Из детства (старое)
"Баааабушка, - не своим голосом кричит Наташка, и глаза у нее от страха на поллица. - Там, там смерть, с косой". Бабушка откладывает штопку и с дежурным ворчанием: "Вы мне когда-нибудь умереть спокойно дадите?" идет навстречу смерти. У колодца стоит высокая костлявая старуха с большими черными глазами, вся в черном и с косой.
В фартуке у нее трава. "Здравствуйте, Мария Ивановна, как Ваше здоровье? - приветствует она по-городскому - Я хотела спросить, могу ли скосить на Вашей меже кролям". "Здравствуйте, Евгения Степановна, - отвечает бабушка, - спасибо, ничего. Косите на здоровье. Я тоже Вас ждала спросить: девки Ваши книжки прочитали, когда к Вам зайти удобнее?" Я внутренне торжествую над заполошной Наташкой - старую учительницу со смертью спутала. Выходит моя мама, смотрит вслед Степановне и пытается вычислить, сколько ей лет. Когда маму маленькой девочкой привозили к прадеду на хутор, Степановна там уже была, носила романтичные платья и пасла козу под зонтом от солнца. Выписывала по почте книги и навещала дочку, оставленную в Воронеже у матери, тоже учительницы. Тогда Степановна еще преподавала, не гнала самогон и Толик-электрик, беглый алиментщик из Ленинграда, не жил у нее в сожителях и не бил во время совместных запоев. Степановна стеснялась своих слабостей и Толика, который был моложе ее на лет на двадцать. Ей нечего было ответить на колкости злой и красивой гостьи-внучки Ирки.
Сосед же Степановнин, Иван Палыч, экс-директор вокзального ресторана на станции Ржава, а нынче вольный пастух, напротив, предрассудков не имел вообще - ходил, сшибал по домам рюмки и хвастался братом-генералом. Горлопанил и врал он обыкновенно до тех пор, пока не пьянел окончательно и не начинал, по выражению односельчан, "буровить заплятухи" (в которых разве что Степановна могла опознать стихи Есенина). Но чаще его отлавливала полутрезвым и уводила домой старушонка в длинной юбке, плюшевой жакетке и кедах - его старшая сестра Катюшка Пална, одинокая тиранка (в молодости ее выдавали замуж, но наутро после свадьбы вернули с позором и приданым родителям - Катюшка оказалась "сноходой", сомнабулой). Брат-генерал в самом деле существовал и изредка навещал убогий, крытый соломой, родительский дом - жмурил глаза, гладил белоналивные яблони, ходил на выгон пить из ключа. За ним, в соломенной шляпе и на каблуках, семенила и всему удивлялась жена-учительница из коренных москвичек. Иван Палыч в это время не пил и пытался называть брата на Вы.
Также в галерею хуторского образованного класса входили почтальон дядя Митя, отсиживавшийся по полгода у детей в Харькове, и зоотехник Семен по кличке Мумтырь, данной ему за самобытную речь. Я его хорошо запомнила: пузатый, меднорожий, с глазами навыкат, стоит он перед председателем Николай Иванычем: "Семен, у нас сколько стельных коров?" - "Мумудыныдыэнтохерявознаеть" "Семен, ты под монастырь меня хочешь, да?" - "Мумухерявознаитьэнтотудынуивонать, бугай явознаитьмумунуэнта". "Что ты мне предлагаешь, самому коровами заняться или тебя послать?" "Дык опять у Леньки-Кулака плямяннова быка узять". Ленька-Кулак подходит сзади и делает вид, что не слышал семенова спича. Вечером в дедовой хате происходит сватанье нашего быка Денсяопина колхозным коровам. Председатель сидит с дедушкой за столом, закусывают. Бабушка стоит, как обычно, у печки - руки под фартуком. Очарованная НиколайИванычевой красотой и ямочками на щеках Наташка, бегает то на улицу, то назад в комнаты. Он и вправду очень красив, несмотря на древний сорокалетний возраст и седую голову.
Я знаю,что такие вот сепаратные совещания между колхозной властью и дедом нередки и подпольны - о них нельзя говорить никому: Николай Иванович в обход закона подряжает не-колхозника на все серьезные материально ответственные работы и закрывает глаза на огород в пятьдесят соток. Дедушка в свою очередь все исполняет на на совесть и не расплачивается с колхозниками местной валютой -"буряковкой" во время страды и отела.
Председатель уходит, бабушка его жалеет, дед привычно ругается "иродами, бездельниками и азиатами"
(Весной Николая Иваныча снимут. Сжалятся наконец. На Пасху, плавно перешедшую а Первомай, доярки и пастухи запьют вповалку всем хутором, и недоенные голодные коровы будут реветь три дня, пока потерявший терпение председатель не погонит пьяных баб кнутом на ферму. Вечером НИ разобьет третий инфаркт).
Но в моем рассказе он еще бодр и смешлив. Утром он снова хохочет над собой и парторгом-агрономом Петровичем у нас во дворе. Водовоз Егор-Белый пропал вместе с лошадью, а шофер уазика Колька-Балабон повез в роддом пьяную жену Вальку Мызгу. Поэтому председатель и парторг наливают из колодца бочку воды, впрягаются в оглобли и, подначивая друг друга, волокут ее в поле к комбайнерам.
Мы сидим с Наташкой на черемухе и видим все, как операторы на съемках: хутор, желтое поле с синими крапинками васильков, вдалеке - комбайны, а вблизи крышу прадедовой хаты, двух запряженных людей и бабушку, стоящую у колодца так, как стою теперь часто я - скрестив руки под фартуком. Нам хорошо, беспечно и смешно. Старый Клаас в нашем сознании вполне жив и еще не скоро его пепел застучит в сердце: мы еще не знаем, насколько чужды и насколько родны мы этому пятачку земли. "Тихая моя родина, я ничего не забыл" (с)
В фартуке у нее трава. "Здравствуйте, Мария Ивановна, как Ваше здоровье? - приветствует она по-городскому - Я хотела спросить, могу ли скосить на Вашей меже кролям". "Здравствуйте, Евгения Степановна, - отвечает бабушка, - спасибо, ничего. Косите на здоровье. Я тоже Вас ждала спросить: девки Ваши книжки прочитали, когда к Вам зайти удобнее?" Я внутренне торжествую над заполошной Наташкой - старую учительницу со смертью спутала. Выходит моя мама, смотрит вслед Степановне и пытается вычислить, сколько ей лет. Когда маму маленькой девочкой привозили к прадеду на хутор, Степановна там уже была, носила романтичные платья и пасла козу под зонтом от солнца. Выписывала по почте книги и навещала дочку, оставленную в Воронеже у матери, тоже учительницы. Тогда Степановна еще преподавала, не гнала самогон и Толик-электрик, беглый алиментщик из Ленинграда, не жил у нее в сожителях и не бил во время совместных запоев. Степановна стеснялась своих слабостей и Толика, который был моложе ее на лет на двадцать. Ей нечего было ответить на колкости злой и красивой гостьи-внучки Ирки.
Сосед же Степановнин, Иван Палыч, экс-директор вокзального ресторана на станции Ржава, а нынче вольный пастух, напротив, предрассудков не имел вообще - ходил, сшибал по домам рюмки и хвастался братом-генералом. Горлопанил и врал он обыкновенно до тех пор, пока не пьянел окончательно и не начинал, по выражению односельчан, "буровить заплятухи" (в которых разве что Степановна могла опознать стихи Есенина). Но чаще его отлавливала полутрезвым и уводила домой старушонка в длинной юбке, плюшевой жакетке и кедах - его старшая сестра Катюшка Пална, одинокая тиранка (в молодости ее выдавали замуж, но наутро после свадьбы вернули с позором и приданым родителям - Катюшка оказалась "сноходой", сомнабулой). Брат-генерал в самом деле существовал и изредка навещал убогий, крытый соломой, родительский дом - жмурил глаза, гладил белоналивные яблони, ходил на выгон пить из ключа. За ним, в соломенной шляпе и на каблуках, семенила и всему удивлялась жена-учительница из коренных москвичек. Иван Палыч в это время не пил и пытался называть брата на Вы.
Также в галерею хуторского образованного класса входили почтальон дядя Митя, отсиживавшийся по полгода у детей в Харькове, и зоотехник Семен по кличке Мумтырь, данной ему за самобытную речь. Я его хорошо запомнила: пузатый, меднорожий, с глазами навыкат, стоит он перед председателем Николай Иванычем: "Семен, у нас сколько стельных коров?" - "Мумудыныдыэнтохерявознаеть" "Семен, ты под монастырь меня хочешь, да?" - "Мумухерявознаитьэнтотудынуивонать, бугай явознаитьмумунуэнта". "Что ты мне предлагаешь, самому коровами заняться или тебя послать?" "Дык опять у Леньки-Кулака плямяннова быка узять". Ленька-Кулак подходит сзади и делает вид, что не слышал семенова спича. Вечером в дедовой хате происходит сватанье нашего быка Денсяопина колхозным коровам. Председатель сидит с дедушкой за столом, закусывают. Бабушка стоит, как обычно, у печки - руки под фартуком. Очарованная НиколайИванычевой красотой и ямочками на щеках Наташка, бегает то на улицу, то назад в комнаты. Он и вправду очень красив, несмотря на древний сорокалетний возраст и седую голову.
Я знаю,что такие вот сепаратные совещания между колхозной властью и дедом нередки и подпольны - о них нельзя говорить никому: Николай Иванович в обход закона подряжает не-колхозника на все серьезные материально ответственные работы и закрывает глаза на огород в пятьдесят соток. Дедушка в свою очередь все исполняет на на совесть и не расплачивается с колхозниками местной валютой -"буряковкой" во время страды и отела.
Председатель уходит, бабушка его жалеет, дед привычно ругается "иродами, бездельниками и азиатами"
(Весной Николая Иваныча снимут. Сжалятся наконец. На Пасху, плавно перешедшую а Первомай, доярки и пастухи запьют вповалку всем хутором, и недоенные голодные коровы будут реветь три дня, пока потерявший терпение председатель не погонит пьяных баб кнутом на ферму. Вечером НИ разобьет третий инфаркт).
Но в моем рассказе он еще бодр и смешлив. Утром он снова хохочет над собой и парторгом-агрономом Петровичем у нас во дворе. Водовоз Егор-Белый пропал вместе с лошадью, а шофер уазика Колька-Балабон повез в роддом пьяную жену Вальку Мызгу. Поэтому председатель и парторг наливают из колодца бочку воды, впрягаются в оглобли и, подначивая друг друга, волокут ее в поле к комбайнерам.
Мы сидим с Наташкой на черемухе и видим все, как операторы на съемках: хутор, желтое поле с синими крапинками васильков, вдалеке - комбайны, а вблизи крышу прадедовой хаты, двух запряженных людей и бабушку, стоящую у колодца так, как стою теперь часто я - скрестив руки под фартуком. Нам хорошо, беспечно и смешно. Старый Клаас в нашем сознании вполне жив и еще не скоро его пепел застучит в сердце: мы еще не знаем, насколько чужды и насколько родны мы этому пятачку земли. "Тихая моя родина, я ничего не забыл" (с)