Человек со кладбищенской фамилией.
Сом был усат, склизок и зол.
Кроме того, он был лишён чешуи, как это свойственно сомам.
Гришка Склеповский, человек-несчастье, твёрдо знал, что чешую с рыб надо чистить, однако при полном отсутствии оной, принял единственно верное решение: значит надо содрать с сома шкуру!
- Чулком! - сказал Гриша, хищно почёсывая впалые щёки.
Сом выскользнул из-под ножа и запрыгал по шестиметровой хрущёвской кухне. Хозяин кухни, мрачноокий Боря Г., мой отец, докурил папироску и заметил что-то вроде:
- Далеко не упрыгает, но изгадится.
- Борь, жрать охота...
Знает ли дорогой читатель сколь голоден мог быть студент Художественной Академии имени Ильи Ефимовича Репина в семьдесят втором году? А два студента? Два студента-троечника без запаха стипендии в просторных карманах? Причём один студент уже женатый и даже с малым дитём Анечкой, только жена уехала по гастроля-ля-лям, а дитё Анечка сбагрено в продлённый садик, а тут - живой сом в магазине, потому как в семьдесят втором сомов ещё можно было встретить живьём, время вечномороженых спинок минтая ещё не пришло... И даже было чем запить!
То есть понимает ли читатель - как важно было скоренько так прикончить этого сома, технологично снять с него шкуру и изжарить его жирное, сытное тело?
- Скользкий, зараза... Борь, его надо повесить на что-нибудь! Заодно и убьём, а?
Прибили сома кровельным гвоздём к нарядно окрашенной стенке. Стенку было не жаль, сома - тоже не жаль, жаль было только, что из-под грациозно - чулком! - снятой шкуры выпало неструктурированное мясо. На пол.
- Борь, чё-то это...
- Гриш, собери с пола сома. Я ставлю сковородку.
- Совочек бы какой, Борь...
Сомовья каша - это один из эпизодов саги о Гришке Склеповском, ходячем лихе.
Если бы о жизни Гришки Склеповского сообщали в газете "Правда", ему бы отвели ежедневную колонку "Опять попал под лошадь". С каждым новым рассветом Гришка выходил из подъезда навстречу свежим несчастьям. Все кирпичи мира нацелены были на его голову.
Маленький, худой, израненный утренним бритьём живописец Склеповский сражался с фатумом изо всех своих скромных сил.
В сущности, Гришку Склеповского занимали две вещи: какой именно старый холст с этюдом можно постирать сегодня, чтобы написать на отстиранном холсте новый этюд; и где пожрать.
Решение этих трепещущих вопросов заметно облегчало смирение с такими неурядицами как пролитый на пасхальные брюки растворитель, некупированный "хвост" по Ренессансу, утомительный интерес к грузно-розовой натурщице, чесучие фурункулы (спасибо, я постою), к тому же накусанные злобными артистическими клопами из художественной общаги.
- Танюш, Борь, неужто - оладушки? Оладушки! Танюш, поди, поди, я сам. Ты не знаешь ещё - как я жарю оладушки! Мм... Их же надо воот таак - слышь, шипят! Маслица, маслица плесни, тааак... Потом мы их вот так берёёём и красиво эдак подбрасываем - алле-ап!
Скворчащие оладушки кружатся осенними листьями над газовой плитой. Пламенеет разлитое масло. Завершив изящный кульбит, оладушки шлёпаются раскалённым жидким тестом на волосистый обнажённый торс живописца.
- А-а-а-а! - кричит Склеповкий, выпуская из рук чугунную сковородку. Уый-й-й-й-й!! - кричит Склеповский при встрече сковороды с немытыми ногами.
- Твою мать-ать-ать!!! - кричат Танюша, Боря и дитё Анечка. - Гришка, зараза, половину оладушек угробил! Где, где я возьму яиц замешать ещё теста? Ну?
- Свои не дам! Нет! Мне ещё надо размножаться!
...Однако всё это подвиги малые. А был и крупный подвиг. Вспоминая его, матушка говорит: "Нет, а ты помнишь как Гришка... " - и дальше мы хохочем навзрыд, хотя что же я могу помнить, ежели к тому историческому моменту только-только разговорилась?
Дело было так:
Старенький пухлощёкий профессор истории живописи шёл на лекцию, прижимая локотком бурую папочку с конспектами вековой давности и размышляя, надо полагать, о каком-нибудь Тинторетто или Кокошке. А может и о пухлощёкой внучке Наденьке, шаловливой и непослушной. Да мало ли.
Сочный душный запах общественного туалета напомнил профессору о насущном.
Меж тем Гришка Склеповский тоже шёл на ту же лекцию. И по дороге тоже заглянул в туалет - и кто его за это осудит? И вообще, к приходу профессора Гришка уже некоторое время отвёл напряжённым раздумьям.
Профессор захлопнул кабинку, положил конспекты на стеночку-перегородку...
Гриша прервал раздумья, привычным жестом взял со стеночки-перегородки какие-то старые бумажки, которые добрейшая уборщица тётя Клава обычно выдавала бедолагам заместо невообразимо прекрасной, далёкой и практически неведомой туалетной бумаги, вырвал пару-тройку листков из чьего-то конспекта, ну и использовал, хорошенько помяв перед тем...
Глаза профессора снились Грише долгие годы спустя.
А ведь и сам стал, паразит, профессором!