монады
Когда приглядываешься к лицам, перестаешь видеть разницу между народами и начинаешь видеть между людьми. Напротив - одетый глобетроттером дылда в вязаной шапке, с покрытым пушком детским бугристым лицом и неглупым взглядом. Мощная джинсовая конечность в отличном мокасине на подоконной приступочке, руки сложены наполеоновым замком. Когда девчонки в соседнем отделении обсуждали, где поесть и как подзаработать, он повернул к ним большую голову и внимательно, очень внимательно, продолжительно поглядел на них, - так что мне показалось, что он сейчас выскажет им свое презрение или предложит работу. Но нет - послушал, отвернулся в окно.
Рядом с ним садится задумчивый - нет, скорее непроницаемый - южанин (иранец?), двадцатилетний, т.е. выглядящий на здешних сорок, в белых грязных кроссовках с искрой и зеленой кожаной куртке, приталенной на уровне ребер. Сел, положил руки на колени и замер, навечно уставившись перед собой - возвращаясь с работы, что ли. Меня вдруг охватывает социалдемократическое откровение: этот парень никогда не подожжет автомобиля, а будет до потухания солнца закручивать свою гайку. В это мгновение, почувствовав мой взгляд, он кратко взглядывает на меня, так что мы пересекаемся взглядами - но все равно что и не пересекаемся. Будто дрозд покосился на тебя черной бусинкой, при твоем к нему приближении.
В следующем купе отводит длинные пряди с бледного лица девица берлинского возраста (35). Мы глядим друг на друга, ожидая смысла или искры, но так как ни тот, ни другая не нисходят, расходимся глазами. Странно: немцы настолько открыты постороннему взгляду, что это почти то же самое, что полная замкнутость. Как рыба заплывешь в чужой грот, поворотишься там, скользнув взглядом по стенам, и выплываешь обратно. Ни западни, ни приманки, ни скрываемых за камнем чудес, которых можно было бы прихватить за пазуху. Каждому в этом вагоне можно протянуть руку, будучи уверенным в ответном рукопожатии и не задаваясь русским сомнением: поцелует или укусит?
Трудно примениться к этому равенству тебе этих чужих людей, сознание по привычке все ждет их родственности, то есть бесконечного неравенства, зависимости, прозрачности, угнетенности, какой-то истолковываемости, то есть тихой сапой переваренности. Подчинить или отдаться - куда как понятней этих переглядываний, из своей капсулы, с капсулами, проплывающими мимо.
Рядом с ним садится задумчивый - нет, скорее непроницаемый - южанин (иранец?), двадцатилетний, т.е. выглядящий на здешних сорок, в белых грязных кроссовках с искрой и зеленой кожаной куртке, приталенной на уровне ребер. Сел, положил руки на колени и замер, навечно уставившись перед собой - возвращаясь с работы, что ли. Меня вдруг охватывает социалдемократическое откровение: этот парень никогда не подожжет автомобиля, а будет до потухания солнца закручивать свою гайку. В это мгновение, почувствовав мой взгляд, он кратко взглядывает на меня, так что мы пересекаемся взглядами - но все равно что и не пересекаемся. Будто дрозд покосился на тебя черной бусинкой, при твоем к нему приближении.
В следующем купе отводит длинные пряди с бледного лица девица берлинского возраста (35). Мы глядим друг на друга, ожидая смысла или искры, но так как ни тот, ни другая не нисходят, расходимся глазами. Странно: немцы настолько открыты постороннему взгляду, что это почти то же самое, что полная замкнутость. Как рыба заплывешь в чужой грот, поворотишься там, скользнув взглядом по стенам, и выплываешь обратно. Ни западни, ни приманки, ни скрываемых за камнем чудес, которых можно было бы прихватить за пазуху. Каждому в этом вагоне можно протянуть руку, будучи уверенным в ответном рукопожатии и не задаваясь русским сомнением: поцелует или укусит?
Трудно примениться к этому равенству тебе этих чужих людей, сознание по привычке все ждет их родственности, то есть бесконечного неравенства, зависимости, прозрачности, угнетенности, какой-то истолковываемости, то есть тихой сапой переваренности. Подчинить или отдаться - куда как понятней этих переглядываний, из своей капсулы, с капсулами, проплывающими мимо.