Страшные дни
Я не буду прятать это от всех, так как это не тайна. Но предупреждаю: это очень личное. Конкретней - это моя истерика, которая рвет мне душу и сердце, не дает мне жить, спать, не дает мне улыбаться и быть прежней.
Все началось 19 января с моего звонка главврачу 4 детской больницы, где на тот момент лежал в коме мальчик Даня - мой земляк из Усть-Каменогорска. Его привезли сюда в Томск еще в декабре - в пос. Октябрьском близ Томска у него живет бабушка - подруга моей мамы, которая пару лет назад помогала моему сыну Саше с уроками, занималась с ним. То есть мы с ней тоже немного общаемся. А когда моя мама гостит у меня в Томске, она приезжает к нам в гости.
Данила - это ее внук, ровесник моего сына, но он жил вместе с родителями в Усть-Каменогорске, где живет моя мама. Этой осенью в Усть-Каменогорске врачи нашли у него опухоль на груди, но как-то не могли определить, где именно, затемнение есть, но не понятно где локализация. Так как семья мальчика совсем недавно переехала в Усть-Каменогорск из Томска (пытались здесь пожить с полгода, но не понравилось и они вернулись назад) на руках остался российский полис. Ну, родители и повезли его показать нашим томским светилам.
Примерно месяц обследовали в 4 детской больнице на Кошевого, а его бабушка иногда заезжала в гости к моей маме, которая в новогодние праздники гостила у меня в Томске (я живу недалеко от этой больницы). По вечерам я узнавала от мамы подробности его обследований: про то, что пульмонолог сказал - легкие чистые, и решили что опухоль на грудной железе (у мальчиков тоже она есть), я порадовалась - значит, если решат оперировать, не будут вскрывать грудную клетку… Потом биопсия показала, что опухоль доброкачественная, на ножке, и ее легко будет убрать, но мальчишка был как-то слегка агрессивен, очень не хотел лежать в этой больнице, не любил врача, и было ощущение, что вот эта опухоль она его раздражает, видимо, давит на легкие...
Новый год он тоже провел в больнице - врач сказал, что не будет оперировать в праздники, будет отдыхать. Надо ли спешить - было непонятно.
Мама моя и мой сын потихоньку навещали его в больнице - дети-ровесники - схожие интересы, компьютеры, мама общается с его бабушкой, ну, а я пропадала на работе. Мама и папа мальчика в эти дни успевали разъезжать между Томском и Усть-Каменогорском, работа, и маленький второй сын остался там.
И вот за день до операции, которую наконец назначили на 13 января, моя мама вместе со своей подругой - бабушкой Дани пошли его проведать. Мама моя вечером мне рассказывает: «я чуть не проболталась, говорю Дане, завтра же операция», а подруга ее - его бабушка ее тычет в бок, говорит - «да нет… завтра, Даня, тебе просто УЗИ сделают…». Вообщем, не сказали ему об этом, так как очень он не переносил врачей, и вообще его все раздражало, и он не хотел там лечиться, и просился домой.
Операцию сделали 13, а 14 мама моя уехала в Усть-Каменогорск. Пару дней спустя прихожу вечером домой, а сын, пообщавшись с моей мамой днем по скайпу, говорит, что оказывается Данила после операции в коме. Созваниваюсь с мамой, а она говорит, что никак не может дозвониться бабушке мальчика (вроде как она в трансе и не берет телефон). Дозвонилась я ей сама чуть позже, она едва живым голосом сказала, что у него была остановка сердца, и что вот он уже несколько дней не приходит в себя. Я начала нести какую-то пургу про то, что организм, наверное, слабенький и он как бы отдыхает и набирается сил.
А сама решила позвонить главврачу и узнать что да как. От нее же узнала, что Морозов (главврач 4 больницы) с нового года ушел на пенсию, и вот 19 января позвонила новому главврачу. Поговорили с ним о его назначении (для газеты) и я перешла к личному вопросу.
Назвав имя мальчика, я услышала очень глубокий вздох и что-то типа «положение очень неблагоприятное», «большая кровопотеря», «опухоль размером с голову новорожденного ребенка» и «может быть что угодно». Положив трубку, я ощутила себя как будто между небом и землей, зависшее состояние… Одно дело разговоры бабушек о здоровье, другое - когда тебе должностное лицо говорит, что все «почти безнадежно… если не сказать совсем»… Как будто почувствовав это, спустя 10 минут мне позвонила бабушка мальчика и поинтересовалась, не звонила ли я в больницу.
Я даже не помню, что я ей говорила тогда, какую-то смягченную полуправду. А сама стала с тех пор регулярно рыдать, после каждых новых подробностей от нее и от доктора меня лихорадило все сильней… дома, на работе…
В эти дни я написала несколько писем главврачу, на которые он мне исправно отвечал, без подробностей (врачебная тайна), но уверял, что боремся, приглашаем специалистов и т.п. Через какое-то время я позвонила в горздрав Андрееву - поинтересоваться в курсе ли он ситуации там, и что в городе делают с этим сложным и нетипичным случаем. Меня, конечно, заверили, что в таких случаях все работает исправно… и все делают сообща.
Ночами я в Интернете читала, что такое кома, остановка сердца и что потом бывает. Потом бабушка сообщила мне, что им сказали готовиться к худшему - мозг не дает никаких импульсов. А хирург сказал «швы снимать не будем, пусть так уходит». Бабушка в отчаянии устроила скандал главврачу - мол, «что вы руки свесили, давайте что-то делать, мы надеемся, боритесь!»
Мама мальчика каждый день проводила возле него в реанимации - массировали пальчики, голову, чтобы усилить кровоток, а когда подставляли к уху телефон с голосом братика младшего, его пульс учащался, и они верили, что он их слышит. Вообщем, пытались вернуть к жизни.
Бабушка начала казнить себя за то, что они не «услышали его раньше» - ведь Даня не хотел там лежать, ему там не нравилось, он говорил, врач злой, заберите меня отсюда… Но все сводили на его агрессивность из-за опухоли. Вспоминали, как единственный раз выспались, когда после операции доктор вышел и сказал - все прошло успешно. Даже купили бутылку шампанского. А на следующий день утром у него была остановка сердца. С тех пор ведь и начались новые муки.
Даже я, никогда не видя мальчишку в глаза и на фотографиях, почти каждый вечер проводила в слезах, в Интернете, такого бессилия я не ощущала никогда в жизни. В эти дни я ревела столько, сколько не ревела за последние несколько лет…
Наконец в этот понедельник 6 февраля в 11 утра его бабушка позвонила мне и сказала, что в 9.15 Даня умер. Эту информацию я восприняла как-то легко, так как вылила уже море слез и наверное врачи, просто понимая это, тянули момент, готовили их… Но спокойствие мое было недолгим.
Буквально через несколько часов до меня стала доходить суть произошедшего. Я спросила бабушку Дани, чем могу помочь, что я могу для вас сделать. Она сказала, что в Томск выехала вторая бабушка на газели - забрать его (Даню)- похороны будут в Усть-Каменогорске. Там он жил, учился, там все родственники. И что надо бы завтра ее встретить.
Уже во вторник 7 февраля я была на встрече у главврача в НИИ Онкологии (по работе) и только вышла оттуда, как раздался звонок. Бабушка Дани спросила меня, не могу ли я приехать в 4 больницу, помочь им - ей и маме Дани, повозить их по городу. Конечно же я поехала. Подъехав к больнице, поставив машину, я набрала ее сотовый, она сказала «мы тебя видим» и я тоже увидела их - за стеклом возле входной двери. Это был даже не холл больницы, а предбанник или как его назвать… в котором меня ждали две убитых горем женщины, никого больше там не было, а они стояли как бездомные в этом закутке, в руках и на полу пакеты и сумки с детскими вещами - игрушками, варежками, книгами, свернутая куртка мальчишки - вообщем, все вещи Дани, пока он там лежал. Я только воскликнула: «Миленькие мои!» и бросилась их обнимать. Мы прямо в предбаннике снова стали вытирать слезы, которые нескончаемы...
В этом закутке я впервые увидела его маму, мы не были прежде знакомы, но она тут же заплакала снова, красивая молодая женщина, стройная, голубоглазая, очень милая, и даже чем-то похожа на меня, моя землячка… только очень похудевшая за этот месяц.
Мы сгребли все эти пожитки, и пошли к машине. Так как багажник у меня зимой замерзает, я сложила все данины вещи на переднее сиденье, а они сели назад. Помню, как из какого-то мешка на снег вывалились его ботинки… как я их бережно положила обратно, словом, держалась как могла чтобы не реветь, мне же еще нужно было весь день ездить с ними за рулем.
Мы поехали в морг за какими-то бумагами, примерно через час-полтора они вышли оттуда - мама Дани билась в истерике - им сказали, что операция прошла хорошо, хирург сделал все чисто, все срослось и зажило, а вот мозг его давно умер и уже даже вытек. «Он нас не слышал…», «они его не уследили….», «отчего была остановка сердца…» - множество новых вопросов закрутилось у них в голове. Я беспрестанно напоминала о том, что опухоль большая, и ведь она откуда-то взялась.
А в сердце у меня щемила мысль (которую я не озвучивала) - если операция чистая, значит, не справились реаниматологи. Ведь сердце у него останавливалось только на следующий день! И на целых 15 минут! Почему не могли так долго его «завести», то ли никого не было рядом, то ли оборудования не было, в чем проблема, он же не старик?!!!! Или вообще это передозировка - неверный расчет лекарств?!!! Такое бывает у непрофессионалов.
И самый главный вопрос, который меня мучил - почему никто не знал, что это риск, ни ребенок, ни родители, ни, получается, врачи. Когда я сказала о его смерти своему сыну (он перенес это довольно спокойно) - он стал рассуждать: «если бы мне сказали - будет риск, но проживешь 60-70 лет или всего несколько месяцев, я бы выбрал риск. Ну, а если сказали бы, что не получится, выбрал бы несколько месяцев, но в школу бы не ходил…»
Но в том-то и дело, что на эту манипуляцию все мы шли, как на аппендицит (моему сыну ровно год назад в этой больнице вырезали аппендицит). Никто не думал, что это риск, что это опасно и может закончиться так трагично. И даже ребенок не знал об этом, но как он чувствовал, что в этой больнице его убьют. Слушайте своих детей!
Весь вторник мы ездили по городу, получив свидетельство о смерти на Белом озере, мама Дани выйдя из Загса, снова начала рыдать, кричать на всю улицу «Даня, почему ты меня оставил?», у меня самой переклинивало мозг, я подошла, обняла ее сзади за шею и стала гладить, что-то говорить, не помню что, и мы вместе плакали, две женщины, потому что у меня тоже сын, и в эти минуты я, как никто, представляла себя на ее месте, а она все время очень доверялась мне, говорила со мной, слышала меня, хотела слышать, внимать всему, что я говорю ей…
Так стояли мы долго, спешить нам было уже некуда. Наконец, приехала из Усть-Каменогорска ее мама, мы их ждали там - возле Загса, они увиделись впервые после даниной смерти, и она снова начала плакать и кричать, что «виновата во всем, не уберегла сыночка...», а женщина обнимала дочь и утешала ее: «ни в чем ты не виновата...» Ее мама приехала на грузовой газели (целые сутки в пути к любимому внуку), на которой должны были увезти тело Дани, потому как они не могли в Томске найти машину, или физически не могли этим заняться - потому что сходили с ума.
Потом я повезла их в Октябрьский. Ехали час в гробовой тишине. Вторая бабушка пересела к нам, газель поехала с другим родственником своим ходом. Я везла их молча и не знала о чем говорить, они тоже всю дорогу молчали. Зашли в квартиру, посидели, поужинали, выпили немного водки, потом пили чай. Я и три самых несчастных в мире женщины - мама и две родных бабушки Дани, которого больше нет. Говорили очень здраво обо всем. Временами плакали, думали, как жить теперь с этим… Боялись завтра его увидеть первый раз мертвым. В коме мальчика видела только мама. Бабушки вообще помнят только живым…
Это был один из самых тяжелых дней и вечеров в моей жизни. Я находила немыслимые слова утешения, они было приносили им и мне облегчение, но боль тут же возвращалась, и мы плакали вместе. Признаюсь, в душе в эти моменты (и до сих пор) я ненавидела Томск, который должен был спасти, а никак не погубить моего земляка! Ведь они такие спокойные привезли ребенка показать, а увозят обратно - целые сутки по морозу в гробу на каком-то грузовике. И его там встречают все, кто ждал его отсюда здоровым. Наконец я засобиралась домой в Томск, уже темнело.
Как я пережила эти среду и четверг - пока они были в дороге и готовились к похоронам. Я Заставляла!!! себя вообще об этом не думать. Но как только выходила с работы вечером, садилась в машину, то начинала рыдать, не спасало ни радио, ни потом дома сын, который ходил вокруг меня кругами и даже раздражал своим равнодушием. Перед глазами картинки, как вот они утром пришли в морг и увидели его, как они везут его на этом чертовом грузовике…
Как только наступала ночь и я оставалась одна - мне становилось настолько плохо, что я уже начала сомневаться в своей психической адекватности. Перестала краситься и укладывать волосы, и выражение лица стало похоже на старуху… и я совсем-совсем потеряла интерес к работе и к жизни в Томске. Я его ненавижу, этот город!!!
И не могу забыть эти лица с сумками и пакетами в этом прозрачном предбаннике, которые уносили детские вещи из больницы, где сама операция для врачей была чем-то рядовым, и родителям даже не сказали, что такое может быть возможно! Можно ведь десять раз ошибиться, но сделать это как-то милосердно.
Там же вся эта небрежность «оперируем после праздников, я же должен отдохнуть», «пусть уходит со швами», да в конце-концов то, что это риск!.. Они должны были знать! И сами должны были выбрать этот рисковый путь, подготовиться к нему и правильно настроить ребенка.
Ни один человек мне теперь не докажет, что эти врачи - профессионалы. Я их ненавижу, при всей моей логике. Первая детская смерть за всю мою жизнь! И такая горькая, несправедливая. И очень растянутая во времени.
Не так обидно, когда ребенка спасают от аварии (рака, ранения) и не могут спасти… Обидно, когда порезали живого и веселого, как бы между прочим, и даже не попрощались родители с ним и он с ними.
Маме я сказала на похороны не ходить. Я боюсь за ее здоровье, потому как сама схожу с ума здесь. Сколько ни отбрасывала мысли о том, как они утром поедут в морг и впервые увидят это тельце, как повезут в Усть-Каменогорск, все это безуспешная борьба с воображением и вчера, и позавчера.
В пятницу в Усть-Каменогорске были похороны. Мама, конечно, все же пошла туда ненадолго, но ей хватило впечатлений за 20 минут... Позвонила мне вечером, сказала буквально несколько фраз (мы договорились не обсуждать тему, но не смогли). Голос у нее был тихий-тихий: «Мама Дани была не в себе, кричала: «Сынок, открой глаза, я привезла тебя домой!» Два раза ее выводили… Еще мама сказала мне: «Даня был очень красивый (наверное, как все мертвые), но какой-то... обиженный». И вот этих двух фраз мне хватило на то, чтобы снова весь вечер сходить с ума и опять полночи не спать...
Я не знаю, когда уже все это закончится, но думаю, что теперь уже никогда. Что-то во мне поменялось, сломалось, тупая боль, разочарование и бессилие. Этот ужас, этот кошмар, этот сон. Я хочу проснуться и не могу. Как я хочу быть с ней рядом, с его мамой, но самое страшное, что я ничем не могу ей помочь.