Ложкари царя Соломона.
"И это пройдёт!" - написано на кольце царя Соломона.
- Так чего писать-то?
- Да любые фамилии. Вот что в голову придёт - то и пиши!
- Ну что, Иванов, Петров, Сидоров, что ли?
- Не. Ты их жизненно так меняй. Напиши Иваненко, Петорчук и ... и Сидоридзе!
- Ничего себе! Что за Сидоридзе такой? - говорю я, придвигая серую рыхлую бумагу - будущую Ведомость Посещения Кружка Самодеятельности Завода Таких-то Приборов имени Кого-то Там.
У меня хороший почерк.
Был. Когда-то. Лет в одиннадцать-двенадцать.
А у отчима моего - плохой. Легендарная лапа былинной курицы - ничто в сравнении. А ещё у моего отчима были тяжёлые финансовые будни студента консерватории, в связи с чем он взялся за творческую работу практически по специальности: рабочий кружок самодеятельности. Песни, пляски, художественный свист.
- Слушай, а чем вы там в принципе должны заниматься?
- Нуууу... хором петь, например.
- Фигасе! Я целый хор фамилий не придумаю!
- Ну не хор. Пусть будет камерный ансамбль.
- Угу. Баянистов. Или этих... ложкарей!
- Не ложкарей, а ложечников! И вообще, не мудри. Мало ли у нас знакомых, друзей, соседей? Делов - с рыбью ногу!
Итак. Ведо-о-мость по-се-е-ще... , пишу я, - старательно, твёрдо нажимая на ребристую и пачкучую шариковую ручку фабрики "Союз".
И-ванен-ко. Пето-орчук. Си-до-ри...
...дори...дзе.
Четвёртым участником ансамбля ложечников стала родная бабушка Елена Исааковна Копировская.
После чего я спохватилась, ведь ближайших родственников и членов ЦК просили не использовать.
Друзья, соседи, знакомые.
Главным другом был Эдька Ефимович. Физик, доцент, умница, знаток Высоцкого, блестящий исполнитель задушевного романса "Ямщик, не гони, так сказать, лошадей!" ("...ну ты же понимаешь, если Эдик обещал - он же в лепёшку!"). Однажды матушка совершила чудовищный, невозможный поступок: страшно даже сказать - она разбила о прибрежный ладожский камень бутылку водки в первые же минуты пикника! Конечно, это была не последняя бутылка, но сам факт! Нет, ничто не могло её оправдать! И даже тогда Ефимович простил её. Не сразу, не до конца, но ведь простил! ("Ну, Тань, ты скажи - как же ты могла?!...")
"Ефи-мо-вич", - вывела я и вспомнила другого главного друга - дядю Женю.
Дядя Женя всегда сидел крючком на нашей кухне и ел жёлтые матушкины блинчики. Дядя Женя - альпинист. Он умел делать важные штуки: например, прыгать с места через кресло. И ещё кататься на буржуйских по тем временам горных лыжах. А ещё дядя Женя - мой свёкор, но это уже другая история и случится она много позже. Дядя Женя жилист, космат и очкаст. Он смешно пишет левой рукой.
После дяди Жени ведомость пополнилась Жекой с первого этажа, Вадиком из соседнего подъезда и сердечным другом Сашкой из тринадцатой квартиры.
Жека был хороший мальчик, уже студент; между прочим, работал над дипломом - про Пушкина.
- А про чего ты пишешь диплом, Жек?
- Конечно, о Пушкине! - отвечает Жека столь горячо, будто этот Пушкин - его любимый дядя из Бердичева. ("Тётьтань, умоляю, в ДЛТ выкинули печатные машинки, я записан в очереди триста-там-с чем-то, полтинник не одолжите?" - "Женечка, голубчик, о чём разговор, нежто уж на Пушкина-то не дадим?!")
А вот Вадик был матушкин ученик. ("Вадик, нет, ты мне скажи: вот как, как это золотой медалист, математик и, заметь, шахматист может не уметь считать простую четверть с точкой?! Обыкновенную человеческую четверть с точкой?! Рааз - иии - дваа! - а потом отдельно: ИИИ!!!") Каждый год, в мае, матушка прощалась с Вадиком навеки. И каждый год в сентябре Вадик появлялся перед нашей дверью. ("Вадик! Опять?!" - "Ну пожалуйста, ну можно я и в этом году позанимаюсь музыкой, а?" И, спустя пару месяцев: "... нет, ты мне скажи: вот как... шахматист... простую человеческую четверть...")
А Сашка был красивый. У него были красивая миниатюрная мама-профессор с модной белой прядью в сложной чёрной стрижке, красивый статный папа и красивая фамилия Вайншток. Мы с Сашкой не целовались, но прогуливались.
"Вайншток!" - записала я.
И, покончив с соседями, перешла в мир музыки.
Моей первой учительницей по фортепиано была грузная и чопорная дама с неприличной фамилией Пейсахис. Добрый, чуткий ребёнок, - я страшно переживала за несчастную Дору Абрамовну. "Кто твоя учительница, девочка?" - "Писахи", - тихо отвечала я, краснея. С такой фамилией человеку следовало незамедлительно умереть от смущения, как мне казалось. Что, собственно, Дора Абрамовна и сделала довольно скоро. Чувство неопределённой, неявной вины и где-то даже причастности к этому печальному событию навещало меня некоторое время. Пока неожиданно и по секрету не выяснилось, что Дора Абрамовна умерла понарошку, и, будучи на ту пору вполне живой, продолжала смущаться среди пальм и солёных песков далёкой жаркой страны. Дора Абрамовна была занесена в списки ложечников-виртуозов на правах павшего, но счастливо воскресшего солдата. В конце концов, не соседа же Кольку-пьянчугу-умру-ли-я увековечивать! Художественная самодеятельность Завода Таких-то Приборов пополнялась людьми глубоко порядочными и ответственными.
Последним участником концерта оказался Димка Селицкий - консерваторский друг отчима, скрипач, красавец, хохмач. Заодно - сын известного Вадима Селицкого: II-ой конкурс Чайковского, Академический Симфонический, Мравинский... Академическое мравинское прошлое отца не уберегло хрустальные Димкины пальцы от армейской службы. Вечера напролёт исполнял он перед фольклорно-тупым и вечно пьяным майором чёрт знает каких войск пленительный полонез Огиньского - любимую майорову вещицу, авторство которой так и осталось для майора загадкой: "Эх, написал же ж кто-то такую музыку!". В послеармейской жизни Димка Селицкий подрабатывал на Ленфильме в массовке. Чаще всего его звали на роли белогвардейских офицеров: что-то неуловимо белогвардейское виделось в тонком иудейском Димином профиле помощникам режиссёров. В свободное от скрипки и Белой Гвардии время Димка распевал чудовищно антисоветские куплеты, от которых щемило сердце даже у подвальных мышей.
... и тут мой скорбный труд (привет старику Пимену!) прервался вздохом-охом:
- Ты с ума сошла? Что ты пишешь?!
- А чё?
- Да ты посмотри на свой список! Да на всём заводе не найти столько евреев, сколько ты запихала в этот говенный кружок этой грёбаной самодеятельности!
- Да кто, кто евреи???
- Да все!!! Все!!!
- Ничего не знаю! Меня про евреев не предупреждали!
- Та-ня! - оперный баритон отчима срывается на фальцет, - нет, ты поди сюда! Нет, ты взгляни на этот список!
Список рабочих-энтузиастов в составе:
Иваненко
Петорчук
Сидоридзе
Копировская
Ефимович
Мительман
Рубинштейн
Кантор
Вайншток
Пейсахис
Селицкий
был предъявлен матушке на справедливый и беспощадный суд.
- Ну и что тут делают среди приличных людей эти два фальшивых хохла с этим, прости господи, грузином? - спросила матушка, вытирая руки о фартук. И если бы я была постарше, я бы ответила: "Шо ви хочите этим сказать, мадам? Кстати, Сидоридзе - вообще не от меня!" Но я лишь заверещала что-то на тему "сами сказали друзей-знакомых, а сами теперь говорят!"
- Да за этот список меня поволокут в партком! Это же гнездо сионизма, а не художественная самодеятельность!
- Сами сказали друзей-знакомых, а сами...
- А мозги, мозги должны быть? Или как?
- А что такого? Сами сказали!..
- Да этот список теперь можно только сжечь! Тайно!!!
- А кого, кого мне было туда писать? Соседа Кольку? Я не знаю его фамилии!!! Он её сам не знает! "Колька Умрулия" - двоюродный брат Сидоридзы!
Сосед Колька исполнял романс "Гори, гори, моя звезда" ежевечерне. Рвал в клочья связки и душу. Соседом Колькой, собственно, заканчивались мои представления о жизни простого советского человека. Лица Кольки я не помню, помню лишь голос - невыносимо мерзкий, горький и едкий, как палёная водка, нахлебавшись которой, Колька и помер на радость всем.
Ну что сказать. От создания самодеятельной человекомассы меня с позором устранили. Ведомость посещений кружка была объявлена утраченной в неизвестном, но сокрушительном стихийном бедствии.
Гнездо сионизма так и не было обнаружено компетентными органами. Впрочем, ансамбль ложечников им. Царя Соломона и сам рассосался - кто куда - в течение последующих десяти лет.
Так что не стоило волноваться.
И это - прошло.