности, и даже есть резон в его оправдании - хотя бы суеверное нежелание начинать ответственную операцию с «инвалидами», - но не мог примириться, что уже какая-то мелочь вторглась в его план, а пуще не мог примириться, что у кого-то могли быть свои суеверия, кроме его собственных. Недопустимой роскошью казалось ему сейчас, чтобы у каждого в армии были суеверия.
- Товарищ командующий, - сказал майор, вытягиваясь и бледнея, что стало различимо даже в полумраке, - можете меня отстранить, если не справился. Но разрешите...
- Что-о?! - перебил генерал и в изумлении даже отступил на шаг, разглядывая его как будто впервые. И кажется, в эту минуту оба они поняли каждый своё. Майор - что можно было и взять этих «инвалидов», вреда бы они не принесли, а польза была бы, да хоть лязгу побольше и рёву, а генерал - что можно было их и не брать, пользы только и есть, что рёву и лязгу. - Нет уж, иди воюй. С чем есть. И задачу мне выполни. А не выполнишь - под трибунал пойдёшь...
Он кинул взгляд на платок на земле, которым только что отирал руку, и осознал, что притихшие экипажи наблюдают эту сцену - в сущности, безобразную, поскольку он распекал командира при подчинённых, - и наблюдают не столько с любопытством, сколько с угрюмым осуждением.
Огромный детина, и мускулистый, и полный, сидевший на броне с котелком между колен, звякнул ложкой, сам от этого звука вздрогнул и поспешил сказать:
- А может, и не придётся, товарищ командующий, под трибунал? Выполним мы задачу. Неуж не выполним?
Генерал бросил взгляд на его добродушное, лунообразное лицо - и ещё раздражился: зачем такого верзилу в танке держат, где и щуплому тесно, ему бы милое дело в пехоте, и рукопашной поработать. И тут же вспомнил, что бывает, приходится соединять разорванную гусеницу, и вот где пригождаются эти медведи. Вот этот луноликий, голыми руками взявши концы, багровея, стянет их и будет держать, покуда не вставят запасной трак, не просунут и не забьют кувалдою шплинты. Генерал живо себе представил верзилу за этой работой - и смягчился.
- А ты сиди там! - рявкнул он на луноликого, отчего тот ещё сильнее вздрогнул и с грохотом уронил котелок.
Вылившееся варево - то ли жидкая каша, то ли густой суп - поползло по броневой плите. И вдруг генералу стало жалко этих людей, в сущности прекрасно выполнивших первую задачу, и подумалось, что ведь это удовольствие - хоть поесть вволю за час до переправы - может быть, последнее в жизни луноликого.
- Котелок подбери, - сказал генерал, уходя к «виллису». И жестом остановил спешившего сесть Донского. - На кухне сказать, чтоб ему три порции наложили. Вишь, он какой у нас... дробненький. Расти ему надо. А до обеда ещё ждать...
С внезапной грустью он почувствовал себя лишним среди людей, меньше всего нуждавшихся в его распеканиях и понуканиях. Усевшись и избегая смотреть на майора, стоявшего с видом виноватости и огорчения, он сказал примирительно:
- Ладно... С прибытием тебя. Там разберёмся.
«Там» означало - на правом берегу.