Брежнев
Не знаю, не знаю. Я, правда, помню, что он мне не нравился. Он много и нудно болтал. Плюс ко всему, мне запрещали что-либо спрашивать или смеяться, когда Брежнев говорил с телевизора. Кто запрещал? Секта телевизоропоклонников в лице деда и бабушки.
Когда Брежнева показывали, они подходили к телевизору (вернее, бабка подходила, дед сидел), делали звук громче, и замолкали, благоговейно вслушиваясь в щелчки и бульканье, из которых было сложно извлечь русскую речь, а если уж она извлекалась, то был это не великий и могучий, а некий чудовищный канцелярит, из которого, в свою очередь, требовалось извлечь смысл. Смысла было немного, дед и бабка, для которых русский был неродным, серьёзно напрягались, они даже потели, морщились, стремясь понять, о чём твердит Леонид Ильич.
Для деда и бабки, как я сейчас подозреваю, смысла была два - Цены и Война.
Первые они хотели видеть сниженными, вторую не хотели вовсе. Ах, как я их понимаю.
Мне же достаточно было спросить что-нибудь невинное, например "а почему он так странно говорит?", чтобы почтенная супружеская пара немедленно начинала орать что-то вроде "сяс мя сохх" (это "заткнись").
Потом он приезжал в Баку. Я так плохо помню детство, но вот очень хорошо - его приезд, и всё, что его предваряло.
Город, за месяц до этого тотально отпустив с работы, оставив, видимо, только работников "Скорой помощи" и пожарных, да, полагаю, и то не всех, а нас, мальчиков - сняв с школьных занятий, построив в колонны, ежедневно гоняли на репетиции той торжественной встречи. Бульвар был расчерчен белой краской на квадраты, и толпы должны были, двигаясь, занимать эти квадраты строго определённым образом, в соответствии с местом работы или учёбы.
Утром рано, когда было довольно прохладно в Баку - дул утренний бриз, мы, во чреве колоссального человеческого потока, стояли у входа на бульвар. Нас было много - все школы, были и взрослые, я даже видел знакомых - соседа Шварцмана с плакатиком "овощная база №2", одного русского дядьку с улицы Щорса, инженера, стояли мусора-азербайджанцы в форме, какие-то золотозубые мусульманские начальники, с повязками на рукавах, все были на взводе, и, не стесняясь детей, матерились, как сапожники.
Толпа стояла долго-долго, часов с 5 утра, пока не начиналось медленное движение, которое вскоре сменялось рысью - все принимались бежать, подгоняемые мусорами и "товарищами", и, на самом бульваре, начиналась вакханалия - все пробегали мимо своих квадратов, заступали на чужие, начиналась свалка, крик, проклятья и мусорской свист.
Я раза три-четыре участвовал в этом дивном действе, и уже было мы приноровились к своему месту, как однажды к нам подошёл какой-то русский начальник, и, спросив номер школы и класс, снял меня и Андрея М с занятий и перебросил на другой ответственный участок.
В клуб имени Дзержинского, так он назывался. Когда-то был в Баку польский костёл. Роскошный, в стиле "пламенеющая готика", выстроенный для ссыльных поляков. В 30-е его полностью перестроили - сняли шпиль и пинакли, расширили, так появился клуб, названный в честь Феликса, видимо, чтобы полякам не было так обидно.
В этом обширном сооружении была трибуна, зрительный зал, и ещё - маленькие округлые балкончики по стенам, слева и справа, похожие на ласточкины гнёзда. Ограждены они были пузатыми сталинскими балясинами "а-ля древний Рим" из растресканного древнего гипса, и пыли там было на два пальца.
Мне и Андрею, как "рослым мальчикам, можно сказать, гренадёрам" дали ответственное задание - выносить на балкон флаги. Мы, с флагами, должны были преодолеть винтовую лестницу, и, в определённый момент, выйти на балкон и свесить флаги в зрительный зал. С каждого балкона таким образом, нужно было выставить по три флага, один - Пионерии, другой - Советского Азербайджана, а третий - Б-г знает чего.
Дали нам флаги - просто полотнища из материала, того, из которого делали пионерские галстуки, на пластиковой трубе. И с этого дня мы каждое утро штурмовали балконы этого польского рейхстага, выдрессировавшись до того, что руководивший нами Николай Николаевич, синеносый преподаватель физкультуры одной из школ в центре города, нажимая секундомер, говоривал:
- Ну что, крассавы, ё!
Так наступил день генеральной репетиции.
В зале полным-полно народа. Весь республиканский актив, в президиуме восседает сам Велики Атец Всех Азербацанцев Гейдар Алиевич Алиев (тогда ещё - всего лишь первый секретарь партии), все председатели горкома, райкома и обкома, глава Комсомола - тощий усач с лицом продавца баранины, какие-то люди в мундирах - в общем, весь цвет нации.
Тут выясняется, в какой именно момент мы выносим флаги на балкон. Это ответственнейший момент, поскольку именно тогда, в зал, под барабанную дробь, войдут пионеры, протрубят, и один из них повяжет Брежневу пионерский галстук.
- Это генеральная репетиция! Это генеральная репетиция! - твердил Николай Николаевич, хряпнувший для храбрости.
И тут выдали нам флаги. Настоящие. Это было форменное откровение.
На полированном древке, толщиной сравнимом с кеглей, необыкновенно длинном, увенчанном бронзовым наконечником, висело килограмм 40 покусанного молью и обстроченного золотой бахромой, наподобие занавеса, бархата, расшитого лениными, колосьями, штыками, барабанами, всеми 26 комиссарами в момент расстрела, крейсерами и нетленными "йашассын бизим ленин йолу".
Когда я взял свой флаг, я понял, что не донесу. Он был абсолютно неподъёмен. Но отказаться было невозможно.
Шатаясь и дрожа от напряжения, я взошёл на лестницу, был я первым, и тут я догадался, как можно нести - упёр конец древка в живот, перехватив его повыше. Было больно, но так было легче нести проклятый флаг.
- А, я его маму ебал! - сказал я Андрею, пыхтевшему за спиной.
- Не говори так, это же наш флаг! - ответил Андрей, мама которого была завучем и членом партии. За ним шёл ещё один долговязый парень из 28 школы, тот постанывал при каждом шаге, а замыкал процессию Николай Николаевич, твердивший, как заведённый «не опускать, выше, выше».
Но выше держать было уже невозможно, и когда я, обливаясь потом, взошёл, наконец, на балкон, руки ослабели настолько, что флаг опустился и стал волочиться по ступенькам. В конце концов, я наступил на него и упал. Флаг со страшной силой обрушился на балюстраду балкона, так, что куски гипса полетели вниз. Андрей, ничего не видя, кроме флага, который он нёс, споткнулся об меня и тоже упал, сверху рухнул рослый представитель 28-й школы, и увенчал кучу малу, с истошным криком «да что ж ты, ёб твою мать!», Николай Николаевич, бывший под градусом и оттого не успевший притормозить.
А в это время, в зале, да что там, в зале, в Президиуме, пионеры, отбивая чечётку, уже вплотную подошли к трибуне, и человеку, выполнявшему роль Брежнева, повязывали галстук. Уважаймы Гейдар, будущий Велики Атец Алиев слышит грохот, а потом смотрит наверх и видит - с балкона поднялась туча пыли, полетели куски гипса и раздался мат, причём, вместо знамён. Гейдар принял решение.
- Это что такой, э, слуши? Таварищ Музаффаров, это что такой, э? Немедленно убрать этих далбаёбав, слуши!
И нас снова перебросили. На новый участок. Прямо около эстакады. Через три дня приехал Брежнев.
К берегу подогнали плавучую бурильную установку Шельф-2, такой металлический плот с вышкой. Бульвар был весь затоплен народом. Играла музыка. Советские песни мешались с мугамом, на площадках клоунничали импровизированные танцоры в национальных костюмах, развевалось великое множество флагов (у меня с той поры, наверное, аллергия на этот атрибут государственности). Нам же выдали несколько фетишей - кому огромный хлопок из полиэтилена, кому сноп бутафорских колосьев, а мне досталась нефтяная вышка на палке - такая вот метровая чёрная вышка с чёрной же изогнутой каплей, бьющей из вершины. Было полшестого утра, дул бриз и было жутко холодно - мы, к тому же, были в белых рубашках с коротким рукавом и пилотках а-ля каудильо Франко, с кисточкой.
Андрей получил хлопок, и истово им размахивал. Посмотрев на то, что досталось мне, он завопил:
- Хуй негра! Хуй негра!
В этот момент, откуда не возьмись, материализовалась его мамаша-зауч и, не говоря ни слова, дала ему богатырскую затрещину.
Мы стояли часа четыре. На полчаса воцарилась тишина. Сходить по нужде было нельзя, и какой-то азербайджанский мальчик описался, за что был с позором выведен из первого ряда. Волнение нарастало - это было видно по мусорам в праздничной форме, которые нервно переминались с ноги на ногу.
Наконец, повеяло каким-то ветерком, по рядам пошёл шёпот, и тут, из всех динамиков, заорал Магомаев: «мыыы стрыаана багатыырей!». Показалась машина, в окружении мотоциклистов. Это был Он.
Я почувствовал, как волна восторга захватывает всего меня. Весь ряд истошно заорал, да вообще, весь бульвар. Блестели золотые зубы, гремели литавры, около парашютной вышки, очнувшись, застучал в барабан оркестр пожарных в касках, а автомобиль Брежнева притормозил около меня, буквально в пяти шагах, (нет, нет, подумал я тут, неужели ОН СЕЙЧАС ВЫЙДЕТ ИЗ МАШИНЫ?).
Он вышел. Медленно, с помощью мужчин, которые резво выскочили загодя. Повернул голову, и я увидел, что у него доброе лицо в пигментных пятнах. Брежнев был в очках от солнца. Он был стар, и шёл с трудом. Его повели на Шельф-2, стоящий за нашей спиной. Я так орал, что потом у меня болело горло.
По дороге к дому все мусорные баки были забиты бумажными цветами и теми самыми бутафорскими хлопками. На Торговой улице жарили шашлыки и продавали лимонад в бумажных стаканчиках. Поперёк улицы был растянут двуязычный транспарант «широко шагает азербайджан». На помосте возле дома «беш мяртябя» какие-то толстые бабы в восточном наряде изображали танец одалисок.
Подходя к дому, я встретил Шварцмана, нашего соседа.
- Леопольд Моисеевич, я Брежнева видел!
- Знаешь, а вот я видел Сталина, - грустно сказал Шварцман, - так вот, разница колоссальная.
Больше я ничего не помню из этого дня. Помню только сон - один сон, который снился мне потом несколько раз.
Как будто добряк Брежнев, в пионерском галстуке, стоя возле кровати, поправляет мне одеяло, и, когда хочу поднять голову, жестом просит меня молчать, прижимая к своим губам пухлый палец в коричневых старческих пятнах.