"Джен Эйр": почему это о любви с хорошим концом, но все равно литература (25)
Если не знаешь, как писать о герое, разберись, зачем к нему прислали Джен. С Эдвардом сработало, попробуем так же с Сент-Джоном. И правда, что-то ведь парень такое наворотил в жизни, что к нему Те, Кто Сверху практически спецназ делегировали.
Итак, что мы знаем о Сент-Джоне до Джен. Он последний отпрыск по мужской линии «такого старинного рода, каких поискать. Марш-Энд принадлежал Риверсам с тех пор, как был построен, а было это, заверила она [Ханна, служанка Риверсов], «лет, надоть, двести тому назад, пусть он и скромный, махонький, коли сравнить с дворцом, какой мистер Оливер выстроил себе в Мортон-Вейл. Да она-то помнит, как папаша Билла Оливера ремеслом занимался - иголки делал, а Риверсы рыцарями были в старину при королях Генрихах».
Марш-Энд действительно производит впечатление старинное, едва ли не в землю ушел - маленькое окошко «всего в футе над землей» (через него Джен подглядывает за Дианой и Мэри) на это намекает.
Строитель дворцов мистер Оливер также отзывается о Риверсах «с большим уважением... Он сказал, что это один из стариннейших родов в здешних краях, что предки мистера Риверса были богаты, что некогда весь Мортон принадлежал им, и даже теперь, по его мнению, человек, носящий эту фамилию, мог бы, если бы пожелал, получить согласие любой невесты».
Отец Сент-Джона Мортоном уже не владел, причем беднеть Риверсы начали задолго до него. Но вначале Риверсы-родители не бедствовали. Хотя и не шиковали. Ханна: «старый хозяин был как все прочие - и жил по-простому: на птиц охотился, хозяйство вел и все такое прочее. Вот хозяйка была другая. Все над книгами сидела, науками занималась».
Денег на жизнь по-простому для мужа и занятия науками для жены хватало, пока папа-Риверс не вложился в предприятие шурина. Мама-Риверс, любительница сидеть над книгами, в девичестве была, как помним, Эйр. Один ее брат «женился на мисс Джейн Рид, дочери владельца Гейтсхеда», а другой, «Джон Эйр, негоциант, до своей кончины проживавший в Фуншале на Мадейре», - тот самый дядя Джон, о котором уже неоднократно говорилось.
Не совсем понятно, до или после ранней смерти миссис Риверс произошла финансовая катастрофа с последующей ссорой и разрывом зятя и шурина. Ханна: «несколько лет назад их отец потерял почти все свои деньги, когда человек, которому он доверял, объявил себя банкротом». Диана: «Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверс для покупки трех траурных колец». Я уже имела случай сказать, что дядя Джон, конечно, мог завещать состояние кому хотел, но вот эта издевка над племянником и особенно племянницами, которых он ни разу в жизни не видел (Диана: «мы... не видели его ни разу в жизни»), как минимум лишняя. Перевернулся ли он в гробу, когда Джен бестрепетно и оперативно поделила унаследованное на четверых? Впрочем, это его личные половые проблемы, Джен нисколько не интересные.
После разорения старший Риверс продолжает охотиться за птицами, вести хозяйство «и все такое прочее», хотя постепенно обрастает долгами. Сент-Джон: «Я беден. Выяснилось, что после уплаты долгов моего отца в наследство мне достанется лишь этот ветшающий дом, ряды кривых елей за ними и кусок местной почвы перед ним с тисами и остролистами». На что требовались деньги? Разумеется, на образование детей.
Детки пошли не в папеньку, но в маменьку. Ханна: «В здешних местах никого на них похожего нет, да и не было. Они любили учиться, все трое, с тех пор почти, как начали говорить. И всегда были «на свой лад скроены». Мистер Сент-Джон, когда вырос, захотел учиться в университете и стал священником, а девочки, как окончили пансион, так пошли в гувернантки. Потому что, как они ей объяснили... раз он [отец] не может обеспечить их будущее, они должны сами себя содержать. И дома они уже давно почти не живут, да и сейчас приехали ненадолго из-за кончины отца».
Был ли пансион, в котором учились Диана и Мэри, таким же привычным викторианским ужасом, как Ловуд? Наверное, нет. Все-таки Ловуд в царствование Роберта Брокльхерста признан общественностью явлением экстраординарным. Но вообще пансионы бывают разные. Помнится, Джен вскоре после свадьбы навестила Адель в пансионе. «Она так бурно обрадовалась, увидев меня, что я была растрогана. Выглядела она бледной и худенькой и сказала, что ей тут плохо. Я убедилась, что правила этого пансиона были слишком строги, а курс обучения труден для девочки ее возраста... Поэтому я подыскала пансион с более мягкими правилами... Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась». Впрочем, Диана и Мэри не производят впечатление заморенных теней. Видимо, все же повезло.
Дочери выросли девушками образованными и желают быть независимыми. На шее у отца не сидят, точно так же, как Джен, работают гувернантками, и зарабатывают, вероятно, немногим больше. Причем отношение работодателей к ним совсем не такое уважительное, как в Торнфильде. «Диане и Мэри вскоре предстояло покинуть Мур-Хаус и вернуться к совсем иной жизни и обстановке, к жизни гувернанток в большом оживленном городе на юге Англии, где обе служили в семьях, богатые и чванливые члены которых видели в них лишь прислугу и ничего не желали знать об их внутренних достоинствах, ценя только приобретенные ими знания, как ценили искусство своего повара или вкус своей камеристки».
Сент-Джон: «Я ничтожен. Риверсы - древний род, но из трех последних его потомков две зарабатывают горькую корку зависимости среди чужих людей, а третий считает себя чужим в родной стране, причем не только в жизни, но и в смерти».
Впрочем, до смерти отца Сент-Джон не мог покинуть родную страну, где он чужой, ибо папенька был против, и сыновний долг не позволял ослушаться. «Теперь, когда мой отец скончался и мне дано самому распоряжаться моей судьбой, в Мортоне я останусь недолго».
Впрочем, не так уж долго ему приходится ждать права самому распоряжаться своей судьбой. Всего-то год.
Сент-Джону двадцать девять (Джен, в разговоре с Эдвардом), уже давно не мальчик. Он получил хорошее образование (Кембридж - это вам не пансион для девочек, а что заметно дороже, это понятно, на воспитание и образование наследника и положено в эту эпоху тратить больше, чем на дочерей). Кстати, в университете Сент-Джон вполне себе успешен в социальном плане. С деньгами у него негусто, но он заводит друзей, достаточно близких, с которыми ему необходимо перед отъездом из Англии попрощаться.
Что делает Сент-Джон после окончания университета? Не совсем ясно. Денег точно не зарабатывает. Видимо, принимает сан. Два года назад, то есть в двадцать семь, ну даже если в двадцать шесть, получает Мортонский приход. До этого, вероятно, служил еще где-то.
Деятельность его в Мортоне похвальна и прогрессивна: «...пока я здесь, я буду отдавать все свои силы благу прихода. Когда два года назад я его принял, в Мортоне не было школы: детей бедняков изначально лишали возможность улучшить свой жребий. Я учредил школу для мальчиков, а теперь намерен открыть школу для девочек. Ради этой цели я снял строение, к которому примыкает домик в две комнаты для учительницы. Получать она будет тридцать фунтов в год».
Правда, сам Сент-Джон этим удовлетвориться не в состоянии.
«Год назад я сам был глубоко несчастен: мне казалось, что я ошибся, приняв духовный сан. Будничные обязанности священника казались мне смертельно скучными. Меня снедало желание испробовать более деятельную мирскую жизнь, например, более увлекательный труд литератора; меня влекла судьба художника, писателя, оратора - да кого угодно, лишь бы не священника. О, под моим смиренным облачением билось сердце политика, солдата, поклонника славы; оно томилось по известности, жаждало власти. Я задумался; моя жизнь стала настолько несчастной, что ее необходимо было изменить, чтобы не умереть».
Мог ли он изменить свою жизнь в сторону деятельности и обмирщения, стать литератором, художником, писателем, оратором и вообще любимцем славы? А заодно обеспечить сестер, чтобы им не пришлось зарабатывать горькую корку зависимости среди чужих людей?
А как же. Вот она, Розамунда Оливер, «чарующая изяществом форм» и редкой красотой - «все совершенства без исключения и ни единого изъяна». И с характером все в порядке: «Она была своевольной, но и покладистой; тщеславной... но не ломакой; щедрой; чуждой чванства, сопутствующего богатству; наивной, отнюдь не глупой, веселой, живой и легкомысленной. Короче говоря, она казалась очаровательной даже беспристрастным судьям одного с ней пола вроде меня». И Сент-Джон ее хочет едва ли не круче, чем Базаров Одинцову.
«Любя Розамунду Оливер столь безумно, со всей пылкостью первой страсти к такому безмерно красивому, грациозному, пленительному созданию, одновременно я спокойно и беспристрастно сознаю, что она не будет мне хорошей женой, что она не годится мне в спутницы жизни, что не пройдет после свадьбы и года, как это станет для меня бесповоротно ясным, и что за двенадцатью месяцами экстаза последуют сожаления до конца моих дней... она не способна разделить ни одну из моих надежд, не способна ни в чем стать моей помощницей».
Да, мисс Оливер для работы помощницей миссионера в Индии не годится. Но с деньгами тестя можно отлично реализоваться и в пределах Англии и при этом сделать много добра. Можно стать литератором, писателем, оратором (проповеди-то у Сент-Джона выходят превосходные) и вообще любимцем славы.
А еще можно позаботиться о сестрах, дав им приданое.
Но тогда пришлось бы до конца своих дней жить с женой, которая для Сент-Джона перестанет быть хорошей, когда его физическое к ней влечение остынет.
То есть, проще говоря, Сент-Джон не намерен делать ни малейшей уступки никому из этих несовершенных и грешных людей. Служить Богу - да! Но не ниже.
Оно, конечно, бывает. Но, как бы помягче сказать, Сент-Джон на свете не один. Его воспитали как наследника рода и, простите за грубую прямоту, денег потратили заметно больше, чем на Диану и Мэри вместе взятых. Не мешало бы вспомнить, что у любого наследника есть не только права, но и обязанности.
Но для Сент-Джона обязанностей по отношению к сестрам словно не существует вовсе. Он взрослый человек, который идет своим путем и зарабатывает на жизнь. Они взрослые люди, которые идут своим путем и зарабатывают на жизнь. Все довольны, все смеются, «всегда говорят, что лучше дома на свете места нет. И до того друг дружку любят - никогда не ссорятся, не затевают свар. Такой дружной семьи поискать!» (Ханна).
Гм. Любая дружная семья, однако, имеет свои особенности. Удивляет не то, что сестры не требуют от брата их обеспечить (как можно, он семейный кумир, а у них руки-ноги целы, не умрут с голоду), но то, что он сам от себя этого не требует. Однако если не требует, значит, считает, что ничем сестрам не обязан. Он сам, они сами.
Будь у женщин в это время столько же возможностей устроить свою жизнь, как у мужчин, все было бы ок. Но ведь это совершенно не так.
Сент-Джон этого не видит в упор. «Из всех сердечных чувств лишь любовь к родным имеет надо мной непреходящую власть». Ладно врать-то. Просто удобно устроился, имея в сестрах хороших, самоотверженных девочек, любовь к которым ему ничего не стоит.
В общем, он не просто «холодный, неуступчивый, честолюбивый человек», каковым себя характеризует. Он человек черствый, эгоистичный, избалованный семьей и влюбленный в себя. У него, опять же как у Бланш, «все... чувства соединены в одном - в гордыне, а гордыню полезно укрощать».
Он и красотой своей гордится почти что как Бланш, с той лишь разницей, что одновременно гордится своими интеллектом и проницательностью («...я замечаю на ее лице признаки сильной воли, а потому сомневаюсь в ее покладистости. - Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а потом добавил: - Она выглядит неглупой, но совсем лишена красоты... Эти черты совершенно лишены гармонии, присущей красоте»).
В общем, сей Аполлон еще и суровый, но непогрешимый судия всех вокруг, и все как-то послушно внимают.
Неудивительно, что он приходит к фанатизму. «И вот в долгом мраке тщетной борьбы воссиял свет, и пришло облегчение. Сдавившая меня теснина вдруг раскинулась безграничным простором. Силы моего духа услышали зов Небес восстать, обрести полную мощь, развернуть крылья и унестись в неизмеримую даль. Господь поручил мне нести Его весть, а чтобы доставить ее далече и сообщить достойно, требуются умение и сила, смелость и красноречие - все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру.
Я решил стать миссионером. С этого мгновения состояние моего духа изменилось. Оковы распались, освободив все мои способности, не оставив от цепей ничего, кроме еще не заживших ссадин, исцелить которые способно лишь время. Правда, мой отец воспротивился, но после его кончины на моем пути уже нет неодолимых препятствий. Остается уладить кое-какие дела, найти себе преемника в Мортоне, разорвать или рассечь путы чувства - последний бой с человеческой слабостью, которую, знаю, я преодолею, так как поклялся ее преодолеть, - и я покину Европу ради Востока».
Как смотрят на это Диана и Мэри? Как хорошие и самоотверженные девушки, привыкшие жертвовать всем семейному кумиру.
«Обе пытались держаться как обычно, но, как ни старались побороть свою печаль, им не удавалось полностью победить ее или утаить. Диана дала мне понять, что это будет совсем иное расставание, чем прежние. Вероятно, новая разлука с Сент-Джоном будет продолжаться долгие годы, если не всю жизнь.
- Он все принесет в жертву своему давнему решению, - сказала она. - Родственные узы и чувство даже еще более могучее... А хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговаривать его от необратимого решения, и, разумеется, я даже на миг не могу его осудить. Верное, благородное, истинно христианское решение, и все же оно сокрушает мне сердце. - На ее прекрасные глаза навернулись слезы, а Мэри ниже наклонила голову над шитьем.
- Мы остались без отца, а скоро останемся без дома и без брата, - тихо произнесла она».
То есть Сент-Джон бросает обеих сестер без копейки в Англии и уезжает реализовывать драгоценного и прекрасного себя в Индию, где собирается закончить жизнь. И поскольку он намеревается в Индии же и умереть, теперь ему, как герою, уж точно все можно.
«...не могу я, - добавил он с особой выразительностью, - прозябать в этой трясине, замкнутой горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, - я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда. Что же, приходится искать средство примирить склонности с нравственными принципами».
Лучше бы, конечно, эти самые склонности и нравственные принципы примирять с совестью. Но если ее нет, то и примирять не с чем. А пока Сент-Джон перестает бывать у Оливеров, не чувствуя за собой ни малейшей вины: «Мисс Оливер окружена поклонниками и льстецами. Не пройдет и месяца, как мой образ сотрется в ее сердце. Она забудет меня и выйдет за того, кто, вероятно, сделает ее гораздо счастливее, чем мог бы сделать я».
Это, бесспорно, так. Розамунда действительно вскоре после Рождества «выходит замуж за мистера Грэнби, одного из самых родовитых и достойнейших жителей С..., внука и наследника сэра Фредерика Грэнби. Об этом мне [Сент-Джону] вчера сказал ее отец».
Да, потому что рядом с Розамундой есть умный и богатый мистер Оливер, который позаботился о дочери и ее разбитом сердце. А не будь папеньки, Розамунда выкарабкивалась бы как-нибудь сама - и не факт, что выкарабкалась бы. Сент-Джон, всецело поглощенный тяжелой битвой со своими чувствами, и пальцем бы не шевельнул. Как не шевельнул, чтобы помочь сестрам. Не раздели Джен состояние на четверых, вряд ли судьба Дианы и Мэри сложилась бы хоть сколько-то благополучно. В общем, формула «будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной» для сестер тоже работает отлично. Да и для всех, кто имеет счастье быть близким к мистеру Риверсу.
Следует признать, что Сент-Джон - яркий представитель типа «никто, кроме Меня, Мне не указ, и Я всех победю, ибо никого нет даже близко достойного Меня».
Ну-ну, сказали Те, Кто Сверху.
И высадили возле Уайткросса Джен.
(продолжение следует)