Феофан Прокопович: 2 текста
Таки да, нашла несколько текстов Прокоповича в сети. На всякий случай сохраняю под катом.
СЛОВО НА ПОГРЕБЕНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Слово на погребение
Всепресветлейшего Державнейшего Петра Великого,
Императора и Самодержца Всероссийского, отца Отечества,
проповеданное в царствующем Санктпетербурге,
в церкви святых первоверховных апостол Петра и Павла,
Святейшего Правительствующего Синода вице-президентом,
преосвящённейшим Феофаном,
Архиепископом Псковским и Нарвским,
1725, марта 8 дне
Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? О, как истинная печаль! О, как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучии наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сын отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове бессмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущего вси надеялися, - противно и желанию и чаянию скончал жизнь и - о лютой нам язвы! - тогда жизнь скончал, когда по трудах, беспокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал. Довольно же видим, коль прогневали мы тебе, о боже наш! И коль раздражили долготерпение твое! О недостойных и бедных нас! О грехов наших безмерия! Не видяй сего слеп есть, видяй же и не исповедуяй в жестокосердии своем окаменей есть. Но что нам умножать жалости и сердоболия, которыя утолять елико возможно подобает. Как же то и возможно! Понеже есть ли великия его таланты, действия и дела воспомянем, еще вящше утратою толикого добра нашего уязвимся и возрыдаем. Сей воистинну толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыть нам возможно.
Кого бо мы, и какового, и коликого лишилися? Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову; застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же восстающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел.
Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание карабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий, как над чаяние, так вышше удивления всея селенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли и простре силу и славу твою до последних окиана, до предел пользы твоея, до предел, правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся. ныне и на мори крепкую и постоянную сотворил.
Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерешимыя оковы злодеяния! Не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим высокоправительствующий сигклит и под ним главныя и частныя правительства, от него учрежденныя! Не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных и ко обличению свирепых! Воистинну оставил нам сумнение о себе, в чем он лучший и паче достохвальный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаемь, или яко от нераскаянных лестцов и злодеев ненавидимь был.
Се твой, Россие, Соломон, приемший от господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданския, и честныя образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретвореное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отвне, несравненно от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся.
Се же твой, о и церкве российская, и Давид и Константин. Его дело - правительство синодальное, его попечение - пишемая и глаголемая наставления. О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного! Коликия ревности на суеверия, и лестническия притворы и раскол, гнездящийся в нас безумный, враждебный и пагубный! Коликое же в нем и желание было и искание вящшаго в чине пастырском искусства, прямейшего в народе богомудрия и изряднейшего во всем исправления!
Но о многоименитого мужа! Кратким ли словом объимем бесчисленныя его славы, а простирать речи не допускает настоящая печаль и жалость, слезить токмо и стенать понуждающая. Негли со временем нечто притупится терн сей, сердца наша бодущий. и тогда пространнее о делах и добродетелех его побеседуем. Хотя и никогда довольно и по достоинству его возглаголати не можем; а и ныне, кратко воспоминающе и аки бы токмо воскрилий риз его касающееся, видим, слышателие, видим, беднии мы и несчастливии, кто нас оставил и кого мы лишилися.
Не весьма же, россиане, изнемогаим от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быть не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам.
Наипаче же в своем в вечная отшествии не оставил нас сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его и подобонравного владетеля по смерти его, тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героина, и монархиня, и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие, и природою тебе от бога данное, кому не известно! А когда обое то утвердилося в тебе и совершилося, не просто сожитием толикого монарха, но и сообществом мудрости, и трудов, и разноличных бедствий его, в которых чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, за малое судил он иметь ложа своего сообщницу, но и короны, и державы, и престола своего наследницу сотворил. Как нам не надеяться, что сделанная от него утвердишь, недоделанная совершишь и все в добром состоянии удержишь! Токмо, о душе мужественная, потщися одолеть нестерпимую сию болезнь твою, аще и усугубилася она в тебе отъятием любезнейшей дщери и, аки жестокая рана, новым уязвлением без меры разъярилася. И якова ты от всех видима была в присутствии подвизающегося Петра, во всех его трудех и бедствиях неотступная бывши сообщница, понудися такова же быти и в прегорьком сем лишении.
Вы же, благороднейшее сословие, всякого чина и сана сынове российский, верностью и повиновением утешайте государыню и матерь вашу, утешайте и самих себе, несумненным познанием петрова духа в монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас. Прочее припадаем вси господеви нашему, тако посетившему нас, да яко бог щедрот и отец всякия утехи ея величеству самодержавнейшей государыни нашей и ея дражайшей крови - дщерям, внукам, племянницам и всей высокой фамилии отрет сия неутолимыя слезы и усладит сердечную горесть благостнным своим призрением и всех нас милостивне да утешит. Но, о Россие, видя кто и каковый тебе оставил, виждь и какову оставил тебе. Аминь.
1725
Источник:
Прокопович Феофан. Сочинения / Под редакцией И. П. Еремина. - М.;Л.: Изд. АН СССР, 1961.
История о избрании и восшествии на престол блаженныя и вечнодостойныя памяти государыни императрицы Анны Ивановны, самодержицы всероссийской.
Преставился Петр второй 1730 года генваря 18 дня, во втором часу по полуночи, по учиненном ему (как в греческой церкви обычно) от трех архиереев елеосвящении, меньше часа; и пробыли архиереи в палатах до кончины его; были там же Верховного Совета члены, тако ж и из Сената и генералитета не малое число.
И тогда князь Василий Владимирович Долгорукий, именем прочих просил архиереев помешкать немного, внушая, что там же скоро имеет быть советование о избрании государя нового; но скоро потом возвратясь к ним, сказал, что Верховному Совету заблагорассудилось, к [C. 186] надходящему дню, и в палатах Верховного Совета быть всех чинов собранию в десятом часу по полуночи, куда и они архиереи изволили бы прибыть сами, и других, как архиереев, так и архимандритов, с собою привели, понеже сии были синодальные. И тако архиереи всяк во своя отошли.
Но уже в самом сем поступке некая была хитрость; ибо по отшествии архиереев, верховники (*т. е. члены Верховного Тайного Совета) и другие начальники там же остались. И долго разглагольствование было о наследнике государя, с немалым разгласием.
Князь Алексей Григорьевич Долгорукий, невесты новопреставльшегося государя родитель, дочери своей скиптра домогался, которой его дерзости, яко весьма нечаянной, многие удивились. Но он властолюбием ослепленный, не устыдился показать и некое письмо, яко бы Петра II завет, прежде кончины своей от него написанный, которым будто бы он державы своей наследие невесте Екатерине укрепил. Дивное всем стало князь Алексея бесстудие [кроме одних, чаю, свойственников его] и на требование, яко весьма непристойное и смеха достойное, никто не посмотрел, понеже отнюдь не могло быть вероятно, дабы учинил то государь, [С. 187] до болезни своей, отрок, крепким составом цветущий и толь сильное имеющий здравие, что многолетнего весьма жития надежду подавало: как же бы он мог и подумать о близкой своей смерти, не то, чтобы пещися и промышлять, чему быть по кончине своей? А когда пришла ему болезнь, [которая не более дванадесяти дней удручая его, умертвила], во все то время делали ему потешку скорого к первому здравию возвращения: не то, чтоб ему о будущей смерти повещать, хотя бы и подлинно ведано, что ему прочее живу не быть.
По отвержении же того домогательства, требовало других господ мнения.
Разные были голоса, однако же, вне фамилии государя не выходили.
Некто приговаривал и за бабкою Петра II, недавно из заточения освобожденною; но сие прочие судили яко непристойное и происшедшее от человека, корыстей своих ищущего, самым молчанием притушили.
А когда произнеслось имя Анны, вдовы Курляндской герцогини, дщери Иоанна царя, большого Петру I брата, купно с ним до кончины царствовавшего, между Екатериною и Параскевиею средния сестры, тотчас чудное всех явилось согласие, которому спорить не посмели и оные, коим завладенная и, по [C. 188] мнению их, неотъемлемая уже в руках была высочайшая власть, а тогда от них уходила.
О перемене формы или образа царствования, чего нецые из оных господ и прежде сего желали и желания утаить в себе не могли, (как уже ясно о том покажется), в сем же тогда собрании, хотя не при всех, но по выходе оттуда многих прочих, говорено, и что о том умышленно, ниже сего известно будет.
Когда день настал, и великое всех штатов множество в Верховный Совет собралось, куда и синодальные и другие прочие архиереи и архимандриты прибыли, и великий канцлер вслух предложил, что Верховный Совет Курляндской герцогине царевне Анне Российскую корону должно быть усматривает; но требует и всех, всего отечества лице на себя являющих чинов согласие; тотчас все в един голос изволение свое показали, и не единого не было, который бы хотя мало задумался. Первый же архиерей, именем всех ответствуя, сказал, что, не только как он, так и вся братия его на то согласуются, но и желают тотчас в престольной церкви при всенародном присутствии торжественным молебствием благодарить всемилостивому Богу за толикое полученное от него дарование; но, когда сей архиерей оное слово произнес, неприятно то стало верховным госпо-[С. 189]дам: отрекли и быть тому тогда не приговорили, что, ясно весьма нечаянное, подвигло всех до великого удивления. И тако, великий собор распущен.
Стали же многие рассуждать: какая бы то была от верховных причина отлагать оное благодарственное молебствие? И кто легко и скоропостижно рассуждает, сию того вину быть думал, что еще неизвестно, соизволит ли царевна Анна царствовать; но осторожнейшие головы глубочае нечто проницали и догадывалися, что господа верховные иный некий от прежнего вид царствования устроили, и что на ночном оном многочисленном своем беседовании, сократить власть царскую и некими вымышленными доводами аки бы обуздать и, просто рещи, лишить самодержавия затеяли. Если же и о согласии царевны Анны надлежит сомневаться; то сомнительства сего тож причиною, то есть похощет ли государыня Анна прикасаться за умаленную предков своих державу? И догад сей, как был неложный, скоро самим делом ясно показалось.
Здесь же, во-первых, надобно, кажется, изъяснить: кто они и сколько их было, которых в повести сей нарицаем верховными?
При императрице Екатерине I, сверх установленного Петром I Сената, новое и от Сената [C. 190] высшее правительство учреждено, и украшено оное особливым именем: Верховный Совет. Сие ж собрание в том вящше от Сената имело силу, что и некую власти часть, у Сената отнятую, приняло к себе, и что большую важность возымело, однако же, что ни хотел бы Верховный оный Совет вновь уставить, не волен был сделать то без изволения императрицы. А когда ее не стало, а настал Петр II, дванадесятилетний тогда отрок, тогда Верховный Совет, получив себе, по своему мнению, совершенную и свободную власть, и мог и дерзал делать, что хотел, да и тогда еще, правительство оное не могло ничего учинить без воли князя Меншикова, который его член был, наипаче, когда сей дочь свою Петру II в невесту отдал публичным обручением. Всех Совета того членов 9 человек было, а по изгнании в ссылку Петра Толстого, потом же Меншикова, собрание оное умалилось, а после того новым прибавлением стало в числе осьмиличном, именно же сии были:
Великий канцлер Гаврило Иванович Головкин, первый;
другий неизвестного почитай порядка: князь Дмитрий Михайлович,
да брат его князь Михайло Михайлович, фельдмаршал; Голицыны. [C. 191]
князь Василий Лукич,
князь Василий Володимирович,
князь Михайло Володимирович,
князь Алексей Григорьевич,
и сии 4 единой фамилии Долгорукие.
Один еще из нации немецкой, Андрей Иванович Остерман.
Добавил бы число Федор Матвеевич Апраксин, адмирал; но не стало его тогда, когда еще не все зде помянутыи, к оному правительству причтены были.
Именованные же Долгорукие каковое не заседали место в том собрании, однако же других товарищей своих весьма были сильнейшие, имея основание на сроднике своем князе Алексее Григорьевиче, который в руках своих имел Петра II, и его же государя, по всякому примеру Меншикова, приводил к понятию в жену дочери своей уже обручения совершением, и потому один он Верховного Совета сильнейший стал.
Еще же и сын его, князь Иван Алексеевич, о котором в народе слух обносился, что в великой у Петра II милости, много Долгоруких фамилии придавал можности. Но скоро явилось, что Иван сей пагубу, паче нежели помощь роду своему приносил, понеже бо и природою был злодерзостен, и еще к тому, толи-[С. 192]ким счастием надменный, и ни о чем, якобы себе не доводилось, не думал; не только весьма всех презирал, но и многим зело страх задавал, одних возвышая, а других низлагая, по единой прихоти своей, а сам на лошадях, окружась драгунами, часто по всему городу необычным стремлением, как бы изумленный, скакал; но и по ночам в честные домы вскакивал гость досадный и страшный, и до толикой продерзости пришел, что кроме зависти, нечаянной славы, уже и праведному всенародному ненавидению, как самого себя, так и всю фамилию свою, аки бы нарочно подвергал.
Да и прочие Долгорукие, хотя по внешнему обходительства виду будто бы и умеренными являлися, однако же делами своими в великое властолюбия подозрение приходили. Основание или корень такового их беспамятства было то, что возмечтали, будто бы царская фортуна, чрез уготовляемое Петра II с Екатериною их бракосочетание, в домы их переселилась. Некоторые же из них, поострее рассуждающие, хотя уже о событии желаний своих и не сомневаясь, однако же промышляя, дабы отнюдь ничто не осталось, что намерению их могло бы препятствовать, различных хитростей употребляли: ревность к православию показуя, бабку государеву обогащевая, товарищей своих, да [C. 194] не своей крови, притворными ласканьями себе привлекая.
<…>
Тии же то верховные господа, собрав первее по кончине Петра II, как уже выше показано, Совет, когда царевне Анне императорская власть согласием всех присутствовавших присуждена стала, многих домой отпустили, а сами советовали, как бы власть госуда-[C. 195]реву сократить и некиими установлениями малосильнее учинить? На что наипаче Долгорукие настояли, показуя вид, будто они народной некоей пользе служат, а самым делом, желая получить себе хоть часть царской власти, когда целой той достичь не могли. <…>
И во-первых, когда верховные оные господа [С. 196] благодарственному, как выше сказано, молебствию быть не повелели, и тем самым у людей умных вошли в подозрение, еще и сами, торопясь затейки свои как бы возможно произвесть скорее в дело, аки бы нарочно таинство свое открыли.
На другой день по преставлении государевом отправили в Курляндию князь Василья Лукича Долгорукого, придав ему двоих будто бы товарищей (один же из них был Голицын, князь Михайло Михайлович меньшой); но с такою скоростию, что на расставленных нарочно для того частых подводах, казалось, летели они паче, нежели ехали. Тщались же то пред всеми утаить, но тотчас по всему городу ведомо учинилось. В то же время по всем дорогам, которыми можно бы кому в Курляндию пробираться, крепкие заставы расположили, дав оным солдатам указ, дабы оттуда в Москву едущих пропускали, а от Москвы туда шествующих удерживали бы и письма бы у них обирали. И от такового их действия не токмо догадливые люди, но тупые простолюдины явно уже видеть могли, что господа верховные затевают, и не трудно было разуметь, что они вымышленный для себя новый царствования порядок хотят государыне поднесть именем всего народа, аки бы [С. 197] всенародным согласием утвержденный. <…>
Жалостное же везде по городу видение стало и слышание:. куда не придешь, к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестные нарекания на осьмеричных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытное лакомство и властолюбие, и везде, в одну почитай речь, говорено, что если по желанию господ оных сделается, от чего сохранил бы Бог, то крайнее всему отечеству настоит бедство. [C. 198]
Между тем произошло в слух, что другой родился союз, осьмоличному союзу противный. Знатнейшие, сиречь, из шляхетства сноситься и советовать стали, как бы действительно вопреки стать верховникам и хитрое их строение разрушить; и для того по разным домам, да ночною порою собирались.
Я в то время всяким возможным прилежанием старался проведать: что сия другая кампания придумала, и что та к намерению своему усмотрела? И скоро получил я известие, что у них два мнения спор имеют. Одно дерзкое: на верховных господ, когда они в место свое соберутся, напасть внезапно оружною рукою, и если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать. Другое мнение кроткое было: дойти до них в собрание и предложить, что затейки их не тайны, всем известно, что они строят, немалая вина одним и не многим государства состав переделывать; и хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однако ж скрывать то пред другими, а [C. 199] наипаче и правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет. Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор: первое, яко лютое и удачи неизвестной; а другое, яко слабое и недействительное и своим же головам беду наводящее; и так некоего другого средства искать надлежало. [C. 200]
<…> во второй день февраля, посланные от Верховного Совета по сенаторским, архие-[C. 202]рейским и прочих чинов домам разносят повестки, что Верховный Совет на утренний день всех в собрание призывает <…>; те же вестники и привносили собрания того вину, будто о государственном установлении советовать будут. [C. 203]
<…> В третий день февраля превеликое множество к назначенному месту собралось, где, когда ожидано, что таковое к советованию от верховников произнесется, тогда они, указав молчание, повелели читать присланное из Курляндии письмо, и делом явилось сущее то, что опаснейшие прорицали: было то послание императрицы Анны.
Никого почитай, кроме верховных, не было, кто бы таковая слушав, не содрогнулся, и самии те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики;. шептания некая во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел. И нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженное воинство. И дивное было всех молчание! Сами господа верховные тихо нечто один другим пошептывали, и остро глазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются. [C. 204]
<…> Архиереи же синодальные учали домогаться, чтобы больше не отлагая, собраться и совершить благодарственное молебствие, чему уже и не спорил никто. [C. 205]
Повелел же Синод диаконам возносить государыни имя с полною монаршескою титлою, самодержавие в себе содержащею, что и сделано. Да то ж верховным весьма не любо стало, и каялись, что о том прежде запамятовали посоветоваться, и когда, в тот же день Синод посылал во все страны письменные титулования государыни формы, посылали и они; но титлы самодержавия, уже прежде оброненной, переменить не посмели.
И из оного времени видеть было, что всякого почитай чина и звания люди, якобы дряхлы и задумчивы ходили и будто нечто глубоко размышляли. И не мощно было иначе поступать, у кого здравый смысл и разум был! Понеже, хотя затейка верховных господ и не тайна была, однако же, никто не надеялся, дабы они отважились так рабские и тесные владения уставы на императрицу накинуть.
Надлежит же сие ведать, что сия епистолия в Москве соплетена была, и князь Василием Лукичом в Курляндию отвезена и подложена государыне для подписания, а дабы государыня не отреклась подписать, князь оный Василий неслыханною лжею заклинался, что то требование есть от всех чинов и общее всего народа. И о сем из уст самой императрицы, по приезде ее в Москву, известно стало. [C. 206]
В 10 день февраля получена ведомость, что государыня от Москвы уже недалеко.
И скоро потом, от чина церковного три архиерея, да три сенатора от гражданского, на встречу ее величества выправлены. Да и тут жалостное нечто и примечания достойное явилось. Когда оные сенаторы и архиереи, по определению Верховного Совета, именем всех чинов, императрицу приветствовать в дорогу наряжались, нужда им была требовать пашпорты от Верховного Совета, и получили. А когда доехали до заставы, понеже еще далече того места была государыня, тогда капитан, заставу держащий, с объявлением от них пашпорта, как самих господ, так служителей считал и потом далее шествовать пропустил. [C. 207]
<…> И того же дни прибыла императрица в село Всесвятское, седмь верст от Москвы расстоянием, и зде, для успокоения, остановясь, приказала: Петра II, до своего в город вшествия, погребению предать, что воутрие и совершилось.
Но и тут приключилось нечто непростое и такое, что трудно сказать, удивлению ли паче, или смеху оное подлежит? Дванадесятого дня февраля, на всходе солнца, все чины в доме представльшегося государя сошлись; но долго ничего нe делано и неведомо, чего ожидали. Мы думали, что к церемонии оной не все изго-[С. 208]товлено, однако ж ничего, чтоб не готово было, усмотреть не могли, и когда некто из знатных особ, стужив долгим сидением, спросил у единого действия того управителя: для чего поход доселе не начинается? Он ему отвещал, что еще дожидались от Верховного Совета определения: где и как быть в церемонии покойного государя невесте, а она де требует себе, как места, так и наряда и всей славы императорской. И то многие слыша, великим негодованием возроптали, браня и проклиная необычное людей тех бесстудие и ничего дожидаться не веля, устроились все к погребальному походу, в котором мечтанная оная императрица нигде не явилась. Всяк же может тут видеть, что князь Алексия, его помянутой невесты родителя, и других их сродников сие дельце было, и что они, видя себе отнятое, которое мечтали в руках своих иметь, монаршее скипетро, не оставляли ничего, чтоб не показалось к высокости их угодное. Прежде уже мы показали, как бесстыдно князь Алексий оный показывая хартию, якобы прямой завет, от Петра II написанный, а когда то не удалось, то избрали они императрицу, да без власти и силы, чтоб сами всем завладели, и они бы делом царствовали, а государыня царским бы только именем тешилась. Но дабы и вид царской не [C. 209] весьма от дома их отлучался, сию-то штучку употребить затеяли, понеже если б Екатерина их в погребальном церемониале императорское место заняла, сделали бы оную, если не равною самой государыне, то хотя второстепенною, да еще, чаю, и на том не остановились.
Того же февраля в день, который воскресный был, императрица Анна в Москву вошла с великою славою, да сама не имела чем веселиться, и многие о бедном ее состоянии тужили и печалились. Когда вошла в дом царский, тотчас узнали, что она якобы полонена и заключена в честную тюрьму. И нельзя было ей иначе думать, понеже князь Василий Лукич Долгорукий, который из Курляндии привез ее в Москву, у самых дверей светлиц, ко пребыванию ей уготовленных, занял себе другие светлицы так, что никому невозможно было доступить до государыни без его позволения; да и кого допускал, за тем и сам вхаживал, и никто отнюдь, ниже сестры ее величества, не волен был, что ни есть поговорить, разве присутствующу и слышащу ему. <…> [C. 210]
<…> паче же бедное самой государыни состояние, аки бы пред очами ходящее, на гнев и ярость позывало: не происходит она, не видит; не поздравляет ее народ. А когда тому всюду весть проносилась, что князь Василий Лукич, как бы некий дракон, блюдет ее неприступну, и что она без воли его ни в чем невольна, и неизвестно, жива ли, а если жива, то насилу дышит, и что оные тираны имеют государыню за тень государыни, а между [C. 214] тем злейшее нечто промышляют, чего другим и догадываться нельзя. Сим и сим подобная, когда везде говорено, ожидала другой компании ревность, и жесточае, нежели прежде, воспламенялась; видеть было на многих, что нечто весьма странное умышляют. Но тихомирные головы к тому всех преклонили, дабы мятежное оное господство упразднить правильным и безопасным действием следующим.
Сшедшись в едино собрание, многие из шляхетства написали к государыне челобитную, в которой объявляют, что бывшее в Курляндии посольство, не только без согласия всех чинов, но и без ведома и нарочно скрытно устроено от приватных осьми человек, для домашних их интересов, и покорно просят ее величество, чтоб договорное курляндское письмо, ею подверженное, (хотя оное, лживому доносу простотою поверя, и подписала) изволила отвергнуть и уничтожить, яко некий незаконный изверг и урод, на гибель отечеству от немногих затейщиков изданный. И скоро великим множеством в палаты царские вошед, стали требовать, дабы до ее величества приступить им позволено было. И сие услышав, выбег к ним князь Василий Лукич и притворяя, будто бы во всем том им согласен, стал сочиненной от них челобитной просить, [C. 215] обещавая тотчас оную подать в руки ее величества. Но никто так нечувственный не был, кто бы коварства его не узнал; все вопить стали, что поданных от государыни и сынов от матери отрывать не надлежит, а кто так мудрствует, тот враг есть и государыни и государства. И тако он, стыда, страха и ярости исполнен, отошел от них.
Была тогда у государыни сестра ее царевна Екатерина, и она прежде о таком шляхетства намерении уведомлена, слыша ныне о собрании их, все что делалось, государыне донесла, увещевая произыти к ним и послушать их челобитья. И свободно было о сем говорить, понеже князь Василий Лукич на слух оного собрания выходил, как уже упомянулось.
Вышла государыня в залу и, стоя под балдахином, впустить просителей и прошение их прочесть повелела; а по прочтении того приказала тотчас подать себе письмо курляндское. Потом произнесла краткую речь в такой силе, что хотя весьма тяжелые поданы ей были царствования договоры, однако же веруя, как ей докладывано, что оные от всех чинов и от всего российского народа требуются, для любви отечества своего подписала. А понеже ныне известно является, что лжею и лестию сделан ей обман, того ради, оные договоры, яко сущею [C. 216] неправдою от себя исторженные, уничтожает и рукописание свое никому впредь иметь за важное приказует. И то сказав, тотчас упомянутое письмо, до руки ее поданное, разодрала и на землю бросила.
Воскликнуло все предстоящих множество, зело ее величеству благодарствуя и кланяясь; были же при том некоторые и от верховников, и когда просители оные, благодаря кланялись, тогда и сии поклонились, кое действие их, понеже паче всякого чаяния показалось, подало в народ довольную смеха материю. Странно, что Анна названа "блаженной и вечнодостойной памяти": мне пока такое попадалось только по отношению к покойным монархам, а в 1730 Анна была еще вполне жива... Возможно, заголовок более поздний, из издания 1845 г.[C. 217]
Отрывок из проповеди Феофана /из Соловьева/:
"Подобает мне, - говорил Феофан, - первее глаголати о побежденного супостата силе, дерзости, мужестве и о тяжести и лютости брани. Супостат воистину таковый, от какового непобежденному токмо быти, великая была бы слава: что же такового победити, и победити тако преславно и тако совершенно? Что же речем, егда коварным наущением и тайным руководительством от проклятого изменника введен есть внутрь самые Малые России? (ибо сам собою не могл бы никогда же и не дерзнул бы внити). Зде воистину супостату нашему сила, тебе же, отче отечества нашего, умножилися бяху труды и препятия. Брань убо сия сотворися, брань нощная, аки бо в темной нощи великое бяше недоумение, кого хранитися, на кого наступати, кого заступати: в едином граде, в едином дому можаху быти двоих противных стран оружия. Пси не угрызают господей своих, звери свирепые питателей своих не вредят; лютейший же всех зверей раб пожела угрызти руку, ею же не толь высокое достоинство вознесен и на том крепце держим бяше. Не устрашися Хамова бесстудия, не убояся Иудина беззакония, не вострепета Ариева клятвопреступства, не помысли о священнейшей и невредимой чести Христа господня, студ и вред отечества нашего! Ежель бо, сыном себя российским нарицая, враг сый и ляхолюбец. Хранися таковых, о Россие! и отвергай от лона твоего: еще ли ни, не последнюю беду претерпела еси, но имаши всегда носити змия в недрах твоих, и восприличествует тебе глас божий, Иезикиилю иногда изреченный: посреди скорпий живеши ты. Представьте себе пред очи, благоразумный слышателие, вся вышереченная лютая, вся нужды и неудобствия, ими же брань сия тяжка зело сотворилася, и узрите дивную победу. Кто побежден? Супостат от древних времен сильный, гордостию дерзкий, соседом своим тяжкий, народом страшный, всеми военными довольствы изобилующий. Где и как побежден? Во время зело лютое, брани внутрь отечества нашего вшедшей, егда укрепися изменническим оружием, егда ему удобие, нам же неудобствия умножишася; егда он большее, неже имеяше собра, наш же пресветлейший монарх на многие места раздели воинство свое, словом, побежден тогда, егда мняшеся победу в руках держати. Приходит мне зде на память, что повествуют о льве естеств испытатели: егда, рече, лев не возможет силе крепких ловцов противостати, на бегство устремляется, а дабы не познали, в какую страну побеже, хоботом загребает следы свои за собою. Кто же ныне тожде не видит и на льве свойском? Видиши ты наипаче, яко с ним же убегший о изменниче! Не токмо телом, но и вероломством хромый; виждь ныне, како под крепчайшую руку отдался еси; ныне ругайся российскому воинству яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается: сия бо бяху, между иными, укоризны твоя. Но и пророчество твое, им же свейской силе на Москве быти прорекл еси, отчасти истинно, а отчасти ложно есть: мнози бо уже достигоша Москвы, но мнози под Полтавою возлюбиша место. Таковую убо и толь преславную победу твою, о преславный победителю! Кое слово изрещи, кая похвала по достоянию увенчати возможет? Не много таковых побед в памятех народных, в книгах исторических обретается. Инде отчасти поражени суще, отчасти же целы в домы свои возвращаются врази: наши же зде супостаты со всем воев и вождей множеством, ово плененны, ово убиенны суть, а и немного избегших занесе страх не в домы их, но в безвестная им места. Услышат ближний и соседы их и рекут, яко не в землю нашу, но в некое море внидоша силы свойские: погрузишася бо аки олово в воде, не возвратися вестник к отечеству своему".
СЛОВО НА ПОГРЕБЕНИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Слово на погребение
Всепресветлейшего Державнейшего Петра Великого,
Императора и Самодержца Всероссийского, отца Отечества,
проповеданное в царствующем Санктпетербурге,
в церкви святых первоверховных апостол Петра и Павла,
Святейшего Правительствующего Синода вице-президентом,
преосвящённейшим Феофаном,
Архиепископом Псковским и Нарвским,
1725, марта 8 дне
Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? О, как истинная печаль! О, как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучии наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сын отечествия своего отец, которому по его достоинству добрии российстии сынове бессмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущего вси надеялися, - противно и желанию и чаянию скончал жизнь и - о лютой нам язвы! - тогда жизнь скончал, когда по трудах, беспокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал. Довольно же видим, коль прогневали мы тебе, о боже наш! И коль раздражили долготерпение твое! О недостойных и бедных нас! О грехов наших безмерия! Не видяй сего слеп есть, видяй же и не исповедуяй в жестокосердии своем окаменей есть. Но что нам умножать жалости и сердоболия, которыя утолять елико возможно подобает. Как же то и возможно! Понеже есть ли великия его таланты, действия и дела воспомянем, еще вящше утратою толикого добра нашего уязвимся и возрыдаем. Сей воистинну толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыть нам возможно.
Кого бо мы, и какового, и коликого лишилися? Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную, адамантову; застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же восстающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел.
Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание карабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий, как над чаяние, так вышше удивления всея селенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли и простре силу и славу твою до последних окиана, до предел пользы твоея, до предел, правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся. ныне и на мори крепкую и постоянную сотворил.
Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерешимыя оковы злодеяния! Не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим высокоправительствующий сигклит и под ним главныя и частныя правительства, от него учрежденныя! Не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных и ко обличению свирепых! Воистинну оставил нам сумнение о себе, в чем он лучший и паче достохвальный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаемь, или яко от нераскаянных лестцов и злодеев ненавидимь был.
Се твой, Россие, Соломон, приемший от господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданския, и честныя образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретвореное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отвне, несравненно от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся.
Се же твой, о и церкве российская, и Давид и Константин. Его дело - правительство синодальное, его попечение - пишемая и глаголемая наставления. О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного! Коликия ревности на суеверия, и лестническия притворы и раскол, гнездящийся в нас безумный, враждебный и пагубный! Коликое же в нем и желание было и искание вящшаго в чине пастырском искусства, прямейшего в народе богомудрия и изряднейшего во всем исправления!
Но о многоименитого мужа! Кратким ли словом объимем бесчисленныя его славы, а простирать речи не допускает настоящая печаль и жалость, слезить токмо и стенать понуждающая. Негли со временем нечто притупится терн сей, сердца наша бодущий. и тогда пространнее о делах и добродетелех его побеседуем. Хотя и никогда довольно и по достоинству его возглаголати не можем; а и ныне, кратко воспоминающе и аки бы токмо воскрилий риз его касающееся, видим, слышателие, видим, беднии мы и несчастливии, кто нас оставил и кого мы лишилися.
Не весьма же, россиане, изнемогаим от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быть не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам.
Наипаче же в своем в вечная отшествии не оставил нас сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его и подобонравного владетеля по смерти его, тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героина, и монархиня, и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие, и природою тебе от бога данное, кому не известно! А когда обое то утвердилося в тебе и совершилося, не просто сожитием толикого монарха, но и сообществом мудрости, и трудов, и разноличных бедствий его, в которых чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, за малое судил он иметь ложа своего сообщницу, но и короны, и державы, и престола своего наследницу сотворил. Как нам не надеяться, что сделанная от него утвердишь, недоделанная совершишь и все в добром состоянии удержишь! Токмо, о душе мужественная, потщися одолеть нестерпимую сию болезнь твою, аще и усугубилася она в тебе отъятием любезнейшей дщери и, аки жестокая рана, новым уязвлением без меры разъярилася. И якова ты от всех видима была в присутствии подвизающегося Петра, во всех его трудех и бедствиях неотступная бывши сообщница, понудися такова же быти и в прегорьком сем лишении.
Вы же, благороднейшее сословие, всякого чина и сана сынове российский, верностью и повиновением утешайте государыню и матерь вашу, утешайте и самих себе, несумненным познанием петрова духа в монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас. Прочее припадаем вси господеви нашему, тако посетившему нас, да яко бог щедрот и отец всякия утехи ея величеству самодержавнейшей государыни нашей и ея дражайшей крови - дщерям, внукам, племянницам и всей высокой фамилии отрет сия неутолимыя слезы и усладит сердечную горесть благостнным своим призрением и всех нас милостивне да утешит. Но, о Россие, видя кто и каковый тебе оставил, виждь и какову оставил тебе. Аминь.
1725
Источник:
Прокопович Феофан. Сочинения / Под редакцией И. П. Еремина. - М.;Л.: Изд. АН СССР, 1961.
История о избрании и восшествии на престол блаженныя и вечнодостойныя памяти государыни императрицы Анны Ивановны, самодержицы всероссийской.
Преставился Петр второй 1730 года генваря 18 дня, во втором часу по полуночи, по учиненном ему (как в греческой церкви обычно) от трех архиереев елеосвящении, меньше часа; и пробыли архиереи в палатах до кончины его; были там же Верховного Совета члены, тако ж и из Сената и генералитета не малое число.
И тогда князь Василий Владимирович Долгорукий, именем прочих просил архиереев помешкать немного, внушая, что там же скоро имеет быть советование о избрании государя нового; но скоро потом возвратясь к ним, сказал, что Верховному Совету заблагорассудилось, к [C. 186] надходящему дню, и в палатах Верховного Совета быть всех чинов собранию в десятом часу по полуночи, куда и они архиереи изволили бы прибыть сами, и других, как архиереев, так и архимандритов, с собою привели, понеже сии были синодальные. И тако архиереи всяк во своя отошли.
Но уже в самом сем поступке некая была хитрость; ибо по отшествии архиереев, верховники (*т. е. члены Верховного Тайного Совета) и другие начальники там же остались. И долго разглагольствование было о наследнике государя, с немалым разгласием.
Князь Алексей Григорьевич Долгорукий, невесты новопреставльшегося государя родитель, дочери своей скиптра домогался, которой его дерзости, яко весьма нечаянной, многие удивились. Но он властолюбием ослепленный, не устыдился показать и некое письмо, яко бы Петра II завет, прежде кончины своей от него написанный, которым будто бы он державы своей наследие невесте Екатерине укрепил. Дивное всем стало князь Алексея бесстудие [кроме одних, чаю, свойственников его] и на требование, яко весьма непристойное и смеха достойное, никто не посмотрел, понеже отнюдь не могло быть вероятно, дабы учинил то государь, [С. 187] до болезни своей, отрок, крепким составом цветущий и толь сильное имеющий здравие, что многолетнего весьма жития надежду подавало: как же бы он мог и подумать о близкой своей смерти, не то, чтобы пещися и промышлять, чему быть по кончине своей? А когда пришла ему болезнь, [которая не более дванадесяти дней удручая его, умертвила], во все то время делали ему потешку скорого к первому здравию возвращения: не то, чтоб ему о будущей смерти повещать, хотя бы и подлинно ведано, что ему прочее живу не быть.
По отвержении же того домогательства, требовало других господ мнения.
Разные были голоса, однако же, вне фамилии государя не выходили.
Некто приговаривал и за бабкою Петра II, недавно из заточения освобожденною; но сие прочие судили яко непристойное и происшедшее от человека, корыстей своих ищущего, самым молчанием притушили.
А когда произнеслось имя Анны, вдовы Курляндской герцогини, дщери Иоанна царя, большого Петру I брата, купно с ним до кончины царствовавшего, между Екатериною и Параскевиею средния сестры, тотчас чудное всех явилось согласие, которому спорить не посмели и оные, коим завладенная и, по [C. 188] мнению их, неотъемлемая уже в руках была высочайшая власть, а тогда от них уходила.
О перемене формы или образа царствования, чего нецые из оных господ и прежде сего желали и желания утаить в себе не могли, (как уже ясно о том покажется), в сем же тогда собрании, хотя не при всех, но по выходе оттуда многих прочих, говорено, и что о том умышленно, ниже сего известно будет.
Когда день настал, и великое всех штатов множество в Верховный Совет собралось, куда и синодальные и другие прочие архиереи и архимандриты прибыли, и великий канцлер вслух предложил, что Верховный Совет Курляндской герцогине царевне Анне Российскую корону должно быть усматривает; но требует и всех, всего отечества лице на себя являющих чинов согласие; тотчас все в един голос изволение свое показали, и не единого не было, который бы хотя мало задумался. Первый же архиерей, именем всех ответствуя, сказал, что, не только как он, так и вся братия его на то согласуются, но и желают тотчас в престольной церкви при всенародном присутствии торжественным молебствием благодарить всемилостивому Богу за толикое полученное от него дарование; но, когда сей архиерей оное слово произнес, неприятно то стало верховным госпо-[С. 189]дам: отрекли и быть тому тогда не приговорили, что, ясно весьма нечаянное, подвигло всех до великого удивления. И тако, великий собор распущен.
Стали же многие рассуждать: какая бы то была от верховных причина отлагать оное благодарственное молебствие? И кто легко и скоропостижно рассуждает, сию того вину быть думал, что еще неизвестно, соизволит ли царевна Анна царствовать; но осторожнейшие головы глубочае нечто проницали и догадывалися, что господа верховные иный некий от прежнего вид царствования устроили, и что на ночном оном многочисленном своем беседовании, сократить власть царскую и некими вымышленными доводами аки бы обуздать и, просто рещи, лишить самодержавия затеяли. Если же и о согласии царевны Анны надлежит сомневаться; то сомнительства сего тож причиною, то есть похощет ли государыня Анна прикасаться за умаленную предков своих державу? И догад сей, как был неложный, скоро самим делом ясно показалось.
Здесь же, во-первых, надобно, кажется, изъяснить: кто они и сколько их было, которых в повести сей нарицаем верховными?
При императрице Екатерине I, сверх установленного Петром I Сената, новое и от Сената [C. 190] высшее правительство учреждено, и украшено оное особливым именем: Верховный Совет. Сие ж собрание в том вящше от Сената имело силу, что и некую власти часть, у Сената отнятую, приняло к себе, и что большую важность возымело, однако же, что ни хотел бы Верховный оный Совет вновь уставить, не волен был сделать то без изволения императрицы. А когда ее не стало, а настал Петр II, дванадесятилетний тогда отрок, тогда Верховный Совет, получив себе, по своему мнению, совершенную и свободную власть, и мог и дерзал делать, что хотел, да и тогда еще, правительство оное не могло ничего учинить без воли князя Меншикова, который его член был, наипаче, когда сей дочь свою Петру II в невесту отдал публичным обручением. Всех Совета того членов 9 человек было, а по изгнании в ссылку Петра Толстого, потом же Меншикова, собрание оное умалилось, а после того новым прибавлением стало в числе осьмиличном, именно же сии были:
Великий канцлер Гаврило Иванович Головкин, первый;
другий неизвестного почитай порядка: князь Дмитрий Михайлович,
да брат его князь Михайло Михайлович, фельдмаршал; Голицыны. [C. 191]
князь Василий Лукич,
князь Василий Володимирович,
князь Михайло Володимирович,
князь Алексей Григорьевич,
и сии 4 единой фамилии Долгорукие.
Один еще из нации немецкой, Андрей Иванович Остерман.
Добавил бы число Федор Матвеевич Апраксин, адмирал; но не стало его тогда, когда еще не все зде помянутыи, к оному правительству причтены были.
Именованные же Долгорукие каковое не заседали место в том собрании, однако же других товарищей своих весьма были сильнейшие, имея основание на сроднике своем князе Алексее Григорьевиче, который в руках своих имел Петра II, и его же государя, по всякому примеру Меншикова, приводил к понятию в жену дочери своей уже обручения совершением, и потому один он Верховного Совета сильнейший стал.
Еще же и сын его, князь Иван Алексеевич, о котором в народе слух обносился, что в великой у Петра II милости, много Долгоруких фамилии придавал можности. Но скоро явилось, что Иван сей пагубу, паче нежели помощь роду своему приносил, понеже бо и природою был злодерзостен, и еще к тому, толи-[С. 192]ким счастием надменный, и ни о чем, якобы себе не доводилось, не думал; не только весьма всех презирал, но и многим зело страх задавал, одних возвышая, а других низлагая, по единой прихоти своей, а сам на лошадях, окружась драгунами, часто по всему городу необычным стремлением, как бы изумленный, скакал; но и по ночам в честные домы вскакивал гость досадный и страшный, и до толикой продерзости пришел, что кроме зависти, нечаянной славы, уже и праведному всенародному ненавидению, как самого себя, так и всю фамилию свою, аки бы нарочно подвергал.
Да и прочие Долгорукие, хотя по внешнему обходительства виду будто бы и умеренными являлися, однако же делами своими в великое властолюбия подозрение приходили. Основание или корень такового их беспамятства было то, что возмечтали, будто бы царская фортуна, чрез уготовляемое Петра II с Екатериною их бракосочетание, в домы их переселилась. Некоторые же из них, поострее рассуждающие, хотя уже о событии желаний своих и не сомневаясь, однако же промышляя, дабы отнюдь ничто не осталось, что намерению их могло бы препятствовать, различных хитростей употребляли: ревность к православию показуя, бабку государеву обогащевая, товарищей своих, да [C. 194] не своей крови, притворными ласканьями себе привлекая.
<…>
Тии же то верховные господа, собрав первее по кончине Петра II, как уже выше показано, Совет, когда царевне Анне императорская власть согласием всех присутствовавших присуждена стала, многих домой отпустили, а сами советовали, как бы власть госуда-[C. 195]реву сократить и некиими установлениями малосильнее учинить? На что наипаче Долгорукие настояли, показуя вид, будто они народной некоей пользе служат, а самым делом, желая получить себе хоть часть царской власти, когда целой той достичь не могли. <…>
И во-первых, когда верховные оные господа [С. 196] благодарственному, как выше сказано, молебствию быть не повелели, и тем самым у людей умных вошли в подозрение, еще и сами, торопясь затейки свои как бы возможно произвесть скорее в дело, аки бы нарочно таинство свое открыли.
На другой день по преставлении государевом отправили в Курляндию князь Василья Лукича Долгорукого, придав ему двоих будто бы товарищей (один же из них был Голицын, князь Михайло Михайлович меньшой); но с такою скоростию, что на расставленных нарочно для того частых подводах, казалось, летели они паче, нежели ехали. Тщались же то пред всеми утаить, но тотчас по всему городу ведомо учинилось. В то же время по всем дорогам, которыми можно бы кому в Курляндию пробираться, крепкие заставы расположили, дав оным солдатам указ, дабы оттуда в Москву едущих пропускали, а от Москвы туда шествующих удерживали бы и письма бы у них обирали. И от такового их действия не токмо догадливые люди, но тупые простолюдины явно уже видеть могли, что господа верховные затевают, и не трудно было разуметь, что они вымышленный для себя новый царствования порядок хотят государыне поднесть именем всего народа, аки бы [С. 197] всенародным согласием утвержденный. <…>
Жалостное же везде по городу видение стало и слышание:. куда не придешь, к какому собранию ни пристанешь, не ино что было слышать, только горестные нарекания на осьмеричных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытное лакомство и властолюбие, и везде, в одну почитай речь, говорено, что если по желанию господ оных сделается, от чего сохранил бы Бог, то крайнее всему отечеству настоит бедство. [C. 198]
Между тем произошло в слух, что другой родился союз, осьмоличному союзу противный. Знатнейшие, сиречь, из шляхетства сноситься и советовать стали, как бы действительно вопреки стать верховникам и хитрое их строение разрушить; и для того по разным домам, да ночною порою собирались.
Я в то время всяким возможным прилежанием старался проведать: что сия другая кампания придумала, и что та к намерению своему усмотрела? И скоро получил я известие, что у них два мнения спор имеют. Одно дерзкое: на верховных господ, когда они в место свое соберутся, напасть внезапно оружною рукою, и если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать. Другое мнение кроткое было: дойти до них в собрание и предложить, что затейки их не тайны, всем известно, что они строят, немалая вина одним и не многим государства состав переделывать; и хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однако ж скрывать то пред другими, а [C. 199] наипаче и правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет. Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор: первое, яко лютое и удачи неизвестной; а другое, яко слабое и недействительное и своим же головам беду наводящее; и так некоего другого средства искать надлежало. [C. 200]
<…> во второй день февраля, посланные от Верховного Совета по сенаторским, архие-[C. 202]рейским и прочих чинов домам разносят повестки, что Верховный Совет на утренний день всех в собрание призывает <…>; те же вестники и привносили собрания того вину, будто о государственном установлении советовать будут. [C. 203]
<…> В третий день февраля превеликое множество к назначенному месту собралось, где, когда ожидано, что таковое к советованию от верховников произнесется, тогда они, указав молчание, повелели читать присланное из Курляндии письмо, и делом явилось сущее то, что опаснейшие прорицали: было то послание императрицы Анны.
Никого почитай, кроме верховных, не было, кто бы таковая слушав, не содрогнулся, и самии те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики;. шептания некая во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел. И нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженное воинство. И дивное было всех молчание! Сами господа верховные тихо нечто один другим пошептывали, и остро глазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются. [C. 204]
<…> Архиереи же синодальные учали домогаться, чтобы больше не отлагая, собраться и совершить благодарственное молебствие, чему уже и не спорил никто. [C. 205]
Повелел же Синод диаконам возносить государыни имя с полною монаршескою титлою, самодержавие в себе содержащею, что и сделано. Да то ж верховным весьма не любо стало, и каялись, что о том прежде запамятовали посоветоваться, и когда, в тот же день Синод посылал во все страны письменные титулования государыни формы, посылали и они; но титлы самодержавия, уже прежде оброненной, переменить не посмели.
И из оного времени видеть было, что всякого почитай чина и звания люди, якобы дряхлы и задумчивы ходили и будто нечто глубоко размышляли. И не мощно было иначе поступать, у кого здравый смысл и разум был! Понеже, хотя затейка верховных господ и не тайна была, однако же, никто не надеялся, дабы они отважились так рабские и тесные владения уставы на императрицу накинуть.
Надлежит же сие ведать, что сия епистолия в Москве соплетена была, и князь Василием Лукичом в Курляндию отвезена и подложена государыне для подписания, а дабы государыня не отреклась подписать, князь оный Василий неслыханною лжею заклинался, что то требование есть от всех чинов и общее всего народа. И о сем из уст самой императрицы, по приезде ее в Москву, известно стало. [C. 206]
В 10 день февраля получена ведомость, что государыня от Москвы уже недалеко.
И скоро потом, от чина церковного три архиерея, да три сенатора от гражданского, на встречу ее величества выправлены. Да и тут жалостное нечто и примечания достойное явилось. Когда оные сенаторы и архиереи, по определению Верховного Совета, именем всех чинов, императрицу приветствовать в дорогу наряжались, нужда им была требовать пашпорты от Верховного Совета, и получили. А когда доехали до заставы, понеже еще далече того места была государыня, тогда капитан, заставу держащий, с объявлением от них пашпорта, как самих господ, так служителей считал и потом далее шествовать пропустил. [C. 207]
<…> И того же дни прибыла императрица в село Всесвятское, седмь верст от Москвы расстоянием, и зде, для успокоения, остановясь, приказала: Петра II, до своего в город вшествия, погребению предать, что воутрие и совершилось.
Но и тут приключилось нечто непростое и такое, что трудно сказать, удивлению ли паче, или смеху оное подлежит? Дванадесятого дня февраля, на всходе солнца, все чины в доме представльшегося государя сошлись; но долго ничего нe делано и неведомо, чего ожидали. Мы думали, что к церемонии оной не все изго-[С. 208]товлено, однако ж ничего, чтоб не готово было, усмотреть не могли, и когда некто из знатных особ, стужив долгим сидением, спросил у единого действия того управителя: для чего поход доселе не начинается? Он ему отвещал, что еще дожидались от Верховного Совета определения: где и как быть в церемонии покойного государя невесте, а она де требует себе, как места, так и наряда и всей славы императорской. И то многие слыша, великим негодованием возроптали, браня и проклиная необычное людей тех бесстудие и ничего дожидаться не веля, устроились все к погребальному походу, в котором мечтанная оная императрица нигде не явилась. Всяк же может тут видеть, что князь Алексия, его помянутой невесты родителя, и других их сродников сие дельце было, и что они, видя себе отнятое, которое мечтали в руках своих иметь, монаршее скипетро, не оставляли ничего, чтоб не показалось к высокости их угодное. Прежде уже мы показали, как бесстыдно князь Алексий оный показывая хартию, якобы прямой завет, от Петра II написанный, а когда то не удалось, то избрали они императрицу, да без власти и силы, чтоб сами всем завладели, и они бы делом царствовали, а государыня царским бы только именем тешилась. Но дабы и вид царской не [C. 209] весьма от дома их отлучался, сию-то штучку употребить затеяли, понеже если б Екатерина их в погребальном церемониале императорское место заняла, сделали бы оную, если не равною самой государыне, то хотя второстепенною, да еще, чаю, и на том не остановились.
Того же февраля в день, который воскресный был, императрица Анна в Москву вошла с великою славою, да сама не имела чем веселиться, и многие о бедном ее состоянии тужили и печалились. Когда вошла в дом царский, тотчас узнали, что она якобы полонена и заключена в честную тюрьму. И нельзя было ей иначе думать, понеже князь Василий Лукич Долгорукий, который из Курляндии привез ее в Москву, у самых дверей светлиц, ко пребыванию ей уготовленных, занял себе другие светлицы так, что никому невозможно было доступить до государыни без его позволения; да и кого допускал, за тем и сам вхаживал, и никто отнюдь, ниже сестры ее величества, не волен был, что ни есть поговорить, разве присутствующу и слышащу ему. <…> [C. 210]
<…> паче же бедное самой государыни состояние, аки бы пред очами ходящее, на гнев и ярость позывало: не происходит она, не видит; не поздравляет ее народ. А когда тому всюду весть проносилась, что князь Василий Лукич, как бы некий дракон, блюдет ее неприступну, и что она без воли его ни в чем невольна, и неизвестно, жива ли, а если жива, то насилу дышит, и что оные тираны имеют государыню за тень государыни, а между [C. 214] тем злейшее нечто промышляют, чего другим и догадываться нельзя. Сим и сим подобная, когда везде говорено, ожидала другой компании ревность, и жесточае, нежели прежде, воспламенялась; видеть было на многих, что нечто весьма странное умышляют. Но тихомирные головы к тому всех преклонили, дабы мятежное оное господство упразднить правильным и безопасным действием следующим.
Сшедшись в едино собрание, многие из шляхетства написали к государыне челобитную, в которой объявляют, что бывшее в Курляндии посольство, не только без согласия всех чинов, но и без ведома и нарочно скрытно устроено от приватных осьми человек, для домашних их интересов, и покорно просят ее величество, чтоб договорное курляндское письмо, ею подверженное, (хотя оное, лживому доносу простотою поверя, и подписала) изволила отвергнуть и уничтожить, яко некий незаконный изверг и урод, на гибель отечеству от немногих затейщиков изданный. И скоро великим множеством в палаты царские вошед, стали требовать, дабы до ее величества приступить им позволено было. И сие услышав, выбег к ним князь Василий Лукич и притворяя, будто бы во всем том им согласен, стал сочиненной от них челобитной просить, [C. 215] обещавая тотчас оную подать в руки ее величества. Но никто так нечувственный не был, кто бы коварства его не узнал; все вопить стали, что поданных от государыни и сынов от матери отрывать не надлежит, а кто так мудрствует, тот враг есть и государыни и государства. И тако он, стыда, страха и ярости исполнен, отошел от них.
Была тогда у государыни сестра ее царевна Екатерина, и она прежде о таком шляхетства намерении уведомлена, слыша ныне о собрании их, все что делалось, государыне донесла, увещевая произыти к ним и послушать их челобитья. И свободно было о сем говорить, понеже князь Василий Лукич на слух оного собрания выходил, как уже упомянулось.
Вышла государыня в залу и, стоя под балдахином, впустить просителей и прошение их прочесть повелела; а по прочтении того приказала тотчас подать себе письмо курляндское. Потом произнесла краткую речь в такой силе, что хотя весьма тяжелые поданы ей были царствования договоры, однако же веруя, как ей докладывано, что оные от всех чинов и от всего российского народа требуются, для любви отечества своего подписала. А понеже ныне известно является, что лжею и лестию сделан ей обман, того ради, оные договоры, яко сущею [C. 216] неправдою от себя исторженные, уничтожает и рукописание свое никому впредь иметь за важное приказует. И то сказав, тотчас упомянутое письмо, до руки ее поданное, разодрала и на землю бросила.
Воскликнуло все предстоящих множество, зело ее величеству благодарствуя и кланяясь; были же при том некоторые и от верховников, и когда просители оные, благодаря кланялись, тогда и сии поклонились, кое действие их, понеже паче всякого чаяния показалось, подало в народ довольную смеха материю. Странно, что Анна названа "блаженной и вечнодостойной памяти": мне пока такое попадалось только по отношению к покойным монархам, а в 1730 Анна была еще вполне жива... Возможно, заголовок более поздний, из издания 1845 г.[C. 217]
Отрывок из проповеди Феофана /из Соловьева/:
"Подобает мне, - говорил Феофан, - первее глаголати о побежденного супостата силе, дерзости, мужестве и о тяжести и лютости брани. Супостат воистину таковый, от какового непобежденному токмо быти, великая была бы слава: что же такового победити, и победити тако преславно и тако совершенно? Что же речем, егда коварным наущением и тайным руководительством от проклятого изменника введен есть внутрь самые Малые России? (ибо сам собою не могл бы никогда же и не дерзнул бы внити). Зде воистину супостату нашему сила, тебе же, отче отечества нашего, умножилися бяху труды и препятия. Брань убо сия сотворися, брань нощная, аки бо в темной нощи великое бяше недоумение, кого хранитися, на кого наступати, кого заступати: в едином граде, в едином дому можаху быти двоих противных стран оружия. Пси не угрызают господей своих, звери свирепые питателей своих не вредят; лютейший же всех зверей раб пожела угрызти руку, ею же не толь высокое достоинство вознесен и на том крепце держим бяше. Не устрашися Хамова бесстудия, не убояся Иудина беззакония, не вострепета Ариева клятвопреступства, не помысли о священнейшей и невредимой чести Христа господня, студ и вред отечества нашего! Ежель бо, сыном себя российским нарицая, враг сый и ляхолюбец. Хранися таковых, о Россие! и отвергай от лона твоего: еще ли ни, не последнюю беду претерпела еси, но имаши всегда носити змия в недрах твоих, и восприличествует тебе глас божий, Иезикиилю иногда изреченный: посреди скорпий живеши ты. Представьте себе пред очи, благоразумный слышателие, вся вышереченная лютая, вся нужды и неудобствия, ими же брань сия тяжка зело сотворилася, и узрите дивную победу. Кто побежден? Супостат от древних времен сильный, гордостию дерзкий, соседом своим тяжкий, народом страшный, всеми военными довольствы изобилующий. Где и как побежден? Во время зело лютое, брани внутрь отечества нашего вшедшей, егда укрепися изменническим оружием, егда ему удобие, нам же неудобствия умножишася; егда он большее, неже имеяше собра, наш же пресветлейший монарх на многие места раздели воинство свое, словом, побежден тогда, егда мняшеся победу в руках держати. Приходит мне зде на память, что повествуют о льве естеств испытатели: егда, рече, лев не возможет силе крепких ловцов противостати, на бегство устремляется, а дабы не познали, в какую страну побеже, хоботом загребает следы свои за собою. Кто же ныне тожде не видит и на льве свойском? Видиши ты наипаче, яко с ним же убегший о изменниче! Не токмо телом, но и вероломством хромый; виждь ныне, како под крепчайшую руку отдался еси; ныне ругайся российскому воинству яко не военному; ныне познай, кто бегством спасается: сия бо бяху, между иными, укоризны твоя. Но и пророчество твое, им же свейской силе на Москве быти прорекл еси, отчасти истинно, а отчасти ложно есть: мнози бо уже достигоша Москвы, но мнози под Полтавою возлюбиша место. Таковую убо и толь преславную победу твою, о преславный победителю! Кое слово изрещи, кая похвала по достоянию увенчати возможет? Не много таковых побед в памятех народных, в книгах исторических обретается. Инде отчасти поражени суще, отчасти же целы в домы свои возвращаются врази: наши же зде супостаты со всем воев и вождей множеством, ово плененны, ово убиенны суть, а и немного избегших занесе страх не в домы их, но в безвестная им места. Услышат ближний и соседы их и рекут, яко не в землю нашу, но в некое море внидоша силы свойские: погрузишася бо аки олово в воде, не возвратися вестник к отечеству своему".