Осень...
"Знакома ли вам пора, когда лето, еще недавно пышное, великолепное, вселенское лето, вмещавшее все, что только может прийти в голову, - людей, события, вещи, - вдруг в один прекрасный день обнаруживает еле заметный изъян. Солнце по-прежнему лучисто и щедро, классический пейзаж, доставшийся нам в наследство от Пуссена, ничуть не изменился, но все же следует признаться, что утренняя прогулка не освежила нас, время потрачено даром, что по непонятной причине мы испытываем стеснение, прячем друг от друга глаза. И каждый из нас знает, что в сумерках, виновато усмехаясь, проберется в дальний уголок лета, чтобы, раз-другой стукнув в стенку, убедиться, что тон остался прежним - чистым, полнозвучным. При этом испытываешь извращенную сладость измены, разоблачения. В воздухе витает легкое предчувствие скандала, но мы держимс безупречно корректно: еще бы, такая солидная, добропорядочна фирма... И все же, когда на следующий день распространяется известие, что имущество лета идет с молотка, - новость уже не нова и никакого скандала вызвать не может. По мере того как отрезвляюще и бойко идут своим чередом торги, оголяются, пустеют оскверненные апартаменты, в них начинает звучать ясное, бодрое эхо. Ни грусти, ни сожалени нет: во всей этой распродаже чувствуется какая-то легковесность, мизерность, затянутость - словно масленица заехала на начало поста. Но все же отчаиваться рано. Переговоры еще идут, резервы лета не исчерпаны, дело может кончиться полным восстановлением в правах... Но откуда же дачникам взять рассудительности, хладнокровия? Даже хозяева гостиниц, пансионов, дач, которые только и живут, что акциями лета, даже они пасуют. Конечно же, такое отсутствие лояльности, благожелательности по отношению к верному компаньону не свидетельствует o большом купеческом стиле! Да ведь это лавочники, мелкий трусливый народец, не способный задуматься над тем, что ждет впереди. Каждый из них жмет к брюху туго набитый кошель, денежки считать они умеют. Смокинги сброшены, от вежливости не осталось и следа... И мы тоже укладываем чемоданы. Мне пятнадцать лет, и никакие житейские обязанности не отягощают меня. Я выбегаю из дома, чтобы в оставшийся до отъезда час попрощаться со знакомыми уголками, вспомнить случившееся за лето, взглянуть, что удастс увезти с собой, а что придется оставить в этом обреченном на гибель месте. Но когда по пустынному и солнечному парку я подхожу к памятнику Мицкевичу, то внезапно постигаю истинную причину банкротства лета. Воодушевленный этим открытием, я забираюсь на ступеньки пьедестала, оглядываю стоящие кругом деревья, широко раскидываю руки, будто обращаюсь ко всей округе, и говорю:
- Прощай, Лето! Ты было прекрасным и щедрым. Такого лета больше не будет. Нельзя не признать этого, хотя мне не раз случалось грустить из-за тебя и впадать в уныние. Возьми на память все мои приключения, разбросанные по парку, по садам, по улицам. Мои пятнадцать лет тоже навсегда останутся здесь, мне не забрать их с собой. А на веранде дома, где мы жили, в щель между бревнами засунут рисунок, который я сделал тебе на память. Ты спускаешьс в царство теней. Вместе с тобою исчезнут все эти дачи и сады. От вас не осталось потомства. И ты, и все это место умираете, последние в роду. Но есть здесь и твоя вина, Лето. Попробую объяснить тебе, в чем она. Ведь ты, Лето, стремилось выйти за грань действительности, стремилось превзойти любое воплощение, возводило надстройки из метафор и поэтических фигур. Тебя окружали ассоциации, аллюзии, ореол чего-то неуловимого. Одно служило отсылкой к другому, другое - к третьему, и так до бесконечности. Витийство твое в конце концов надоедало. Утомительно было барахтаться в волнах неисчерпаемой фразеологии. Да, да, фразеологии - прости за такое слово. Теперь, когда все затосковали по чему-то реальному, это стало очевидно, и твое поражение оказалось неизбежным. Обозначились границы твоей всеохватности, а твой большой стиль, твое прекрасное барокко, которое в лучшие времена воплощало действительность, обернулось маньеризмом. Tвоя прелесть, твоя мечтательность несли на себе печать юношеской экзальтации. Твои ночи, словно безудержные фантазии влюбленных, были огромными и бездонными, либо заполнялись бредовыми видениями разгоряченного воображения. Твои ароматы были слишком сильны для восприятия. Твое прикосновение волшебным образом освобождало вещь от плотской оболочки, и та начинала стремиться ввысь. Вкус твоих яблок наводил на мысль о райском саде, а при виде персиков просыпались мечты о небесных плодах, способных насыщать одним только запахом. На твоей палитре были лишь самые светлые краски, ты не знаешь крепких, сытных земляных и коричневых тонов. Осень - это тоска души по вещам ощутимым, материальным, это тяга к завершенности. Когда все метафоры, мечтания, планы - по причинам неизвестным - начинают стремиться к воплощению, наступает время осени. Фантомы, что были рассыпаны по самым дальним областям человеческого космоса, расцвечивали радугой его высокие своды, теперь толпятся около человека, ловят тепло его дыхания, стремятся в уютную тесноту его дома, угла, где стоит кровать, и человеческое жилье становится, наподобие вифлеемских яслей, ядром, вокруг которого роятся все демоны, все духи, населяющие дольние и горние сферы. Время прекрасных классических поз, латинской фразеологии, плавных театральных итальянских жестов прошло. Осень ищет крепости, простецкой силы Дюреров и Брейгелей. Форма лопается от избытка материи, застывает, узловата и суковатая, впивается в материю когтями и зубами, давит ее, попирает, мнет и отпускает со следами борьбы, словно полуотесанные бревна с метками странной жизни, с гримасами, которые ей удалось оттиснуть на их древесных лицах."