Про Украину. Про психологию человека, пережившего многое. Про нас. Точный компас стыда.
Моей маме 86 лет. Она пережила две голодовки. В первую голодовку, искусственно организованную сталинским режимом в 30-е годы прошлого столетия, она была совсем маленькой девочкой. Из восьмерых детей - ее братьев и сестер - выжило четверо.
Во время второй, послевоенной, голодовки она была уже взрослой девушкой, студенткой Херсонского метеорологического техникума. Она мечтала стать метеорологом и предсказывать погоду. Именно в то время с ней произошла одна история, о которой я узнала несколько лет назад.
Мама не любит вспоминать “о том времени”. Она предпочитает не распространяться на этот счет. И те редкие рассказы, которые иногда слетали с ее уст, были скупы и мало эмоциональны. Кроме одного.
Сейчас мне сложно вспомнить, почему мы заговорили о том времени. Возможно, я подшучивала над мамой, когда она очередной раз подробно рассказала мне о том, какие капризы погоды стоит ожидать на текущей неделе. Она по сей день сохранила свою страсть к метеопрогнозам. Возможно, что-то еще послужило поводом. Так, или иначе, моя мама с застывшим лицом рассказала мне следующее:
“Когда я училась в Херсоне, нам в техникуме выдавали хлебные карточки. Поэтому бабушка не возражала, чтобы я уехала в область. Я могла сама прокормиться на карточки. И семье было легче без одного рта. Мы каждый день выстаивали длинные очереди, чтобы получить хлеб по карточкам. Старались съедать не весь, чтобы оставить родным. Многие были из сел. А в селах было совсем плохо с хлебом.
Все жили с чувством постоянного голода. Хотелось есть всегда. И так сложно было удержаться, чтобы оставить несколько кусочков хлеба, засушить его, чтобы отвезти родным. У меня не всегда это получалось. И мне было очень стыдно, что я не могу сдержаться, не могу потерпеть. Но не это самое ужасное.
Как-то я собралась домой, к маме и сестрам. Со мной училась одна девочка из нашего села. Она не могла поехать домой. И попросила, чтобы я передала ее семье половину булки хлеба, которые ей удалось сохранить. Она отдала мне этот хлеб, завернутый в ткань. Я пообещала, что обязательно передам. Но я этого не сделала...”
Рассказав это, мама надолго замолчала. Внутри себя я уже почувствовала, в какую сторону развернется рассказ. У меня сжалось сердце. Но я молчала. Думаю, что не из-за чувства такта. Мне просто было страшно и больно.
“Я его съела. Съела по дороге домой. Я даже не помню и не понимаю, как это получилось. Я не знаю, как это могло произойти. Я была как под гипнозом. И опомнилась только тогда, когда увидела в своих руках развернутую белую ткань с хлебными крошками. И я никому ничего не сказала…”
Моя мамочка, моя старенькая мамочка, закрыла лица руками и тихо расплакалась. Как ребенок. Она плакала и повторяла: “Мне так стыдно… стыдно”
Она плакала так, как плачу я сейчас, когда вспоминаю этот разговор.
Моей маме было почти 80 лет, когда она мне это рассказала. Я не знаю, как это даже представить. Шестьдесят лет нести в себе это горькое чувство стыда. Шестьдесят лет помнить об этом, пережив много других тяжелых моментов. За это время она успела похоронить мать, стать вдовой, заслужить признание в районном исполнительном комитете, к котором проработала более сорока лет. И все это время белая ткань с крошками жгла ее руки и наполняла сердце стыдом и болью.
Тот разговор перевернул мое отношение к маме. Он сделал нас ближе, чем все предыдущие разговоры вместе взятые. Он открыл мне “другую сторону, другое лицо” основных ценностей, которые мама воспитывала во мне.
Это императивы, которые никогда не подвергались сомнению.
“Недопустимо брать чужое Никогда!” Это не говорилось словами и не вдалбливалось наказанием. Это сквозило через все то, что мама делала. Это было недопустимо не потому, что страшно, что могут поймать и наказать. Нет. Просто это очень стыдно. Невозможно стыдно. Запредельно стыдно. Стыдно до боли в груди.
“Прежде, чем осудить другого, поставь себя на его место. Как бы ты поступила в этой ситуации?”. Иногда в детстве меня это доводило до бешенства. Когда я пыталась маме пожаловаться, то упорно получала в ответ фразу, вроде этой. Мне казалось, что мама просто не понимает меня, что она не хочет меня защитить. Я была девочкой. Я не знала истории о “белой ткани с хлебными крошками”. Я злилась. Но моя злость проходила. Я взрослела. И уже работая в психологической практике часто осознавала, насколько это мне помогало видеть картинку не плоско, допускать объем, не впадать в осуждение или “принуждение к спасению”.
“Не делай того, за что после будет стыдно”, “Помоги человеку, который нуждается”, “Если человек совершает плохой поступок, значит он испытывает нужду или боль”
И мощнейшим регулятором во всех этих императивах остается чувство стыда.
“Сором” - так переводится “стыд” на украинский язык. И вы знаете, в славянском культурном коде это очень серьезная движущая сила. Это компас нашей Первозданной Души, который возник задолго до любого закона, официально регулирующего человеческое поведение в обществе.
Сором, срам родственны “сору”, мусору, грязи. Сделать что-то стыдное - значит вымазаться. Именно с этим связанно высказывание “После не отмоешься”.
Ты не совершаешь преступление. Но ты делаешь что-то такое, что ложится пятном на тебя, что омрачает твою душу и рождает удушливую волну, от которой хочется зажмуриться и сжаться.
Именно он включает функцию предвидения. Он возникает внутри, как реакция на образ ситуации еще не воплощенной в реальности. Он, как чуткий механизм, вибрирует на то, что уже случается, но имеет оттенок грязи, замаранности. Хотя в рамках закона и общих правил все может выглядеть весьма пристойно.
Тонко настроенный компас стыда делает человека тактичным и деликатным. Он “взвешивает” все вокруг на чистоту помыслов и прозрачность ситуаций. И мне так странно видеть в последнее время призывы избавляться от чувства стыда, который, якобы, мешает самораскрытию и свободному выражению личности.
Оглядываясь вокруг на то, что происходит последние несколько недель, даже месяцев, мне кажется, что чуткий компас стыда многими людьми отброшен в чулан. А сейчас только он способен привести в чувства остервенелую активность многих “выразить свое абсолютно правильное мнение” где угодно.
Меня парализует чувство стыда и боли, когда я попадаю в поток пропаганды о “неонацизме и фашизме”, победоносно распространяющемся от Киева по всей Украине. Чувство стыда не за украинцев. А за тех людей, которые позволяют употреблять такую лексику, пропитанную праведным гневом, злорадством “так этим бендеровцам и надо”, сарказмом и иронией по поводу “сорвавшихся с цепи хохлов”. И я понимаю, что пока в душах этих людей не забрезжит слабый огонек стыда, этот поток не остановится. Он будет нарастать и подпитывать себя.
Только стыд, только компас нашей Первозданной Души в вопросах чистоты и человеческого достоинства, может изменить ситуацию.
Я каждый день смотрю в глаза украинскому “фашизму и неонацизму”. Это глаза десятков и сотен людей. Это мои клиенты и ученики. Это таксисты, услугами которых я пользуюсь несколько раз в день. Это продавцы на рынках и магазинах. Это люди в ресторанах. Это прохожие на улицах. Это бабушки, гуляющие со своими внуками.
Я смотрю в глаза этих людей, вспоминаю мутный поток грязи, льющийся на них, и снова застываю от стыда. От чужого стыда. Который должны испытывать совсем другие люди.
За свою психологическую практику я составила тысячи и тысячи геносоциограмм, в которых запечатлены семейные истории разных людей - мужчин и женщин, юных и зрелых, русских и украинцев… Это более чем репрезентативная выборка. Так вот, в историях тех людей, чьи папы, мамы, бабушки и дедушки жили в Украине, практически у всех есть боль голодомора. Я знаю много страшных историй об этом. О брошенных детях, о заживо похороненных больших семьях, о смене паспортов для “изменения” возраста и национальности, о смертях младенцев… истории о боли и ужасе, который был срежессирован жуткой и чудовищной властью.
И у большинства этих людей, которые “приносили” мне свои истории так или иначе проявлялось чувство стыда. Потому что я думаю, что в каждой семье была своя “белая ткань с хлебными крошками”.
Именно она приводила на Майдан пожилых женщин, или совсем старушек, приносивших суп в баночках и горстки сахара. Именно из-за нее на Майдане первым делом пытались накормить всех, и каждый старался кто во что горазд, приводя в недоумение иностранцев и вызывая насмешки в российских СМИ.
Эти люди пережили голодомор. Даже если они родились гораздо позже, их генетическая память хранит это. Наша генетическая память хранит это.
У каждого из нас есть своя личная “белая ткань с хлебными крошками”. Каждый из нас совершал поступки, за которые после было стыдно. И если мы избавляемся от этого, мы теряем очень тонкий инструмент чувствительности, который живет в нашей Первозданной Душе многие тысячелетия.
Человек, потерявший стыд, страшен. Человек, потерявший стыд безнадежен для роста и развития, для сосуществования с другими людьми. Потому что он утрачивает большую часть способности к эмпатии.
И сейчас, вспоминая мамину историю, я говорю “Мамочка, я такая же, как и ты. Я твое продолжение. И я тебе бесконечно благодарна. За то, что ты, не сказав ни слова, научила меня важности стыда. За то, что своей болью показала, как быть человеком, как хранить достоинство, как откликаться на чужую нужду. Я чувствую твою боль. И я не буду делать вид, что ее было недостаточно. Я постараюсь сделать что-то очень светлое и хорошее в память о времени “белой ткани с хлебными крошками”.
Моя мама и миллионы таких, как она - лицо “украинского фашизма”. Она давно смотрит в сторону другого мира, где обитает большинство. Каждый раз, когда у нее начинает болеть сердце, она звонит своим сестрам и, на всякий случай, прощается. Она знает, что в любой момент может умереть. Она очень страдает от того, что происходит сейчас вокруг Украины. Ей больно слышать, что она поддерживает победивший “неонацизм”. Но несмотря на это, она говорит, что если доживет до выборов, то проголосует за реформы в Украине, потому что здесь живут ее внуки. И что голод и страдания, которые выпали на ее поколение, не должны пройти зря. Она не хочет соглашаться с тем, что с бандитской властью сделать ничего нельзя. И поверьте, она не в маразме. У нее даже есть справка о том, что “Ульянова Лидия Арсентиевна находится в здравом уме и в трезвой памяти”. Ее выдал доктор, когда она составляла завещание на квартиру.
И когда я думаю о моей мамочке, мое сердце замирает от счастья, что она - моя мама. И если она фашист, тогда фашист и я.
И пусть на этой неделе Практикой Полноты Жизни будет “Взвешивание Своих Слов, Поступков и Мнений Тонким Компасом Стыда”
Прежде, чем открыть рот, прежде, чем что-то сделать… Прежде, чем выразить свое мнение и донести его широкой публике… Прежде, чем оценить… Прежде, чем осудить… Прежде, чем заявить “так это же ОЧЕВИДНО”... Прежде чем…
Отыщите в своей мудрой Первозданной Душе тонкую трепещущую стрелочку чувства стыда. А после - решайте сами, давать этому ход, или нет.
P.S. Вчера вечером мне позвонила моя дочь, и почти плакала в трубку: “Мама, как они могут, зачем они такое на нас говорят? Какой нацизм? За что?” Она не знает, что такое война. Она не знает, что такое голодовка. Она не знает, что такое съесть чужой хлеб, от которого могла зависеть жизнь ребенка. Но ей больно. Потому что в ее генетической памяти живет “белая ткань с хлебными крошками”. И ей больно. А мне хочется обратиться ко всем, кто создает “объективный материал” об Украине. К тем, кто делает репосты этого “объективного материала”. К тем, кто делает вид, что ничего не происходит, и ничего страшного, что народ, переживший ужасы войны и голодомора обливают мутной грязью. К тем, кто не решается сказать “Замолчите!”. Мне хочется обратиться к ним с одним вопросом: “Как Вам не стыдно? Мне стыдно за Вас. А Вам?
[Источник]http://blog.soulseasons.ca/BlogContent/ContentPage/1464
Во время второй, послевоенной, голодовки она была уже взрослой девушкой, студенткой Херсонского метеорологического техникума. Она мечтала стать метеорологом и предсказывать погоду. Именно в то время с ней произошла одна история, о которой я узнала несколько лет назад.
Мама не любит вспоминать “о том времени”. Она предпочитает не распространяться на этот счет. И те редкие рассказы, которые иногда слетали с ее уст, были скупы и мало эмоциональны. Кроме одного.
Сейчас мне сложно вспомнить, почему мы заговорили о том времени. Возможно, я подшучивала над мамой, когда она очередной раз подробно рассказала мне о том, какие капризы погоды стоит ожидать на текущей неделе. Она по сей день сохранила свою страсть к метеопрогнозам. Возможно, что-то еще послужило поводом. Так, или иначе, моя мама с застывшим лицом рассказала мне следующее:
“Когда я училась в Херсоне, нам в техникуме выдавали хлебные карточки. Поэтому бабушка не возражала, чтобы я уехала в область. Я могла сама прокормиться на карточки. И семье было легче без одного рта. Мы каждый день выстаивали длинные очереди, чтобы получить хлеб по карточкам. Старались съедать не весь, чтобы оставить родным. Многие были из сел. А в селах было совсем плохо с хлебом.
Все жили с чувством постоянного голода. Хотелось есть всегда. И так сложно было удержаться, чтобы оставить несколько кусочков хлеба, засушить его, чтобы отвезти родным. У меня не всегда это получалось. И мне было очень стыдно, что я не могу сдержаться, не могу потерпеть. Но не это самое ужасное.
Как-то я собралась домой, к маме и сестрам. Со мной училась одна девочка из нашего села. Она не могла поехать домой. И попросила, чтобы я передала ее семье половину булки хлеба, которые ей удалось сохранить. Она отдала мне этот хлеб, завернутый в ткань. Я пообещала, что обязательно передам. Но я этого не сделала...”
Рассказав это, мама надолго замолчала. Внутри себя я уже почувствовала, в какую сторону развернется рассказ. У меня сжалось сердце. Но я молчала. Думаю, что не из-за чувства такта. Мне просто было страшно и больно.
“Я его съела. Съела по дороге домой. Я даже не помню и не понимаю, как это получилось. Я не знаю, как это могло произойти. Я была как под гипнозом. И опомнилась только тогда, когда увидела в своих руках развернутую белую ткань с хлебными крошками. И я никому ничего не сказала…”
Моя мамочка, моя старенькая мамочка, закрыла лица руками и тихо расплакалась. Как ребенок. Она плакала и повторяла: “Мне так стыдно… стыдно”
Она плакала так, как плачу я сейчас, когда вспоминаю этот разговор.
Моей маме было почти 80 лет, когда она мне это рассказала. Я не знаю, как это даже представить. Шестьдесят лет нести в себе это горькое чувство стыда. Шестьдесят лет помнить об этом, пережив много других тяжелых моментов. За это время она успела похоронить мать, стать вдовой, заслужить признание в районном исполнительном комитете, к котором проработала более сорока лет. И все это время белая ткань с крошками жгла ее руки и наполняла сердце стыдом и болью.
Тот разговор перевернул мое отношение к маме. Он сделал нас ближе, чем все предыдущие разговоры вместе взятые. Он открыл мне “другую сторону, другое лицо” основных ценностей, которые мама воспитывала во мне.
Это императивы, которые никогда не подвергались сомнению.
“Недопустимо брать чужое Никогда!” Это не говорилось словами и не вдалбливалось наказанием. Это сквозило через все то, что мама делала. Это было недопустимо не потому, что страшно, что могут поймать и наказать. Нет. Просто это очень стыдно. Невозможно стыдно. Запредельно стыдно. Стыдно до боли в груди.
“Прежде, чем осудить другого, поставь себя на его место. Как бы ты поступила в этой ситуации?”. Иногда в детстве меня это доводило до бешенства. Когда я пыталась маме пожаловаться, то упорно получала в ответ фразу, вроде этой. Мне казалось, что мама просто не понимает меня, что она не хочет меня защитить. Я была девочкой. Я не знала истории о “белой ткани с хлебными крошками”. Я злилась. Но моя злость проходила. Я взрослела. И уже работая в психологической практике часто осознавала, насколько это мне помогало видеть картинку не плоско, допускать объем, не впадать в осуждение или “принуждение к спасению”.
“Не делай того, за что после будет стыдно”, “Помоги человеку, который нуждается”, “Если человек совершает плохой поступок, значит он испытывает нужду или боль”
И мощнейшим регулятором во всех этих императивах остается чувство стыда.
“Сором” - так переводится “стыд” на украинский язык. И вы знаете, в славянском культурном коде это очень серьезная движущая сила. Это компас нашей Первозданной Души, который возник задолго до любого закона, официально регулирующего человеческое поведение в обществе.
Сором, срам родственны “сору”, мусору, грязи. Сделать что-то стыдное - значит вымазаться. Именно с этим связанно высказывание “После не отмоешься”.
Ты не совершаешь преступление. Но ты делаешь что-то такое, что ложится пятном на тебя, что омрачает твою душу и рождает удушливую волну, от которой хочется зажмуриться и сжаться.
Именно он включает функцию предвидения. Он возникает внутри, как реакция на образ ситуации еще не воплощенной в реальности. Он, как чуткий механизм, вибрирует на то, что уже случается, но имеет оттенок грязи, замаранности. Хотя в рамках закона и общих правил все может выглядеть весьма пристойно.
Тонко настроенный компас стыда делает человека тактичным и деликатным. Он “взвешивает” все вокруг на чистоту помыслов и прозрачность ситуаций. И мне так странно видеть в последнее время призывы избавляться от чувства стыда, который, якобы, мешает самораскрытию и свободному выражению личности.
Оглядываясь вокруг на то, что происходит последние несколько недель, даже месяцев, мне кажется, что чуткий компас стыда многими людьми отброшен в чулан. А сейчас только он способен привести в чувства остервенелую активность многих “выразить свое абсолютно правильное мнение” где угодно.
Меня парализует чувство стыда и боли, когда я попадаю в поток пропаганды о “неонацизме и фашизме”, победоносно распространяющемся от Киева по всей Украине. Чувство стыда не за украинцев. А за тех людей, которые позволяют употреблять такую лексику, пропитанную праведным гневом, злорадством “так этим бендеровцам и надо”, сарказмом и иронией по поводу “сорвавшихся с цепи хохлов”. И я понимаю, что пока в душах этих людей не забрезжит слабый огонек стыда, этот поток не остановится. Он будет нарастать и подпитывать себя.
Только стыд, только компас нашей Первозданной Души в вопросах чистоты и человеческого достоинства, может изменить ситуацию.
Я каждый день смотрю в глаза украинскому “фашизму и неонацизму”. Это глаза десятков и сотен людей. Это мои клиенты и ученики. Это таксисты, услугами которых я пользуюсь несколько раз в день. Это продавцы на рынках и магазинах. Это люди в ресторанах. Это прохожие на улицах. Это бабушки, гуляющие со своими внуками.
Я смотрю в глаза этих людей, вспоминаю мутный поток грязи, льющийся на них, и снова застываю от стыда. От чужого стыда. Который должны испытывать совсем другие люди.
За свою психологическую практику я составила тысячи и тысячи геносоциограмм, в которых запечатлены семейные истории разных людей - мужчин и женщин, юных и зрелых, русских и украинцев… Это более чем репрезентативная выборка. Так вот, в историях тех людей, чьи папы, мамы, бабушки и дедушки жили в Украине, практически у всех есть боль голодомора. Я знаю много страшных историй об этом. О брошенных детях, о заживо похороненных больших семьях, о смене паспортов для “изменения” возраста и национальности, о смертях младенцев… истории о боли и ужасе, который был срежессирован жуткой и чудовищной властью.
И у большинства этих людей, которые “приносили” мне свои истории так или иначе проявлялось чувство стыда. Потому что я думаю, что в каждой семье была своя “белая ткань с хлебными крошками”.
Именно она приводила на Майдан пожилых женщин, или совсем старушек, приносивших суп в баночках и горстки сахара. Именно из-за нее на Майдане первым делом пытались накормить всех, и каждый старался кто во что горазд, приводя в недоумение иностранцев и вызывая насмешки в российских СМИ.
Эти люди пережили голодомор. Даже если они родились гораздо позже, их генетическая память хранит это. Наша генетическая память хранит это.
У каждого из нас есть своя личная “белая ткань с хлебными крошками”. Каждый из нас совершал поступки, за которые после было стыдно. И если мы избавляемся от этого, мы теряем очень тонкий инструмент чувствительности, который живет в нашей Первозданной Душе многие тысячелетия.
Человек, потерявший стыд, страшен. Человек, потерявший стыд безнадежен для роста и развития, для сосуществования с другими людьми. Потому что он утрачивает большую часть способности к эмпатии.
И сейчас, вспоминая мамину историю, я говорю “Мамочка, я такая же, как и ты. Я твое продолжение. И я тебе бесконечно благодарна. За то, что ты, не сказав ни слова, научила меня важности стыда. За то, что своей болью показала, как быть человеком, как хранить достоинство, как откликаться на чужую нужду. Я чувствую твою боль. И я не буду делать вид, что ее было недостаточно. Я постараюсь сделать что-то очень светлое и хорошее в память о времени “белой ткани с хлебными крошками”.
Моя мама и миллионы таких, как она - лицо “украинского фашизма”. Она давно смотрит в сторону другого мира, где обитает большинство. Каждый раз, когда у нее начинает болеть сердце, она звонит своим сестрам и, на всякий случай, прощается. Она знает, что в любой момент может умереть. Она очень страдает от того, что происходит сейчас вокруг Украины. Ей больно слышать, что она поддерживает победивший “неонацизм”. Но несмотря на это, она говорит, что если доживет до выборов, то проголосует за реформы в Украине, потому что здесь живут ее внуки. И что голод и страдания, которые выпали на ее поколение, не должны пройти зря. Она не хочет соглашаться с тем, что с бандитской властью сделать ничего нельзя. И поверьте, она не в маразме. У нее даже есть справка о том, что “Ульянова Лидия Арсентиевна находится в здравом уме и в трезвой памяти”. Ее выдал доктор, когда она составляла завещание на квартиру.
И когда я думаю о моей мамочке, мое сердце замирает от счастья, что она - моя мама. И если она фашист, тогда фашист и я.
И пусть на этой неделе Практикой Полноты Жизни будет “Взвешивание Своих Слов, Поступков и Мнений Тонким Компасом Стыда”
Прежде, чем открыть рот, прежде, чем что-то сделать… Прежде, чем выразить свое мнение и донести его широкой публике… Прежде, чем оценить… Прежде, чем осудить… Прежде, чем заявить “так это же ОЧЕВИДНО”... Прежде чем…
Отыщите в своей мудрой Первозданной Душе тонкую трепещущую стрелочку чувства стыда. А после - решайте сами, давать этому ход, или нет.
P.S. Вчера вечером мне позвонила моя дочь, и почти плакала в трубку: “Мама, как они могут, зачем они такое на нас говорят? Какой нацизм? За что?” Она не знает, что такое война. Она не знает, что такое голодовка. Она не знает, что такое съесть чужой хлеб, от которого могла зависеть жизнь ребенка. Но ей больно. Потому что в ее генетической памяти живет “белая ткань с хлебными крошками”. И ей больно. А мне хочется обратиться ко всем, кто создает “объективный материал” об Украине. К тем, кто делает репосты этого “объективного материала”. К тем, кто делает вид, что ничего не происходит, и ничего страшного, что народ, переживший ужасы войны и голодомора обливают мутной грязью. К тем, кто не решается сказать “Замолчите!”. Мне хочется обратиться к ним с одним вопросом: “Как Вам не стыдно? Мне стыдно за Вас. А Вам?
[Источник]http://blog.soulseasons.ca/BlogContent/ContentPage/1464