Поэты страшной войны (Павел Коган)
Разбередил старую рану мой российский друг karasu_akira. Вспомнил я, как мы бредили поэзией в далекие 60-ые, как появились на прилавках "забытые" Иосиф Уткин, Павел Коган, Давид Каневский, тоненький сборник стихов Николая Заболоцкого, неожиданный - Велемир Хлебников (1960), Марина Цветаева(1961), Анна Ахматова и совсем незнакомый Саша Черный (1962). Про Н.Гумилева ещё никто не вспоминал, и я читал его стихи (без упоминания фамилии автора) на каких-то вечерах в НИИ, где я работал, и где никто не мог уличить меня в чтении стихов расстрелянного контрреволюционера.
Но сейчас не о них. karasu_akira начал интересную серию "Поэты страшной войны". Первая статья было о поэте, мне совершенно незнакомом, но очень интересном Кшиштофе Бачинском.. Рекомендую с чистым сердцем, но сюда, к себе я заберу очерк про Павла Когана, в стихах которого так удивительно сочеталась пиратская романтика и советские реалии, и горячо любимого за ставшую почти гимном самодеятельной песни "Бригантина поднимает паруса".
Поэты страшной войны (Павел Коган)
"Наверно, тобой заслужено по совести и по чести!
На праведную награду к чему набрасывать тень?
Должно быть, с Павликом Коганом бежал ты в атаку вместе,
И рядом с тобой под Выборгом убит был Арон Копштейн..."
А. Галич
Как ни странно, но первое упоминание об одном из самых дорогих мне поэтов я услышал из этой крамольной песни Галича, в которой автор обращался к своему антигерою Гамалю Абдель Насеру (упоминание "тобой", "ты"). О нем в свое время ходил злой анекдот: "Самые великие полководцы: 1) Кутузов − заманил французов в глубь России, дождался морозов м уничтожил их; 2) Сталин − заманил немцев в глубь СССР, дождался морозов и уничтожил их; 3) Насер − заманил израильские войска в глубь Египта и − ждет морозов!" Было очень смешно.
Уже потом оказалось, что обожаемая моим поколением песня "Бригантина" была написана тем же самым "таинственным" Коганом и когда − в 1937 году! В это как-то не верилось. Это ни с чем не вязалось. "Идет вперед стахановское племя..." − да. "Три танкиста, три веселых друга..." − еще бы! Но мотивы из авантюрнейшего "Острова сокровищ" Стивенсона да в столь раскованном оформлении не лезли ни в какие социалистические ворота. Был, правда, в тридцатые годы снят такой фильм (один из лучших, кстати, с Осипом Абдуловым в роли Джона Сильвера), так ведь там охотились не за сокровищами, а за оружием, чтобы продолжать революцию! А тут:
Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза...
В советское время страсть как обожали и поговорить, и поспорить. Митинги, собрания, шествия, речёвки забивали голову, высасывали жизнь. Показной патриотизм и "кухонный протест" царил всюду, и вдруг − такой вызов! Это была песня об абсолютной свободе и избавлении от лицемерных условностей. Это был по сути самый настоящий "тайный гимн" нигилистов содеповской эпохи.
Помню, как я принялся искать информацию о Павле Когане, но она всюду была предельно короткой: "Родился в 1918 году − убит в бою под Новороссийском в 1942 году". И всё.
Стихи тоже удалось найти не сразу. Но зато какие!..
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер. Ветер... Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный −
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда...
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех ночей моих и дней
И тоски причалы...
Я сейчас скажу крамольную вещь: именно Павел Коган был в русской поэзии истинным и лучшим последователем национальной лиры Есенина. А вовсе не расхваленный критиками Рубцов с его чуть ли не единственным удачным (хотя и прекрасным) стихотворением "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны..." Да и финал их жизней слишком разный: один погиб за Родину в бою, другого придушили подушкой по пьянке...
Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна!
И собаки ее не съели.
От метели и до вина,
От вина до крутой метели...
Да, разумеется, тогда были гораздо более цельные, по-настоящему сформировавшиеся поэты: Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Дмитрий Кедрин, Николай Тихонов, не говоря уже о Борисе Пастернаке. А Когана порой бросало в характерную для "тревожной молодости" тех лет слишком уж откровенную риторику:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков...
Но никак ему не удавалось долго держаться на такой бодряческой ноте! Сказывалось, очевидно, говоря словами Багрицкого "мятежное еврейское неверие". Мир, в котором жил и действовал Павел Коган, не только не принадлежал ему − его инстинктивно тянуло от него прочь! Точно так же, как и Есенина повлекло в далекий Азербайджан к "Персидским мотивам". Поразительно одинаковая душевная раздвоенность что у русского, что у еврея: воистину "поэты − все единой крови"...
Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой...
Осень бродит по скверам,
по надеждам моим, по пескам...
На четыре простора,
на четыре размаха вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть...
Вечер. Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу...
Когана необычайно привлекало и творчество Александра Грина с его мало кому знакомой сейчас философией "двух Отчизн" (у человека на самом деле две Родины: официальная и своя, внутренняя. Но "свою" нужно суметь найти и покорить, тогда как "официальная" сама настойчиво требует лишь покорности и подчинения). И тогда возникали совсем не пролетарские стихи:
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист.
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тяжелый запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс...
И вот сейчас, прочитав эти строчки, меня как током ударило: да ведь он был обречен! Не фашистская так сталинская тоталитарная машина переломала бы его. С таким раненым чувством , с такой душевной тревогой в этом мире поэты не выживают.
И Павел Коган, конечно же, не выжил...
* * *
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех ночей моих и дней
И тоски причалы.
Сколько писем нес сентябрь,
Сколько ярких писем...
Ладно − раньше, но хотя б
Сейчас поторопиться.
В поле темень, в поле жуть −
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам темно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Научи меня всегда
Цель видать сквозь дали.
Утоли, моя звезда,
Все мои печали.
Темень. Глухо. Поезда
Гарь несут полынную.
Родина моя. Звезда.
Боль моя старинная...
* * *
Ветер, что устал по свету рыскать,
Под стеной ложится на покой.
Я мечтаю о далеком Фриско
И о том, как плещется прибой.
И когда-нибудь лихой погодкой
Будет биться в злобе ураган,−
Я приду взволнованной походкой
К тем маняще-дальним берегам...
Я приду через чужие страны,
Через песни дней и гром стихий,
Я приду, чтоб взять у океана
Смех и солнце, друга и стихи.
* * *
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили "ерофеич",
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел − на выгребные ямы!
А век командовал: "В шеренгу по два!"
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие − мы были подлецами,
Смелейшие − мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: "Да здравствует история!" −
И головою падаю под трактор.
* * *
Эта ночь раскидала огни,
Неожиданная, как беда.
Так ли падает птица вниз,
Крылья острые раскидав?
Эта полночь сведет с ума,
Перепутает дни − и прочь.
Из Норвегии шел туман.
Злая ночь. Балтийская ночь.
Ты лежал на сыром песке,
Как надежду обняв песок.
То ль рубин горит на виске,
То ль рябиной зацвел висок.
Ах, на сколько тревожных лет
Горечь эту я сберегу!
Злою ночью лежал поэт
На пустом, как тоска, берегу.
Ночью встанешь. И вновь и вновь
Запеваешь песенку ту же:
Ах ты ночь, ты моя любовь,
Что ты злою бедою кружишь?
Есть на свете город Каир,
Он ночами мне часто снится,
Как стихи прямые твои,
Как косые ее ресницы.
Но, хрипя, отвечает тень:
"Прекрати. Перестань. Не надо.
В мире ночь. В мире будет день.
И весна за снега награда.
Мир огромен. Снега косы,
Людям − слово, а травам шелест.
Сын ты этой земли иль не сын?
Сын ты этой земле иль пришелец?
Выходи. Колобродь. Атамань.
Травы дрогнут. Дороги заждались вождя.
..."Но ты слишком долго вдыхал болотный туман.
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя"...
* * *
И тишина густеет,
И бродят ломкие тени,
И в комнате чуть-чуть дымно
От трубок − твоей и моей...
И я достаю осторожно
Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
И ты говоришь, улыбаясь:
«Ну что же, выпьем, дружище!»
И ты выбиваешь о стол
Матросскую трубку свою.
И ты запеваешь тихо
(А за окошком ветер...)
Чуть грустную и шальную
Любимую песню мою.
Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но все же,
Когда посинеют окна,
Когда тишина звенит,
Ты входишь, и ты садишься
Возле окна на кушетку,
Отчаянно синеглазый,
Решительный и большой.
Ты очень красив, мой милый!
И ты приносишь с собою
Запахи прерий и моря,
Радости и цветов.
И я улыбаюсь, я очень
Рад твоему приходу.
И ты говоришь: «Павлушка,
Дай закурить, браток...»
Ты говоришь иначе,
Ведь ты не умеешь по-русски,
Ведь ты как будто испанец,
А может быть, янки ты...
И это совсем неважно −
Я-то тебя понимаю,
И ты говоришь о буре,
О море и о себе.
И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым.
Мне так хорошо с тобою,
Мой милый, мой синеглазый...
Я все-таки чуть-чуть верю,
Что где-нибудь ты живешь.
Я просто мечтатель, милый,
Я просто бродяга по крови,
И как-нибудь легким маем
Я вслед за тобой уйду.
Неправда! Я просто трусишка,
Который от скуки мечтает.
И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.
Но только мне очень грустно
Осенними вечерами,
Но только мне очень жутко
От этой густой тишины...
Мой милый, а может, все-таки
Ты где-нибудь проживаешь?
Быть может, я вру,
Быть может,
Я тоже могу уйти?..
Зайди же, я тебя встречу
Улыбкой и рукопожатьем,
И мы с тобою сядем
У стекол, глядящих в ночь.
Из ящика со стихами
Я вытащу осторожно
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку...
* * *
Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине −
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.
Но сейчас не о них. karasu_akira начал интересную серию "Поэты страшной войны". Первая статья было о поэте, мне совершенно незнакомом, но очень интересном Кшиштофе Бачинском.. Рекомендую с чистым сердцем, но сюда, к себе я заберу очерк про Павла Когана, в стихах которого так удивительно сочеталась пиратская романтика и советские реалии, и горячо любимого за ставшую почти гимном самодеятельной песни "Бригантина поднимает паруса".
Поэты страшной войны (Павел Коган)
"Наверно, тобой заслужено по совести и по чести!
На праведную награду к чему набрасывать тень?
Должно быть, с Павликом Коганом бежал ты в атаку вместе,
И рядом с тобой под Выборгом убит был Арон Копштейн..."
А. Галич
Как ни странно, но первое упоминание об одном из самых дорогих мне поэтов я услышал из этой крамольной песни Галича, в которой автор обращался к своему антигерою Гамалю Абдель Насеру (упоминание "тобой", "ты"). О нем в свое время ходил злой анекдот: "Самые великие полководцы: 1) Кутузов − заманил французов в глубь России, дождался морозов м уничтожил их; 2) Сталин − заманил немцев в глубь СССР, дождался морозов и уничтожил их; 3) Насер − заманил израильские войска в глубь Египта и − ждет морозов!" Было очень смешно.
Уже потом оказалось, что обожаемая моим поколением песня "Бригантина" была написана тем же самым "таинственным" Коганом и когда − в 1937 году! В это как-то не верилось. Это ни с чем не вязалось. "Идет вперед стахановское племя..." − да. "Три танкиста, три веселых друга..." − еще бы! Но мотивы из авантюрнейшего "Острова сокровищ" Стивенсона да в столь раскованном оформлении не лезли ни в какие социалистические ворота. Был, правда, в тридцатые годы снят такой фильм (один из лучших, кстати, с Осипом Абдуловым в роли Джона Сильвера), так ведь там охотились не за сокровищами, а за оружием, чтобы продолжать революцию! А тут:
Надоело говорить и спорить
И любить усталые глаза...
В советское время страсть как обожали и поговорить, и поспорить. Митинги, собрания, шествия, речёвки забивали голову, высасывали жизнь. Показной патриотизм и "кухонный протест" царил всюду, и вдруг − такой вызов! Это была песня об абсолютной свободе и избавлении от лицемерных условностей. Это был по сути самый настоящий "тайный гимн" нигилистов содеповской эпохи.
Помню, как я принялся искать информацию о Павле Когане, но она всюду была предельно короткой: "Родился в 1918 году − убит в бою под Новороссийском в 1942 году". И всё.
Стихи тоже удалось найти не сразу. Но зато какие!..
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер. Ветер... Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный −
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда
По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда...
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех ночей моих и дней
И тоски причалы...
Я сейчас скажу крамольную вещь: именно Павел Коган был в русской поэзии истинным и лучшим последователем национальной лиры Есенина. А вовсе не расхваленный критиками Рубцов с его чуть ли не единственным удачным (хотя и прекрасным) стихотворением "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны..." Да и финал их жизней слишком разный: один погиб за Родину в бою, другого придушили подушкой по пьянке...
Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна!
И собаки ее не съели.
От метели и до вина,
От вина до крутой метели...
Да, разумеется, тогда были гораздо более цельные, по-настоящему сформировавшиеся поэты: Эдуард Багрицкий, Иосиф Уткин, Дмитрий Кедрин, Николай Тихонов, не говоря уже о Борисе Пастернаке. А Когана порой бросало в характерную для "тревожной молодости" тех лет слишком уж откровенную риторику:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков...
Но никак ему не удавалось долго держаться на такой бодряческой ноте! Сказывалось, очевидно, говоря словами Багрицкого "мятежное еврейское неверие". Мир, в котором жил и действовал Павел Коган, не только не принадлежал ему − его инстинктивно тянуло от него прочь! Точно так же, как и Есенина повлекло в далекий Азербайджан к "Персидским мотивам". Поразительно одинаковая душевная раздвоенность что у русского, что у еврея: воистину "поэты − все единой крови"...
Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой...
Осень бродит по скверам,
по надеждам моим, по пескам...
На четыре простора,
на четыре размаха вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть...
Вечер. Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу...
Когана необычайно привлекало и творчество Александра Грина с его мало кому знакомой сейчас философией "двух Отчизн" (у человека на самом деле две Родины: официальная и своя, внутренняя. Но "свою" нужно суметь найти и покорить, тогда как "официальная" сама настойчиво требует лишь покорности и подчинения). И тогда возникали совсем не пролетарские стихи:
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист.
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тяжелый запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс...
И вот сейчас, прочитав эти строчки, меня как током ударило: да ведь он был обречен! Не фашистская так сталинская тоталитарная машина переломала бы его. С таким раненым чувством , с такой душевной тревогой в этом мире поэты не выживают.
И Павел Коган, конечно же, не выжил...
* * *
Светлая моя звезда.
Боль моя старинная.
Гарь приносят поезда
Дальнюю, полынную.
От чужих твоих степей,
Где теперь начало
Всех ночей моих и дней
И тоски причалы.
Сколько писем нес сентябрь,
Сколько ярких писем...
Ладно − раньше, но хотя б
Сейчас поторопиться.
В поле темень, в поле жуть −
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам темно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Научи меня всегда
Цель видать сквозь дали.
Утоли, моя звезда,
Все мои печали.
Темень. Глухо. Поезда
Гарь несут полынную.
Родина моя. Звезда.
Боль моя старинная...
* * *
Ветер, что устал по свету рыскать,
Под стеной ложится на покой.
Я мечтаю о далеком Фриско
И о том, как плещется прибой.
И когда-нибудь лихой погодкой
Будет биться в злобе ураган,−
Я приду взволнованной походкой
К тем маняще-дальним берегам...
Я приду через чужие страны,
Через песни дней и гром стихий,
Я приду, чтоб взять у океана
Смех и солнце, друга и стихи.
* * *
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили "ерофеич",
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел − на выгребные ямы!
А век командовал: "В шеренгу по два!"
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла наверх. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие − мы были подлецами,
Смелейшие − мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: "Да здравствует история!" −
И головою падаю под трактор.
* * *
Эта ночь раскидала огни,
Неожиданная, как беда.
Так ли падает птица вниз,
Крылья острые раскидав?
Эта полночь сведет с ума,
Перепутает дни − и прочь.
Из Норвегии шел туман.
Злая ночь. Балтийская ночь.
Ты лежал на сыром песке,
Как надежду обняв песок.
То ль рубин горит на виске,
То ль рябиной зацвел висок.
Ах, на сколько тревожных лет
Горечь эту я сберегу!
Злою ночью лежал поэт
На пустом, как тоска, берегу.
Ночью встанешь. И вновь и вновь
Запеваешь песенку ту же:
Ах ты ночь, ты моя любовь,
Что ты злою бедою кружишь?
Есть на свете город Каир,
Он ночами мне часто снится,
Как стихи прямые твои,
Как косые ее ресницы.
Но, хрипя, отвечает тень:
"Прекрати. Перестань. Не надо.
В мире ночь. В мире будет день.
И весна за снега награда.
Мир огромен. Снега косы,
Людям − слово, а травам шелест.
Сын ты этой земли иль не сын?
Сын ты этой земле иль пришелец?
Выходи. Колобродь. Атамань.
Травы дрогнут. Дороги заждались вождя.
..."Но ты слишком долго вдыхал болотный туман.
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя"...
* * *
И тишина густеет,
И бродят ломкие тени,
И в комнате чуть-чуть дымно
От трубок − твоей и моей...
И я достаю осторожно
Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
И ты говоришь, улыбаясь:
«Ну что же, выпьем, дружище!»
И ты выбиваешь о стол
Матросскую трубку свою.
И ты запеваешь тихо
(А за окошком ветер...)
Чуть грустную и шальную
Любимую песню мою.
Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но все же,
Когда посинеют окна,
Когда тишина звенит,
Ты входишь, и ты садишься
Возле окна на кушетку,
Отчаянно синеглазый,
Решительный и большой.
Ты очень красив, мой милый!
И ты приносишь с собою
Запахи прерий и моря,
Радости и цветов.
И я улыбаюсь, я очень
Рад твоему приходу.
И ты говоришь: «Павлушка,
Дай закурить, браток...»
Ты говоришь иначе,
Ведь ты не умеешь по-русски,
Ведь ты как будто испанец,
А может быть, янки ты...
И это совсем неважно −
Я-то тебя понимаю,
И ты говоришь о буре,
О море и о себе.
И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым.
Мне так хорошо с тобою,
Мой милый, мой синеглазый...
Я все-таки чуть-чуть верю,
Что где-нибудь ты живешь.
Я просто мечтатель, милый,
Я просто бродяга по крови,
И как-нибудь легким маем
Я вслед за тобой уйду.
Неправда! Я просто трусишка,
Который от скуки мечтает.
И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.
Но только мне очень грустно
Осенними вечерами,
Но только мне очень жутко
От этой густой тишины...
Мой милый, а может, все-таки
Ты где-нибудь проживаешь?
Быть может, я вру,
Быть может,
Я тоже могу уйти?..
Зайди же, я тебя встречу
Улыбкой и рукопожатьем,
И мы с тобою сядем
У стекол, глядящих в ночь.
Из ящика со стихами
Я вытащу осторожно
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку...
* * *
Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине −
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.