Солнце в молоке
Попыталась за ночь воссоздать картинку, которую видела тогда, на экзамене. Не получилось, получилось что-то другое.
(по мотивам этюда на тему: Идентификация поэта)
- Я все время ем, - он подошел к зеркалу, глупо улыбнулся отражению и повторил снова, - Я все время ем. Если это не полноценный прием пищи - завтрак, обед или ужин - значит, яблоко, купленное в палатке и наспех вытертое о рукав. Или бутылка с колой - тоже ведь клевая штука, я могу пить ее полдня, а то и весь день. Жвачка - можно давиться от сильного привкуса зубной пасты, но все равно не выбрасывать, пока она не станет мягкой и рыхлой, как кусок ваты. Алкоголь - я утешаю себя тем, что мне надо выпить, притворяюсь человеком со сложным внутренним миром и тонкой душевной организацией. Или вот еще - сигареты. Сколько сигарет уходит у меня за день? Полторы-две пачки стабильно. И ведь это просто потому, что мне необходимо что-то жевать или просто держать во рту.
Он помолчал, походил по комнате. Потом взял со стола шариковую ручку и блокнот, задумался.
- Но зачем? Это явно нужно не телу, никакой пользы оно от всего этого не получает. Разве что от яблока. Значит, это нужно душе?
Когда ты ешь - ты молчишь. Но неужели мне настолько нечего сказать?
Да нет же, мне есть что сказать. Практически всегда. А еще я вызываю доверие у людей. У меня много друзей. Я знаю какое-то бешеное количество чужих тайн. Может быть, я ем просто для того, чтобы не проболтаться?
Он сел за стол и начал быстро что-то писать в блокноте. Резко остановился, поднял голову, снова начал писать.
Комната была залита солнечным светом, в свете красиво переливались золотым разбросанные джинсы, свитера и носки. Комната была квадратной, зато с балконом. В одном углу стоял большой письменный стол, заваленный книгами - за ним сейчас и сидел, захваченный творческим процессом, молодой человек. В другом углу стоял еще один стол, на нем - компьютер с грязным монитором, початая бутылка пива и отвертка. В третий угол забился старый неинтересный шкаф. В четвертом - диван.
Он жил в этой комнате уже три года, но никак не мог обжить ее. Есть такие люди, которые просто не умеют создавать вокруг себя жизнь или хотя бы уют. Давно стоило повесить полки для книг. Давно стоило сменить обои.
Я сказала - молодой человек, но это так, чтобы как-то обозвать эту личность. На самом деле Андрею Терехову на глаз всегда давали лет тридцать. Хотя вообще-то ему было всего 27, чем он очень гордился - разумеется, втайне от окружающих, и даже от самого себя.
Андрей был крупным мужчиной от природы; пиво, сидячий образ жизни и проблемы с обменом веществ, обретенные в детстве, сделали из ее творения существо не просто крупное, а прямо-таки огромное. У него были светло-русые волосы и огромные голубые глаза, как у ребенка из северной страны. Эти глаза всегда сияли, вне зависимости от времени суток, погоды и даже настроения, они словно жили отдельно от своего хозяина. Андрей грустил и предавался меланхолии - а глаза сверкали так, словно ему только что вручили торт. Андрей напивался до окончательной потери координации - а глаза все равно оставались кристально чистыми и ясными. Может быть, именно поэтому у него действительно было много друзей, в этих глазах люди тонули, как в проруби. Потом они понимали, что глаза отдельно, а Андрей отдельно, и пытались вырваться из их предательского обаяния, но это было примерно так же просто, как пытаться из-под воды пробить толстую корку льда.
Впрочем, Андрей не был плохим человеком. Все доверенные ему тайны он хранил крайне бережно, всем, обратившимся к нему за помощью, старался эту помощь оказать.
Но он никого не любил. Все это чувствовали, и стремились убежать. Но, влюбившись раз в глаза Андрея, покинуть их было, как я уже говорила, практически невозможно.
Сегодня Андрей ждал звонка из редакции какого-то модного и широко известного в определенном кругу журнала. Должны были сказать, наконец, будут они печатать его стихи, или не будут. Андрей знал: будут. Но все равно почему-то волновался.
Стихи Терехова не стали шоком и лучом света для московской богемы - впрочем, он и не стремился кого-то эпатировать или просветлять. Он писал в классической манере, не принимая всерьез всякие новомодные течения и идеи (вроде «давайте положим вот такой вот таежный прибор на пунктуацию»). Он не видел особенного смысла в верлибре, трехстишиях и танка, безусловным гением признавал только Пушкина, он просто писал просто стихи. Но в них было Время, аккуратно зажатое в тиски четкой рифмой и строгим размером. И дьявольское обаяние его солнечных глаз просочилось на бумагу, и многие пали жертвами, даже не успев познакомиться с поэтом.
Андрей никогда не писал о себе - это было неинтересно. Он писал о других. О тех, чьими тайнами владел, чьи сердечные, дружеские, семейные и глубоко индивидуальные проблемы регулярно узнавал. Ему нравилось вливаться в души этих людей, почти становиться ими, дышать тем, чем они дышат - до последней точки. Поэтому Андрей писал о любви и надежде, об отчаянии и страхе смерти, о нищете и зависти, о тороидальных камерах с магнитными катушками и синхрофазотронах, о пучеглазых пришельцах и вампирах Трансильвании. В общем, о том, что его лично совершенно не волновало, пока он не садился за стол и не брал в руки шариковую ручку.
Он принципиально не писал на компьютере, потому что свято верил в чьи-то слова о том, что мысль обретает еще одно измерение только в том случае, когда она записана на бумаге. Может, и так.
Сейчас Андрей посидел немного с блокнотом в обнимку, раскачиваясь на стуле и рассеянно глядя на страничку, а потом вдруг выругался и вырвал эту страничку нафиг. Дурацкий телефон не давал сосредоточиться. Андрей лег на кровать и равнодушно уставился в окно.
За окном было белым-бело. Андрей жил на восьмом этаже, поэтому, пока не подходил к окну, видел только небо. Он закинул руки за голову и раздраженно хмыкнул: солнце в молоке. Самая опасная из погод, застрявшая между сезонами - солнце прячется за облаками, но они так тонки, что кажется, будто они вовсе и не мешают ему греть Землю, а лишь слегка рассеивают его свет, отчего все вокруг выглядит ванильным и мягким. Люди легко одеваются, а потом оказывается, что все это тепло - обманчивое, как фотообои. Такая погода встречается в любое время, даже зимой. Впрочем, тот день, если верить календарю, значился в цивилизованном мире как четвертое апреля.
Когда телефон зазвонил, Андрей спал. Ему снились сливочные поляны, творожные горы и молочные реки, а по всему этому великолепию бродило задумчивое солнце и рвало цветы с тоненькими лепестками из белого шоколада.
- Да, - зевнул он в трубку, - Алло.
- Добрый день, могу я услышать Терехова Андрея Сергеевича? - Звонок был явно не от редактора.
- Это я, - Андрей напрягся; женщина говорила вежливо, но вся ее сдержанность напоминала тихое, нарастающее бешенство интеллигентного человека. Ничего приятного.
- Меня зовут Анна Юрьевна, мне очень нужно с вами поговорить.
- Конечно. На предмет?
- Ваши стихи. Я бы очень вас попросила в дальнейшем ничего подобного не писать. Или хотя бы не выставлять на всеобщее обозрение.
Андрей вздрогнул и потянулся.
- Почему?
- Потому что это аморально - выставлять напоказ чужие тайны! - Она не кричала, - Чужое горе! Вы хоть на секунду задумывались о том, что чувствуют люди, которые доверяют вам свои переживания и которых вы так предаете?!
- Предаю? Да все они читали мои стихи, никто и не подумал, что это о них, что вы…
- Но я же подумала.
- Так вы мне не доверяли никаких переживаний, причем тут вы вообще?
- Притом! Я читаю вас и вижу, что это не ваши чувства, но реальных людей - это же очевидно, там о вас - ни слова! Вы же ничего об этом не знаете! Вы думаете, это честно? Нормально? Вы спекулируете на пьяных слезах, на истериках, на душевных порывах, самых искренних и чистых, вы же просто уродуете поэзию! Я очень вас прошу - не публикуйте больше это, вы не имеете никакого морального права!
Гудки.
Андрей открыл балконную дверь, прислонился к косяку и закурил.
- Господи, я ведь сейчас разговаривал с единственным человеком на свете, - шептал он, потрясенный, вглядываясь в молочное небо, скользя глазами по крышам домов, - который меня понял. Господи. Как же это круто.
Солнце на мгновение вырвалось из цепкой облачной пленки и нерешительно мигнуло, скрываясь за ней вновь.
(по мотивам этюда на тему: Идентификация поэта)
- Я все время ем, - он подошел к зеркалу, глупо улыбнулся отражению и повторил снова, - Я все время ем. Если это не полноценный прием пищи - завтрак, обед или ужин - значит, яблоко, купленное в палатке и наспех вытертое о рукав. Или бутылка с колой - тоже ведь клевая штука, я могу пить ее полдня, а то и весь день. Жвачка - можно давиться от сильного привкуса зубной пасты, но все равно не выбрасывать, пока она не станет мягкой и рыхлой, как кусок ваты. Алкоголь - я утешаю себя тем, что мне надо выпить, притворяюсь человеком со сложным внутренним миром и тонкой душевной организацией. Или вот еще - сигареты. Сколько сигарет уходит у меня за день? Полторы-две пачки стабильно. И ведь это просто потому, что мне необходимо что-то жевать или просто держать во рту.
Он помолчал, походил по комнате. Потом взял со стола шариковую ручку и блокнот, задумался.
- Но зачем? Это явно нужно не телу, никакой пользы оно от всего этого не получает. Разве что от яблока. Значит, это нужно душе?
Когда ты ешь - ты молчишь. Но неужели мне настолько нечего сказать?
Да нет же, мне есть что сказать. Практически всегда. А еще я вызываю доверие у людей. У меня много друзей. Я знаю какое-то бешеное количество чужих тайн. Может быть, я ем просто для того, чтобы не проболтаться?
Он сел за стол и начал быстро что-то писать в блокноте. Резко остановился, поднял голову, снова начал писать.
Комната была залита солнечным светом, в свете красиво переливались золотым разбросанные джинсы, свитера и носки. Комната была квадратной, зато с балконом. В одном углу стоял большой письменный стол, заваленный книгами - за ним сейчас и сидел, захваченный творческим процессом, молодой человек. В другом углу стоял еще один стол, на нем - компьютер с грязным монитором, початая бутылка пива и отвертка. В третий угол забился старый неинтересный шкаф. В четвертом - диван.
Он жил в этой комнате уже три года, но никак не мог обжить ее. Есть такие люди, которые просто не умеют создавать вокруг себя жизнь или хотя бы уют. Давно стоило повесить полки для книг. Давно стоило сменить обои.
Я сказала - молодой человек, но это так, чтобы как-то обозвать эту личность. На самом деле Андрею Терехову на глаз всегда давали лет тридцать. Хотя вообще-то ему было всего 27, чем он очень гордился - разумеется, втайне от окружающих, и даже от самого себя.
Андрей был крупным мужчиной от природы; пиво, сидячий образ жизни и проблемы с обменом веществ, обретенные в детстве, сделали из ее творения существо не просто крупное, а прямо-таки огромное. У него были светло-русые волосы и огромные голубые глаза, как у ребенка из северной страны. Эти глаза всегда сияли, вне зависимости от времени суток, погоды и даже настроения, они словно жили отдельно от своего хозяина. Андрей грустил и предавался меланхолии - а глаза сверкали так, словно ему только что вручили торт. Андрей напивался до окончательной потери координации - а глаза все равно оставались кристально чистыми и ясными. Может быть, именно поэтому у него действительно было много друзей, в этих глазах люди тонули, как в проруби. Потом они понимали, что глаза отдельно, а Андрей отдельно, и пытались вырваться из их предательского обаяния, но это было примерно так же просто, как пытаться из-под воды пробить толстую корку льда.
Впрочем, Андрей не был плохим человеком. Все доверенные ему тайны он хранил крайне бережно, всем, обратившимся к нему за помощью, старался эту помощь оказать.
Но он никого не любил. Все это чувствовали, и стремились убежать. Но, влюбившись раз в глаза Андрея, покинуть их было, как я уже говорила, практически невозможно.
Сегодня Андрей ждал звонка из редакции какого-то модного и широко известного в определенном кругу журнала. Должны были сказать, наконец, будут они печатать его стихи, или не будут. Андрей знал: будут. Но все равно почему-то волновался.
Стихи Терехова не стали шоком и лучом света для московской богемы - впрочем, он и не стремился кого-то эпатировать или просветлять. Он писал в классической манере, не принимая всерьез всякие новомодные течения и идеи (вроде «давайте положим вот такой вот таежный прибор на пунктуацию»). Он не видел особенного смысла в верлибре, трехстишиях и танка, безусловным гением признавал только Пушкина, он просто писал просто стихи. Но в них было Время, аккуратно зажатое в тиски четкой рифмой и строгим размером. И дьявольское обаяние его солнечных глаз просочилось на бумагу, и многие пали жертвами, даже не успев познакомиться с поэтом.
Андрей никогда не писал о себе - это было неинтересно. Он писал о других. О тех, чьими тайнами владел, чьи сердечные, дружеские, семейные и глубоко индивидуальные проблемы регулярно узнавал. Ему нравилось вливаться в души этих людей, почти становиться ими, дышать тем, чем они дышат - до последней точки. Поэтому Андрей писал о любви и надежде, об отчаянии и страхе смерти, о нищете и зависти, о тороидальных камерах с магнитными катушками и синхрофазотронах, о пучеглазых пришельцах и вампирах Трансильвании. В общем, о том, что его лично совершенно не волновало, пока он не садился за стол и не брал в руки шариковую ручку.
Он принципиально не писал на компьютере, потому что свято верил в чьи-то слова о том, что мысль обретает еще одно измерение только в том случае, когда она записана на бумаге. Может, и так.
Сейчас Андрей посидел немного с блокнотом в обнимку, раскачиваясь на стуле и рассеянно глядя на страничку, а потом вдруг выругался и вырвал эту страничку нафиг. Дурацкий телефон не давал сосредоточиться. Андрей лег на кровать и равнодушно уставился в окно.
За окном было белым-бело. Андрей жил на восьмом этаже, поэтому, пока не подходил к окну, видел только небо. Он закинул руки за голову и раздраженно хмыкнул: солнце в молоке. Самая опасная из погод, застрявшая между сезонами - солнце прячется за облаками, но они так тонки, что кажется, будто они вовсе и не мешают ему греть Землю, а лишь слегка рассеивают его свет, отчего все вокруг выглядит ванильным и мягким. Люди легко одеваются, а потом оказывается, что все это тепло - обманчивое, как фотообои. Такая погода встречается в любое время, даже зимой. Впрочем, тот день, если верить календарю, значился в цивилизованном мире как четвертое апреля.
Когда телефон зазвонил, Андрей спал. Ему снились сливочные поляны, творожные горы и молочные реки, а по всему этому великолепию бродило задумчивое солнце и рвало цветы с тоненькими лепестками из белого шоколада.
- Да, - зевнул он в трубку, - Алло.
- Добрый день, могу я услышать Терехова Андрея Сергеевича? - Звонок был явно не от редактора.
- Это я, - Андрей напрягся; женщина говорила вежливо, но вся ее сдержанность напоминала тихое, нарастающее бешенство интеллигентного человека. Ничего приятного.
- Меня зовут Анна Юрьевна, мне очень нужно с вами поговорить.
- Конечно. На предмет?
- Ваши стихи. Я бы очень вас попросила в дальнейшем ничего подобного не писать. Или хотя бы не выставлять на всеобщее обозрение.
Андрей вздрогнул и потянулся.
- Почему?
- Потому что это аморально - выставлять напоказ чужие тайны! - Она не кричала, - Чужое горе! Вы хоть на секунду задумывались о том, что чувствуют люди, которые доверяют вам свои переживания и которых вы так предаете?!
- Предаю? Да все они читали мои стихи, никто и не подумал, что это о них, что вы…
- Но я же подумала.
- Так вы мне не доверяли никаких переживаний, причем тут вы вообще?
- Притом! Я читаю вас и вижу, что это не ваши чувства, но реальных людей - это же очевидно, там о вас - ни слова! Вы же ничего об этом не знаете! Вы думаете, это честно? Нормально? Вы спекулируете на пьяных слезах, на истериках, на душевных порывах, самых искренних и чистых, вы же просто уродуете поэзию! Я очень вас прошу - не публикуйте больше это, вы не имеете никакого морального права!
Гудки.
Андрей открыл балконную дверь, прислонился к косяку и закурил.
- Господи, я ведь сейчас разговаривал с единственным человеком на свете, - шептал он, потрясенный, вглядываясь в молочное небо, скользя глазами по крышам домов, - который меня понял. Господи. Как же это круто.
Солнце на мгновение вырвалось из цепкой облачной пленки и нерешительно мигнуло, скрываясь за ней вновь.