Новелла "Октябрь". Завершение
Завершение. Начало - вот здесь.
* * *
- Вы понимаете меня… господа?..
Филипп сидит, положив обе руки перед собой на стол. Он совершенно безумен, его даже трудно узнать. Ещё влажные волосы, жёсткие, с сединой, ёжиком топорщатся на голове. Обычно злорадно оскаленное лицо выражает печаль и отстранённость. Взгляд медленно блуждает по стенам. Герман, бледный, сжался на стуле напротив. Старший - рядом.
- Театр, господа, - говорит Филипп. - Я хочу сказать: это театр. Вы понимаете? Знаете, в Центре есть такое место, там собираются люди… чтобы лицедействовать. Одни лицедействуют… а другие смотрят… Вот это театр. Знаете? - Филипп надолго упирается взглядом в Германа. Герман хмурится и молчит. - Мы с вами, кажется, где-то встречались, - медленно, с грустью произносит Филипп. Герман кивает. Филипп печально качает головой. - Нет. Не помню. Не могу вспомнить, где… Может быть, в театре? Ведь вы централы?.. - не дожидаясь ответа, он со вздохом отводит взгляд, слегка раскачиваясь. Герман судорожно стискивает себя за плечи. Старший под столом кладёт руку ему на колено.
- Зелёная канава, зелёная вода, - говорит Филипп. - Вы знаете такой стих? Это даже песенка, точнее…
Он начинает читать нараспев, раскачиваясь, путая слова, периодически замолкая или просто шевеля губами. Взгляд рассеян. "Скотина! - зовёт мысленно Герман Старшего. - Нет, ты видишь?!" - "Вижу, вижу, - мысленно отзывается Старший. - Не дёргайся. Разберёмся… Ты когда его знал, он не был такой?" - "Нет, нет, нет!" - "Ясно. Значит, недавно свихнулся. Сколько это продолжалось?" - "Часа полтора." - "Ясно. Ну, ничего. Значит, свеженькое, можно будет снять на руках. Как ты думаешь?" - "Да, наверное… Что делать будем?" - "Ну, давай для начала попробуем на него слегка подать." - Герман и Старший подвигаются к Филиппу с двух сторон и начинают мягко излучать. Филипп вздрагивает, оборачивается, взгляд беспокойно движется из стороны в сторону.
- Нет! - Громко говорит он. - Нет. Не надо. Не надо!
Он сжимает кулаки, напрягается, ощутимо противодействуя давлению. На висках вздуваются вены. "Оставь, скотина, - говорит Старший Герману. - Видишь, не идёт, он не хочет." - "Ладно, не будем пока."
Филипп вздыхает, расслабляется, откидывается на стуле. Губы серые, под глазами фиолетовые отёки. Некоторое время он сидит не шевелясь, потом резко поднимается, кладёт локти на стол.
- Зелёная канава, - говорит он. - Кровавая канава… Но зачем так много воды? Не понимаю. Откуда в комнате вода? - он передёргивает плечами, недоуменно обводя взглядом пространство. - И эти рыбы… О!.. - резко закрывает лицо ладонями, мотает головой. Медленно отводит руки от лица. - Глаза, - говорит он. - Вы видите, какие у них глаза?.. Вы понимаете?.. Проклятые рыбы… Плавают тут по комнате, смотрят… Проклятые… - он снова берётся за голову, раскачивается на стуле. - Это неправильно… неправильно… Глаза были на берегу, а не в воде… Неарийские глаза… И рыбы эти проклятые! - он поднимает голову, переводя измученный взгляд со Старшего на Германа и обратно. Вцепляется обеими руками в край стола. - Зачем они здесь? Что они здесь делают? Не могу этого выносить! О Господи!.. - он кашляет, облизывает пересохшие губы, голос осипший, глаза блестят, лоб в бисеринах пота. Костяшки пальцев от напряжения совсем побелели. "Нет, скотина, так нельзя, - говорит Герман Старшему. - Видишь, что делается. Тут уж хочет, не хочет… Давай-ка его вместе. Лечить надо резко." - "Да, пожалуй."
- Нет! - стонет Филипп и хватается за виски. У него, видимо, дико болит голова, но он изо всех сил сопротивляется воздействию. Герман и Старший берут его под колени и под мышки и укладывают на кушетку. Он в полуотключке, хрипит; глаза то открываются, то закрываются, но он, похоже, уже ничего не видит. "Нет, скотина, это не дело, - говорит Старший. - Он таким манером сейчас у нас помрёт или окончательно свихнётся. Надо его сразу резко вырубить, а потом уже как следует лечить." - "Давай." Герман и Старший кладут ему ладони на виски и затылок. "Ну…" - "!.." - мощный импульс.
- Нет!!!.. - кричит Филипп, судорожно выгибаясь на локтях в последнем рывке, и окончательно теряет сознание.
* * *
Мы со Старшим не отходили от него восемь часов подряд, пока не убедились, что положение с надёжностью изменилось к лучшему - так что когда мы, пошатываясь, выползли в соседнюю комнату, где нас ждал полковник, бледный, с дрожащими руками и весь на взводе, тут-то я и подумал довольно вяло и безучастно, что вот он и есть, наш конец: сейчас у него случится сердечный приступ или что похуже, мы начнём его лечить и подохнем. Полковник, однако, и здесь оказался на высоте. Стоически выслушав наш рассказ, он, похрустывая пальцами, сообщил, что именно этого и ожидал, что он и вообще-то давно опасался, что Филипп свихнётся, тем более что в последнее время нервы у него были напрочь расстроены, так что даже коллеги между собой называли его "наш сумасшедший"; поэтому ситуация, в которую Филипп в конце концов попал, неминуемо должна была его доконать, так что всё вполне естественно и в общем-то никто ни в чём не виноват. Всё это полковник нам развёрнуто и очень интеллигентно изложил, ещё раз осведомился, достоверно ли мы утверждаем, что его брат поправится, после чего дисциплинированно подчинился требованию к нему не заходить и улёгся на кушетке возле двери. Мы со Старшим повалились на постель тут же рядом.
Трудно передать, какая буря бушевала у меня внутри, сдерживаемая лишь дикой усталостью. Мне стоило чуть-чуть полежать и слегка отойти, как она вырвалась на поверхность, и меня повлекло, бросая то в жар то в холод, по каменистой полосе прибоя между сном и бодрствованием. Наверное, я плакал; меня терзали кошмары, главным из которых был образ больного, сумасшедшего Филиппа. Кто бы мог подумать, что это будет так?!.. Я снова и снова представлял себе, что было с ним, что должен был перечувствовать он умирая. Я вспоминал, как он заходился уже у нас в кабинете, как он отчаянно сопротивлялся нашему лечению, не понимая, видимо, уже ничего, что с ним происходит - кроме того, что это насилие, что он против. Надо сказать, что лишь очень небольшая часть людей плохо переносит лечение руками - зато уж они переносят его исключительно плохо, в то время как остальным лечение руками в разной степени нравится. Я не могу сказать, чтобы эта нелюбовь к чужому воздействию была как бы то ни было связана с силой собственной личности, с внутренней независимостью, поскольку мне известны очень разные примеры, однако этот штрих всегда весьма любопытным образом дополняет картину. Скажу одно: когда Филипп в последний раз заорал "Нет!", вырываясь из-под наших рук - вот тут-то я и узнал его окончательно: да, именно таким я его помню. Более того: в этот самый момент я узнал в нём себя. Я предельно остро почувствовал, насколько мне близок этот человек; насколько мы с ним близки. Мне вспоминается образ ребёнка - точнее, образ матери, рассказывающей о своём ребёнке; жалуясь на его упрямство и непослушание, она сетует: мол, даже когда совсем маленький был, спит, например, в своей кроватке, мама подходит, наклоняется, погладить там или одеяло поправить - а он, отворачиваясь и совершенно не просыпаясь, говорит вслух: "Нет!" Мама ещё ничего не сказала и не сделала, а он уже - "нет"… И так всю жизнь. Таких людей я называю "подарками"; Филипп - подарок, и я подарок.
Он просыпался ночью, и я зашёл к нему навестить; он был уже более-менее, но совершенно без сил, и я, кратко объяснившись с ним, поскольку теперь он меня узнал, оставил его спать дальше. Утром я заглянул к нему ещё раз; он встретил меня весьма язвительно, мы перекинулись несколькими словами, после чего я спокойно пустил к нему полковника, а сам вернулся спать. Примерно через час полковник разбудил меня и сообщил, что они уходят гулять. Полковник был довольно спокоен, и я, одобрив его, с облегчением упал обратно и заснул крепким сном.
* * *
Полдень. В окно светит осеннее солнце.
Герман и Старший, развалившись, дрыхнут без задних ног. Рядом с ними спит Кот, заняв почти всю кушетку громадным пушистым телом. Кот создаёт уют.
С лёгким скрипом открывается дверь из коридора. Герман, едва пробудившись, поднимает голову. Один за другим входят Филипп с полковником. Филипп остолбенело пялится на Кота.
- Тьфу, пропасть! - чертыхается он. - Это ещё что такое?
- Это я, - Кот переворачивается на спину и зевает, обнажая большущие белые клыки. - Я не что, а кто. А это ещё что такое тут явилось?
- Ни хрена себе! - возмущённо поражается Филипп. - Чёртова кошка!
- Я не кошка. Я Кот! - Кот вскакивает на все четыре лапы, потягивается на постели, разминаясь.
- Э, э! Не больно-то ты меня обманешь! - Филипп засовывает руки в карманы, подозрительно разглядывая Кота. - Не больно-то я тебе верю! Сдаётся мне, что ты Враг рода человеческого.
- Да уж не более чем ты, - фыркает Кот.
Филипп хмурится, топает ногой.
- Брысь! Сгинь! Изыди, сатана!
Кот шипит, бьёт хвостом. Полковник за руку утаскивает Филиппа за дверь в кабинет. Кот ухмыляется, зевает, спрыгивает на пол и уходит в коридор. Герман роняет голову на подушку и отключается.
Тишина.
Из кабинета раздаются громкие возгласы. Это голоса Филиппа и полковника. Герман просыпается.
С грохотом распахивается дверь. На пороге Филипп с пистолетом в руке. Он стреляет два раза - один раз в стену, другой раз Старшему в голову. Полковник выворачивает Филиппу руки и втаскивает в кабинет, захлопывая за собой дверь.
Вся сцена происходит без единого слова.
Герман кладёт руку Старшему на лоб, устраняет повреждение и возвращает Старшего к жизни.
- Поспать не дадут! - возмущается Старший. - Что случилось, скотина?
Герман в двух словах объясняет ему ситуацию.
- А, - говорит Старший и укладывается обратно. Герман тоже.
Оба просыпаются в восемь часов вечера. За окном темно, тихо. Они переговариваются, встают, идут умываться. Потом собираются с силами и заходят в свой кабинет. На кушетке спит Филипп, полковник сидит рядом.
- Тише, - полковник подносит палец к губам. - Садитесь.
Герман и Старший садятся.
- Ну, как дела?
- Ничего, - полковник вздыхает, покачивает головой. - Ничего. Мы вот тут с ним погуляли, посмотрели… Видели всякое… Очень он разнервничался, - полковник смотрит на Германа, Герман отводит глаза и понимающе кивает. - Он тут наткнулся на эти ваши дурацкие книжки, где, в частности, упоминалась и наша история. Он здорово разволновался. Страшно был возмущён и обижен, в основном за меня. Кричал, вещами бросался… Застрелить вас хотел… Я надеюсь. он никого не ранил?
- Не, никого, - заверяет Старший.
Полковник вздыхает, постукивает пальцами по столу. Внимательно смотрит на Германа.
- У меня к вам одна большая просьба, - произносит он наконец. - Я очень прошу вас, не попадайтесь ему на глаза. Не надо его травмировать. Чем меньше он с вами будет встречаться, тем лучше. И для него, и для вас.
- А, - отвечает Герман слегка растерянно. - Понятно.
- Мы скоро уйдём отсюда, - продолжает полковник. - Так что не беспокойтесь, не будем долго занимать ваш кабинет. Я хочу свозить его сперва в Центр. Мне кажется, так будет лучше всего. А потом, может быть, в Северный Город. Но не скоро. Видите ли, он очень любит Северный Город, просто очень любит… А я централ, я кроме Центра ничего не воспринимаю… Так мы договорились?
- Ага, - отзывается Герман заторможенно. - Ага. Договорились. Ну, что же… Тогда счастливо вам. Всего хорошего.
- Вам также.
- Ну… До свидания… - Герман внезапно отмирает: - Подождите! Но вы хоть дайте как-нибудь о себе знать, хорошо? Всё-таки нам интересно…
- Ну естественно. - Полковник встаёт, подаёт руку. - До свидания.
* * *
Кто бы знал, в каком шоке и смятении я покинул кабинет. Я бежал из нашей собственной комендатуры как ошпаренный, надевая куртку уже за порогом, пылая от стыда, в ужасе, что сейчас навстречу попадётся кто-нибудь из знакомых. Только когда мы со Старшим отошли довольно далеко, я сумел остановиться и дать волю чувствам. Я едва не ревел, бессвязно восклицая и размахивая руками, чертыхаясь и смеясь. Потом, успокаиваясь, долго курил. "Ну, не горюй, скотина, - утешал меня Старший. - Нечего из-за них так расстраиваться. Будут у нас новые, лучше прежних." Старший, незаменимый мой товарищ, был как всегда прав, но моя детская обида всё никак не проходила. Хотя, на самом деле, было бы по правде из-за чего расстраиваться! Свет у меня клином на них сошёлся, что ли?.. Пускай уезжают, у нас достаточно других дел. Покойники вообще народ чертовски неблагодарный - не только эти двое, но и вообще все, покойники как класс. И чужие и свои собственные, и знакомые и незнакомые ранее, убитые лично своей рукой или чёрт-те кем чёрт-те где, умершие много лет назад или на прошлой неделе, и мужчины и женщины, не говоря уже о детях - все они на самом деле страшные гады. И понимается это как следует только в такой сфере деятельности как наша. Странное это занятие - работа разведчика, утомительное как каторжный труд и вместе с тем захватывающее как наркомания. Кто ощутил пьянящий вкус этого ремесла, тот уже жить не может без своих покойников, пусть плохоньких, пусть завалящих, только чтоб были, тот только и ходит повсюду как бледная тень со впалыми щеками и жадными глазами, в которых появляется нездоровый блеск, как только речь заходит о том, что кто-то когда-то где-то умер. Ужас, ужас и кошмар!.. Ты вычисляешь этих покойников, разыскиваешь тех, кто знал их лично, выясняешь всё необходимое, бегаешь, изматываешься, потом оживляешь, возишься с ними, влюбляешься, кормишь обедом, лечишь, читаешь стихи, разыскиваешь их друзей и родственников… А потом наступает час, когда они прощаются с тобой и уходят. Они жмут тебе руки, они говорят, что никогда не забудут, что навек твои, что будут писать письма, что обязательно зайдут, ну как же, конечно, обязательно зайдут, иначе и быть не может! - а ты уже знаешь, чего стоят все эти обещания, и только улыбаешься и говоришь "ну-ну", и цинично фыркаешь, прищуривая глаз, с тайной, сумасшедшей надеждой, что, может быть, всё-таки, как-нибудь, именно эта сволочь и зайдёт?!.. Да и в самом деле, иногда бывает, чего уж говорить, бывает; и друзей у нас предостаточно, так что в общем-то жаловаться, конечно, не на что. Такая работа! - самая лучшая работа на свете.
Однако этот разговор с полковником оказался для меня совершенно неожиданным и болезненным ударом. Ну никак я не был к этому готов. Наверное, мне было бы намного легче, если бы сам Филипп послал меня к чёрту - а ведь так он спал, и мы даже не смогли с ним проститься, и от этого мне было особенно горько и обидно. Хотя, наверное, с какой-то точки зрения всё это детские глупости. Пусть так. В общем, мы удрали с вечера, шлялись по Центру, ночевали у друзей, на другой день нашли себе пустующее помещение и там до следующего вечера занимались своими делами - короче, почти сутки провели на улице, потому что я панически боялся вернуться в комендатуру и обнаружить, что они ещё не уехали. Лишь во второй половине дня мы рискнули возвратиться домой. "Надеюсь, эти подонки уже выселились?!.. Впрочем, мне до них дела нет!" - воинственно заявил я сам себе, переступая собственный порог. Ну что ж!.. внутренне я был готов к тому, что увидел. В нашем кабинете на кушетке восседал Филипп; зверски ухмыльнувшись, он приветствовал нас словами: "Что, отлыниваем от работы? Я здесь уже сутки сижу!.." - "А где же ваш полковник?" - только и мог я спросить. - "Пошёл вас искать! - отвечал Филипп. - Уже часа два. Или три." - "Зачем?.." - "Извиняться." - Филипп встал, зевнул и направился к выходу. - "Когда он придёт, передайте, что я пошёл в гости к такому-то!.." - крикнул он уже из коридора и захлопнул дверь. Я оторопело уставился на Старшего, а потом мы с ним хором дико расхохотались и, наверное, добрых четверть часа сидели и ржали.
* * *
Пятнадцатое октября. Утро.
Герман и Старший дрыхнут в своём кабинете. Рядом с ними, с трудом разместившись на том же ложе, спит их сосед и приятель, бывший начальник здешней комендатуры. Все трое утомлены ночной попойкой.
Герману снятся какие-то неотчётливые пасторальные сны - падающие листья, лужи в крапинках дождя. Внезапно он ощущает на своей груди нечто мокрое, холодное и скользкое. От удивления Герман просыпается. Над ним, ухмыляясь, стоит Филипп и засовывает ему за шиворот довольно большую рыбу хвостом вперёд. За его спиной маячит полковник.
- Чего?.. - изумляется Герман.
- Дарю, - объясняет Филипп проникновенно. - Можешь есть с ней из одной тарелки и спать с нею в одной постели.
- Вы видите, я совершенно ничего не могу с ним поделать! - восклицает полковник в экстазе, картинно разводя руками. - Какие у него гадкие и циничные шутки, правда?!..
Герман вынимает у себя из-за пазухи слегка согретую рыбу и, пожав плечами, суёт её за шиворот Старшему. Тот, испустив нечленораздельный вопль протеста, поступает аналогичным образом с начальником комендатуры, который, не пробуждаясь, кладёт рыбу под голову и продолжает почивать, нежно улегшись на неё щекой. Филипп с полковником, дьявольски хохоча, выматываются за дверь. Старший, проснувшись, сидит и смотрит на Германа. У Германа на роже написано блаженство.
- Скотина, - говорит он сияя. - Но ведь мы же с тобой им отомстим, правда, скотина?!..
* * *
Эта невинная, трогательная шутка Филиппа послужила началом для так называемой рыбной эпопеи, в которую так или иначе оказалось вовлечено всё население комендатуры. У нас и вообще-то довольно весёлая комендатура. Можно было бы, конечно, упрекнуть нас в том, что мы превратили святилище в эдакое странное общежитие, поскольку как комендатура она, конечно, теперь не функционирует - однако, во-первых, мне кажется, что оживление умерших ничуть не менее священное занятие, чем допросы и пытки (многие, кстати, находят справедливым оживлять и оживать в том месте, где убивали и умирали); во-вторых, если уж на то пошло, мы со Старшим сами следователи, так что своим присутствием сии священные стены храним; в-третьих, исторически сложилось так, что мы именно здесь живём, в этом форту, а не в столицах, именно в этой комендатуре, которую сами себе отвоевали. Так что всё правильно. Короче, это я к тому, что народ у нас подобрался весёлый - я имею в виду тех, которые живут постоянно, а не покойников, которые обычно суть явление преходящее. Приходящее и уходящее. Надо сказать, что Филипп с полковником, вопреки ожиданиям, в два счёта перешли из второй категории населения в первую - они быстро заняли свободную комнату и обосновались, получив с нашей лёгкой руки наименование "Подарков". Что же касается рыбных шуток, то мы отомстили им сразу же, да ещё как!.. Мы неслышно пробрались в их обиталище, когда они спали, и, открыв большую банку сельдей в масле, украсили рыбками всю свободную часть простыни и подушек, банку с остатками масла поставили под кровать и в неё сунули ботинок Филиппа, а последнюю рыбинку аккуратно уронили ему за шиворот - после чего драпанули под аккомпанемент его свирепого мата. Они, конечно, этого нам тоже не оставили, а мы снова не дали спуску, и пошло, и пошло. Одно время военные действия происходили весьма интенсивно, и вся комендатура ловила кайф, помогая то одной, то другой стороне. Нет смысла рассказывать об этих шутках подробно - они хороши лишь в контексте. Скажу одно: все вещественные остатки наших взаимных изысков обычно подъедал Кот, приходя с визитом, так что мы присвоили ему почётное звание хранителя нашего рыбного музея. А из нетленных ценностей - прежде всего записок с приколами и карикатурочками - особенно впечатлил нас следующий стих:
Вы мною накормили рыб.
За это вам большой спасиб.
Теперь иные времена:
Вы рыбой кормите меня.
Но скоро час наступит страшный -
Мы Германа накормим Старшим
(в виде рыбы)!!!
По всей видимости, это был верх их поэтического мастерства; мы со Старшим были офигенно тронуты и нашли таки способ ответить на ужастик ужастиком, хотя это и было нелегко. Осуществить сей шаг помог нам мой кровный брат Скальд - неариец из потомства родовых вождей, бард и знаток фольклора; взяв гитару, он под запись напел старую неарийскую песню о душах утопленников, неутомимо ищущих мести вольно или невольно погубившим их возлюбленным. Этой страшилкой мы наших Подарков и порадовали:
Вечный покой над тихой водой,
Куда ты сошла молодой,
Только я да воды струя
Слёзы льют над тобой.
Пронзая зыбь чешуёю рыб,
Всплывает душа твоя
У брега ручья, где плачу я
О том, что я не погиб.
Злой зубастой рыбой опасной
Встаёт твоя тень со дна;
Она проглотит мой жалкий плотик -
Ты быть не хочешь одна.
Луна над водой над запрудой той,
Где тело твоё нашло покой,
А твоя душа, плавниками шурша,
Охотится всюду за мной.
* * *
- Конечно же, я знаю Филиппа, - протягивает Ханс с усмешкой, элегантно постукивая сигарой о край пепельницы. - Как не знать!..
Ханс курит, шикарно раскинувшись в кресле; Ханс бывший неарийский разведчик и вообще весь такой из себя классический шпион, рафинированный "господин Икс", про которого никому достоверно ничего не известно, но все в один голос говорят: "Ты его берегись!.." Герман сидит напротив и любуется на Ханса. Они сплетничают о Филиппе.
- Я лично знаю человека, который от него пострадал, - говорит Ханс. - Это один штабной офицер из Центра. Он умудрился оставить без присмотра свою зубную щётку, а Филипп взял и вычистил ею свои ботинки. Щётка была прямо с пастой, да-сс. Говорят, когда Филиппа спросили, зачем он так поступил, он без смущения пожал плечами и заявил, что подумал, что она ничья. Этот несчастный офицер был так травмирован, что ещё неделю после события бегал по друзьям-приятелям, которые уже знали всё в подробностях, и снова пересказывал им всю историю. "Нет, вы представляете себе - жёлтые ботинки из свиной кожи!.." - "Да что ты говоришь!.." - вынуждены были изумляться приятели…
Герман смеётся. За окном пролетают отдельные снежинки. Первый снег выпал двадцать шестого октября, вечером, и стало быть можно спокойно считать, что началась зима. Герман рассказывает Хансу о том, как протекает здесь жизнь - о, это такое удовольствие, посплетничать со свежим человеком, особенно если находится общий знакомый!..
- У неарийцев есть легенды, - говорит Ханс, - о мифическом существе, которое именуют Бешеная Рыба. По одному из вариантов, это душа утонувшего, по другому, душа стихии - ну вы понимаете, фольклор!.. Это существо обладает исключительной вредностью - некий злобный и коварный демон, который появляется в сюжете для того, чтобы погубить княжеского сына, сбить с пути спешащих гонцов и так далее. Очень живой и узнаваемый образ, не правда ли?..
Герман смеётся. Он курит сигарету за сигаретой, и ему очень хорошо. На дворе утро тридцать первого октября, то есть и вправду уже почти ноябрь. Октябрь завершился. Жизнь идёт. А Ханс и вовсе никакого отношения к этой истории не имеет.
Новый Год скоро.
Октябрь 01 по ЧМ / октябрь 08 по ЧМ -
конец 1981-82 / конец 2012
* * *
- Вы понимаете меня… господа?..
Филипп сидит, положив обе руки перед собой на стол. Он совершенно безумен, его даже трудно узнать. Ещё влажные волосы, жёсткие, с сединой, ёжиком топорщатся на голове. Обычно злорадно оскаленное лицо выражает печаль и отстранённость. Взгляд медленно блуждает по стенам. Герман, бледный, сжался на стуле напротив. Старший - рядом.
- Театр, господа, - говорит Филипп. - Я хочу сказать: это театр. Вы понимаете? Знаете, в Центре есть такое место, там собираются люди… чтобы лицедействовать. Одни лицедействуют… а другие смотрят… Вот это театр. Знаете? - Филипп надолго упирается взглядом в Германа. Герман хмурится и молчит. - Мы с вами, кажется, где-то встречались, - медленно, с грустью произносит Филипп. Герман кивает. Филипп печально качает головой. - Нет. Не помню. Не могу вспомнить, где… Может быть, в театре? Ведь вы централы?.. - не дожидаясь ответа, он со вздохом отводит взгляд, слегка раскачиваясь. Герман судорожно стискивает себя за плечи. Старший под столом кладёт руку ему на колено.
- Зелёная канава, зелёная вода, - говорит Филипп. - Вы знаете такой стих? Это даже песенка, точнее…
Он начинает читать нараспев, раскачиваясь, путая слова, периодически замолкая или просто шевеля губами. Взгляд рассеян. "Скотина! - зовёт мысленно Герман Старшего. - Нет, ты видишь?!" - "Вижу, вижу, - мысленно отзывается Старший. - Не дёргайся. Разберёмся… Ты когда его знал, он не был такой?" - "Нет, нет, нет!" - "Ясно. Значит, недавно свихнулся. Сколько это продолжалось?" - "Часа полтора." - "Ясно. Ну, ничего. Значит, свеженькое, можно будет снять на руках. Как ты думаешь?" - "Да, наверное… Что делать будем?" - "Ну, давай для начала попробуем на него слегка подать." - Герман и Старший подвигаются к Филиппу с двух сторон и начинают мягко излучать. Филипп вздрагивает, оборачивается, взгляд беспокойно движется из стороны в сторону.
- Нет! - Громко говорит он. - Нет. Не надо. Не надо!
Он сжимает кулаки, напрягается, ощутимо противодействуя давлению. На висках вздуваются вены. "Оставь, скотина, - говорит Старший Герману. - Видишь, не идёт, он не хочет." - "Ладно, не будем пока."
Филипп вздыхает, расслабляется, откидывается на стуле. Губы серые, под глазами фиолетовые отёки. Некоторое время он сидит не шевелясь, потом резко поднимается, кладёт локти на стол.
- Зелёная канава, - говорит он. - Кровавая канава… Но зачем так много воды? Не понимаю. Откуда в комнате вода? - он передёргивает плечами, недоуменно обводя взглядом пространство. - И эти рыбы… О!.. - резко закрывает лицо ладонями, мотает головой. Медленно отводит руки от лица. - Глаза, - говорит он. - Вы видите, какие у них глаза?.. Вы понимаете?.. Проклятые рыбы… Плавают тут по комнате, смотрят… Проклятые… - он снова берётся за голову, раскачивается на стуле. - Это неправильно… неправильно… Глаза были на берегу, а не в воде… Неарийские глаза… И рыбы эти проклятые! - он поднимает голову, переводя измученный взгляд со Старшего на Германа и обратно. Вцепляется обеими руками в край стола. - Зачем они здесь? Что они здесь делают? Не могу этого выносить! О Господи!.. - он кашляет, облизывает пересохшие губы, голос осипший, глаза блестят, лоб в бисеринах пота. Костяшки пальцев от напряжения совсем побелели. "Нет, скотина, так нельзя, - говорит Герман Старшему. - Видишь, что делается. Тут уж хочет, не хочет… Давай-ка его вместе. Лечить надо резко." - "Да, пожалуй."
- Нет! - стонет Филипп и хватается за виски. У него, видимо, дико болит голова, но он изо всех сил сопротивляется воздействию. Герман и Старший берут его под колени и под мышки и укладывают на кушетку. Он в полуотключке, хрипит; глаза то открываются, то закрываются, но он, похоже, уже ничего не видит. "Нет, скотина, это не дело, - говорит Старший. - Он таким манером сейчас у нас помрёт или окончательно свихнётся. Надо его сразу резко вырубить, а потом уже как следует лечить." - "Давай." Герман и Старший кладут ему ладони на виски и затылок. "Ну…" - "!.." - мощный импульс.
- Нет!!!.. - кричит Филипп, судорожно выгибаясь на локтях в последнем рывке, и окончательно теряет сознание.
* * *
Мы со Старшим не отходили от него восемь часов подряд, пока не убедились, что положение с надёжностью изменилось к лучшему - так что когда мы, пошатываясь, выползли в соседнюю комнату, где нас ждал полковник, бледный, с дрожащими руками и весь на взводе, тут-то я и подумал довольно вяло и безучастно, что вот он и есть, наш конец: сейчас у него случится сердечный приступ или что похуже, мы начнём его лечить и подохнем. Полковник, однако, и здесь оказался на высоте. Стоически выслушав наш рассказ, он, похрустывая пальцами, сообщил, что именно этого и ожидал, что он и вообще-то давно опасался, что Филипп свихнётся, тем более что в последнее время нервы у него были напрочь расстроены, так что даже коллеги между собой называли его "наш сумасшедший"; поэтому ситуация, в которую Филипп в конце концов попал, неминуемо должна была его доконать, так что всё вполне естественно и в общем-то никто ни в чём не виноват. Всё это полковник нам развёрнуто и очень интеллигентно изложил, ещё раз осведомился, достоверно ли мы утверждаем, что его брат поправится, после чего дисциплинированно подчинился требованию к нему не заходить и улёгся на кушетке возле двери. Мы со Старшим повалились на постель тут же рядом.
Трудно передать, какая буря бушевала у меня внутри, сдерживаемая лишь дикой усталостью. Мне стоило чуть-чуть полежать и слегка отойти, как она вырвалась на поверхность, и меня повлекло, бросая то в жар то в холод, по каменистой полосе прибоя между сном и бодрствованием. Наверное, я плакал; меня терзали кошмары, главным из которых был образ больного, сумасшедшего Филиппа. Кто бы мог подумать, что это будет так?!.. Я снова и снова представлял себе, что было с ним, что должен был перечувствовать он умирая. Я вспоминал, как он заходился уже у нас в кабинете, как он отчаянно сопротивлялся нашему лечению, не понимая, видимо, уже ничего, что с ним происходит - кроме того, что это насилие, что он против. Надо сказать, что лишь очень небольшая часть людей плохо переносит лечение руками - зато уж они переносят его исключительно плохо, в то время как остальным лечение руками в разной степени нравится. Я не могу сказать, чтобы эта нелюбовь к чужому воздействию была как бы то ни было связана с силой собственной личности, с внутренней независимостью, поскольку мне известны очень разные примеры, однако этот штрих всегда весьма любопытным образом дополняет картину. Скажу одно: когда Филипп в последний раз заорал "Нет!", вырываясь из-под наших рук - вот тут-то я и узнал его окончательно: да, именно таким я его помню. Более того: в этот самый момент я узнал в нём себя. Я предельно остро почувствовал, насколько мне близок этот человек; насколько мы с ним близки. Мне вспоминается образ ребёнка - точнее, образ матери, рассказывающей о своём ребёнке; жалуясь на его упрямство и непослушание, она сетует: мол, даже когда совсем маленький был, спит, например, в своей кроватке, мама подходит, наклоняется, погладить там или одеяло поправить - а он, отворачиваясь и совершенно не просыпаясь, говорит вслух: "Нет!" Мама ещё ничего не сказала и не сделала, а он уже - "нет"… И так всю жизнь. Таких людей я называю "подарками"; Филипп - подарок, и я подарок.
Он просыпался ночью, и я зашёл к нему навестить; он был уже более-менее, но совершенно без сил, и я, кратко объяснившись с ним, поскольку теперь он меня узнал, оставил его спать дальше. Утром я заглянул к нему ещё раз; он встретил меня весьма язвительно, мы перекинулись несколькими словами, после чего я спокойно пустил к нему полковника, а сам вернулся спать. Примерно через час полковник разбудил меня и сообщил, что они уходят гулять. Полковник был довольно спокоен, и я, одобрив его, с облегчением упал обратно и заснул крепким сном.
* * *
Полдень. В окно светит осеннее солнце.
Герман и Старший, развалившись, дрыхнут без задних ног. Рядом с ними спит Кот, заняв почти всю кушетку громадным пушистым телом. Кот создаёт уют.
С лёгким скрипом открывается дверь из коридора. Герман, едва пробудившись, поднимает голову. Один за другим входят Филипп с полковником. Филипп остолбенело пялится на Кота.
- Тьфу, пропасть! - чертыхается он. - Это ещё что такое?
- Это я, - Кот переворачивается на спину и зевает, обнажая большущие белые клыки. - Я не что, а кто. А это ещё что такое тут явилось?
- Ни хрена себе! - возмущённо поражается Филипп. - Чёртова кошка!
- Я не кошка. Я Кот! - Кот вскакивает на все четыре лапы, потягивается на постели, разминаясь.
- Э, э! Не больно-то ты меня обманешь! - Филипп засовывает руки в карманы, подозрительно разглядывая Кота. - Не больно-то я тебе верю! Сдаётся мне, что ты Враг рода человеческого.
- Да уж не более чем ты, - фыркает Кот.
Филипп хмурится, топает ногой.
- Брысь! Сгинь! Изыди, сатана!
Кот шипит, бьёт хвостом. Полковник за руку утаскивает Филиппа за дверь в кабинет. Кот ухмыляется, зевает, спрыгивает на пол и уходит в коридор. Герман роняет голову на подушку и отключается.
Тишина.
Из кабинета раздаются громкие возгласы. Это голоса Филиппа и полковника. Герман просыпается.
С грохотом распахивается дверь. На пороге Филипп с пистолетом в руке. Он стреляет два раза - один раз в стену, другой раз Старшему в голову. Полковник выворачивает Филиппу руки и втаскивает в кабинет, захлопывая за собой дверь.
Вся сцена происходит без единого слова.
Герман кладёт руку Старшему на лоб, устраняет повреждение и возвращает Старшего к жизни.
- Поспать не дадут! - возмущается Старший. - Что случилось, скотина?
Герман в двух словах объясняет ему ситуацию.
- А, - говорит Старший и укладывается обратно. Герман тоже.
Оба просыпаются в восемь часов вечера. За окном темно, тихо. Они переговариваются, встают, идут умываться. Потом собираются с силами и заходят в свой кабинет. На кушетке спит Филипп, полковник сидит рядом.
- Тише, - полковник подносит палец к губам. - Садитесь.
Герман и Старший садятся.
- Ну, как дела?
- Ничего, - полковник вздыхает, покачивает головой. - Ничего. Мы вот тут с ним погуляли, посмотрели… Видели всякое… Очень он разнервничался, - полковник смотрит на Германа, Герман отводит глаза и понимающе кивает. - Он тут наткнулся на эти ваши дурацкие книжки, где, в частности, упоминалась и наша история. Он здорово разволновался. Страшно был возмущён и обижен, в основном за меня. Кричал, вещами бросался… Застрелить вас хотел… Я надеюсь. он никого не ранил?
- Не, никого, - заверяет Старший.
Полковник вздыхает, постукивает пальцами по столу. Внимательно смотрит на Германа.
- У меня к вам одна большая просьба, - произносит он наконец. - Я очень прошу вас, не попадайтесь ему на глаза. Не надо его травмировать. Чем меньше он с вами будет встречаться, тем лучше. И для него, и для вас.
- А, - отвечает Герман слегка растерянно. - Понятно.
- Мы скоро уйдём отсюда, - продолжает полковник. - Так что не беспокойтесь, не будем долго занимать ваш кабинет. Я хочу свозить его сперва в Центр. Мне кажется, так будет лучше всего. А потом, может быть, в Северный Город. Но не скоро. Видите ли, он очень любит Северный Город, просто очень любит… А я централ, я кроме Центра ничего не воспринимаю… Так мы договорились?
- Ага, - отзывается Герман заторможенно. - Ага. Договорились. Ну, что же… Тогда счастливо вам. Всего хорошего.
- Вам также.
- Ну… До свидания… - Герман внезапно отмирает: - Подождите! Но вы хоть дайте как-нибудь о себе знать, хорошо? Всё-таки нам интересно…
- Ну естественно. - Полковник встаёт, подаёт руку. - До свидания.
* * *
Кто бы знал, в каком шоке и смятении я покинул кабинет. Я бежал из нашей собственной комендатуры как ошпаренный, надевая куртку уже за порогом, пылая от стыда, в ужасе, что сейчас навстречу попадётся кто-нибудь из знакомых. Только когда мы со Старшим отошли довольно далеко, я сумел остановиться и дать волю чувствам. Я едва не ревел, бессвязно восклицая и размахивая руками, чертыхаясь и смеясь. Потом, успокаиваясь, долго курил. "Ну, не горюй, скотина, - утешал меня Старший. - Нечего из-за них так расстраиваться. Будут у нас новые, лучше прежних." Старший, незаменимый мой товарищ, был как всегда прав, но моя детская обида всё никак не проходила. Хотя, на самом деле, было бы по правде из-за чего расстраиваться! Свет у меня клином на них сошёлся, что ли?.. Пускай уезжают, у нас достаточно других дел. Покойники вообще народ чертовски неблагодарный - не только эти двое, но и вообще все, покойники как класс. И чужие и свои собственные, и знакомые и незнакомые ранее, убитые лично своей рукой или чёрт-те кем чёрт-те где, умершие много лет назад или на прошлой неделе, и мужчины и женщины, не говоря уже о детях - все они на самом деле страшные гады. И понимается это как следует только в такой сфере деятельности как наша. Странное это занятие - работа разведчика, утомительное как каторжный труд и вместе с тем захватывающее как наркомания. Кто ощутил пьянящий вкус этого ремесла, тот уже жить не может без своих покойников, пусть плохоньких, пусть завалящих, только чтоб были, тот только и ходит повсюду как бледная тень со впалыми щеками и жадными глазами, в которых появляется нездоровый блеск, как только речь заходит о том, что кто-то когда-то где-то умер. Ужас, ужас и кошмар!.. Ты вычисляешь этих покойников, разыскиваешь тех, кто знал их лично, выясняешь всё необходимое, бегаешь, изматываешься, потом оживляешь, возишься с ними, влюбляешься, кормишь обедом, лечишь, читаешь стихи, разыскиваешь их друзей и родственников… А потом наступает час, когда они прощаются с тобой и уходят. Они жмут тебе руки, они говорят, что никогда не забудут, что навек твои, что будут писать письма, что обязательно зайдут, ну как же, конечно, обязательно зайдут, иначе и быть не может! - а ты уже знаешь, чего стоят все эти обещания, и только улыбаешься и говоришь "ну-ну", и цинично фыркаешь, прищуривая глаз, с тайной, сумасшедшей надеждой, что, может быть, всё-таки, как-нибудь, именно эта сволочь и зайдёт?!.. Да и в самом деле, иногда бывает, чего уж говорить, бывает; и друзей у нас предостаточно, так что в общем-то жаловаться, конечно, не на что. Такая работа! - самая лучшая работа на свете.
Однако этот разговор с полковником оказался для меня совершенно неожиданным и болезненным ударом. Ну никак я не был к этому готов. Наверное, мне было бы намного легче, если бы сам Филипп послал меня к чёрту - а ведь так он спал, и мы даже не смогли с ним проститься, и от этого мне было особенно горько и обидно. Хотя, наверное, с какой-то точки зрения всё это детские глупости. Пусть так. В общем, мы удрали с вечера, шлялись по Центру, ночевали у друзей, на другой день нашли себе пустующее помещение и там до следующего вечера занимались своими делами - короче, почти сутки провели на улице, потому что я панически боялся вернуться в комендатуру и обнаружить, что они ещё не уехали. Лишь во второй половине дня мы рискнули возвратиться домой. "Надеюсь, эти подонки уже выселились?!.. Впрочем, мне до них дела нет!" - воинственно заявил я сам себе, переступая собственный порог. Ну что ж!.. внутренне я был готов к тому, что увидел. В нашем кабинете на кушетке восседал Филипп; зверски ухмыльнувшись, он приветствовал нас словами: "Что, отлыниваем от работы? Я здесь уже сутки сижу!.." - "А где же ваш полковник?" - только и мог я спросить. - "Пошёл вас искать! - отвечал Филипп. - Уже часа два. Или три." - "Зачем?.." - "Извиняться." - Филипп встал, зевнул и направился к выходу. - "Когда он придёт, передайте, что я пошёл в гости к такому-то!.." - крикнул он уже из коридора и захлопнул дверь. Я оторопело уставился на Старшего, а потом мы с ним хором дико расхохотались и, наверное, добрых четверть часа сидели и ржали.
* * *
Пятнадцатое октября. Утро.
Герман и Старший дрыхнут в своём кабинете. Рядом с ними, с трудом разместившись на том же ложе, спит их сосед и приятель, бывший начальник здешней комендатуры. Все трое утомлены ночной попойкой.
Герману снятся какие-то неотчётливые пасторальные сны - падающие листья, лужи в крапинках дождя. Внезапно он ощущает на своей груди нечто мокрое, холодное и скользкое. От удивления Герман просыпается. Над ним, ухмыляясь, стоит Филипп и засовывает ему за шиворот довольно большую рыбу хвостом вперёд. За его спиной маячит полковник.
- Чего?.. - изумляется Герман.
- Дарю, - объясняет Филипп проникновенно. - Можешь есть с ней из одной тарелки и спать с нею в одной постели.
- Вы видите, я совершенно ничего не могу с ним поделать! - восклицает полковник в экстазе, картинно разводя руками. - Какие у него гадкие и циничные шутки, правда?!..
Герман вынимает у себя из-за пазухи слегка согретую рыбу и, пожав плечами, суёт её за шиворот Старшему. Тот, испустив нечленораздельный вопль протеста, поступает аналогичным образом с начальником комендатуры, который, не пробуждаясь, кладёт рыбу под голову и продолжает почивать, нежно улегшись на неё щекой. Филипп с полковником, дьявольски хохоча, выматываются за дверь. Старший, проснувшись, сидит и смотрит на Германа. У Германа на роже написано блаженство.
- Скотина, - говорит он сияя. - Но ведь мы же с тобой им отомстим, правда, скотина?!..
* * *
Эта невинная, трогательная шутка Филиппа послужила началом для так называемой рыбной эпопеи, в которую так или иначе оказалось вовлечено всё население комендатуры. У нас и вообще-то довольно весёлая комендатура. Можно было бы, конечно, упрекнуть нас в том, что мы превратили святилище в эдакое странное общежитие, поскольку как комендатура она, конечно, теперь не функционирует - однако, во-первых, мне кажется, что оживление умерших ничуть не менее священное занятие, чем допросы и пытки (многие, кстати, находят справедливым оживлять и оживать в том месте, где убивали и умирали); во-вторых, если уж на то пошло, мы со Старшим сами следователи, так что своим присутствием сии священные стены храним; в-третьих, исторически сложилось так, что мы именно здесь живём, в этом форту, а не в столицах, именно в этой комендатуре, которую сами себе отвоевали. Так что всё правильно. Короче, это я к тому, что народ у нас подобрался весёлый - я имею в виду тех, которые живут постоянно, а не покойников, которые обычно суть явление преходящее. Приходящее и уходящее. Надо сказать, что Филипп с полковником, вопреки ожиданиям, в два счёта перешли из второй категории населения в первую - они быстро заняли свободную комнату и обосновались, получив с нашей лёгкой руки наименование "Подарков". Что же касается рыбных шуток, то мы отомстили им сразу же, да ещё как!.. Мы неслышно пробрались в их обиталище, когда они спали, и, открыв большую банку сельдей в масле, украсили рыбками всю свободную часть простыни и подушек, банку с остатками масла поставили под кровать и в неё сунули ботинок Филиппа, а последнюю рыбинку аккуратно уронили ему за шиворот - после чего драпанули под аккомпанемент его свирепого мата. Они, конечно, этого нам тоже не оставили, а мы снова не дали спуску, и пошло, и пошло. Одно время военные действия происходили весьма интенсивно, и вся комендатура ловила кайф, помогая то одной, то другой стороне. Нет смысла рассказывать об этих шутках подробно - они хороши лишь в контексте. Скажу одно: все вещественные остатки наших взаимных изысков обычно подъедал Кот, приходя с визитом, так что мы присвоили ему почётное звание хранителя нашего рыбного музея. А из нетленных ценностей - прежде всего записок с приколами и карикатурочками - особенно впечатлил нас следующий стих:
Вы мною накормили рыб.
За это вам большой спасиб.
Теперь иные времена:
Вы рыбой кормите меня.
Но скоро час наступит страшный -
Мы Германа накормим Старшим
(в виде рыбы)!!!
По всей видимости, это был верх их поэтического мастерства; мы со Старшим были офигенно тронуты и нашли таки способ ответить на ужастик ужастиком, хотя это и было нелегко. Осуществить сей шаг помог нам мой кровный брат Скальд - неариец из потомства родовых вождей, бард и знаток фольклора; взяв гитару, он под запись напел старую неарийскую песню о душах утопленников, неутомимо ищущих мести вольно или невольно погубившим их возлюбленным. Этой страшилкой мы наших Подарков и порадовали:
Вечный покой над тихой водой,
Куда ты сошла молодой,
Только я да воды струя
Слёзы льют над тобой.
Пронзая зыбь чешуёю рыб,
Всплывает душа твоя
У брега ручья, где плачу я
О том, что я не погиб.
Злой зубастой рыбой опасной
Встаёт твоя тень со дна;
Она проглотит мой жалкий плотик -
Ты быть не хочешь одна.
Луна над водой над запрудой той,
Где тело твоё нашло покой,
А твоя душа, плавниками шурша,
Охотится всюду за мной.
* * *
- Конечно же, я знаю Филиппа, - протягивает Ханс с усмешкой, элегантно постукивая сигарой о край пепельницы. - Как не знать!..
Ханс курит, шикарно раскинувшись в кресле; Ханс бывший неарийский разведчик и вообще весь такой из себя классический шпион, рафинированный "господин Икс", про которого никому достоверно ничего не известно, но все в один голос говорят: "Ты его берегись!.." Герман сидит напротив и любуется на Ханса. Они сплетничают о Филиппе.
- Я лично знаю человека, который от него пострадал, - говорит Ханс. - Это один штабной офицер из Центра. Он умудрился оставить без присмотра свою зубную щётку, а Филипп взял и вычистил ею свои ботинки. Щётка была прямо с пастой, да-сс. Говорят, когда Филиппа спросили, зачем он так поступил, он без смущения пожал плечами и заявил, что подумал, что она ничья. Этот несчастный офицер был так травмирован, что ещё неделю после события бегал по друзьям-приятелям, которые уже знали всё в подробностях, и снова пересказывал им всю историю. "Нет, вы представляете себе - жёлтые ботинки из свиной кожи!.." - "Да что ты говоришь!.." - вынуждены были изумляться приятели…
Герман смеётся. За окном пролетают отдельные снежинки. Первый снег выпал двадцать шестого октября, вечером, и стало быть можно спокойно считать, что началась зима. Герман рассказывает Хансу о том, как протекает здесь жизнь - о, это такое удовольствие, посплетничать со свежим человеком, особенно если находится общий знакомый!..
- У неарийцев есть легенды, - говорит Ханс, - о мифическом существе, которое именуют Бешеная Рыба. По одному из вариантов, это душа утонувшего, по другому, душа стихии - ну вы понимаете, фольклор!.. Это существо обладает исключительной вредностью - некий злобный и коварный демон, который появляется в сюжете для того, чтобы погубить княжеского сына, сбить с пути спешащих гонцов и так далее. Очень живой и узнаваемый образ, не правда ли?..
Герман смеётся. Он курит сигарету за сигаретой, и ему очень хорошо. На дворе утро тридцать первого октября, то есть и вправду уже почти ноябрь. Октябрь завершился. Жизнь идёт. А Ханс и вовсе никакого отношения к этой истории не имеет.
Новый Год скоро.
Октябрь 01 по ЧМ / октябрь 08 по ЧМ -
конец 1981-82 / конец 2012