как я провел лето
Когда был в Крыму, все чувства толкались в природу реальности. Раньше никогда не замечал с такой под-пальцами-отчетливостью этой податливой пленки, которой покрыт мир, и которая готовно поддается на нажим - но отодвигается только до того предела, куда ты приложил силы.
Вышел на берег залива ночью. Вижу этот черный провал воды, далекие огни фонарей, не на горизонте - тьма неба переходила в мрак моря без швов - а будто идущие гирляндой ровно посреди стены, ограничивающей мироздание. И я понимаю, что все это есть, но не знаю, что это, и не знаю, как сквозь что-то это прорваться. Как будто эта стена - это данная мне картина, сквозь глянцевую корку которой нужно что-то нащупать, которая только рассказывает, а не есть сама. И я, помню, начал вглядываться, что тут еще сделаешь. Дорожки отблесков поблескивают от огней по волнам. Пригляделся - вижу очертания каждого серповидного отблеска, гибнущие прежде, чем я могу его охватить. Слышу хлюпание воды о невидимую сваю, особенно сочное без громоотвода зрения. Вслушался - слышу сложный перелив этого дыхания моря, хоть все слова, которые прикладываю, номинальные и не имеют нужной кривизны, не прилегают, отваливаются... Мир раскрывался там, куда я обращал сознание. Задумался о ветре, и услышал ветер; слушая ветер, почувствовал шевеление волос, а от них - и корней волос, и свежести по лицу... и в какой-то момент немножко содрогнулся, как младенцы, когда писают, потому что охватило мгновенное верование в реальность своего существования, близкое ужасу - но этого верования только на миг хватило: тут же закрылось пленкой привычного предположительного знания, что вроде как я есть, уж если ем сыр по утрам. Постоял еще немного, поупражнялся: погружаешься в мир сознанием, как пятерней в ил, и он открывает все больше и больше, и это осознавание, - попутно было интересно, - совпадало с называнием виденных вещей, требовавшим все большего уточнения, и по мере уточнения и привыкания глаза к новому фокусу требовавшим все большего уточнения - будто раскрывался фрактал в мандельбротовом путешествии, и мир становился сладким тезаурусом.
Наутро плавал с маской, - пристрастился, - глядел на скудную фауну, рачков-отшельников, меленько бежавших в желобках донных барханчиков, и тоже думал о похожем. Как на это смотреть? приглядишься - все куда богаче. Колебания волны срывает песок с гребней этой донной сахары - всех одновременно, как плотный ветер. Желобки идут параллельно, чуть змеясь, равномерно, но равномерность нарушается их смыканием - опять же, с регулярностью, и мысль о бесконечности этой бессмысленной игры в чередование, где ничье сознание и не присутствует, вызвало опять легкую панику, точнее, предчувствие паники - как холодная вспышка понимания глубины под собой, когда заплывешь далеко от берега.
А потом увидишь живую сетку золотого солнечного света, наброшенную на эту песчаную решетку, и обрадуешься ей, обрадуешься ее живому переливанию, тоже со своим законом, узлами, сращениями света - и начинается, как вздох, опять приращение этого осознавания, точка "спайки с миром" начинает разрастаться, переводишь взгляд на небо этого подводного мира, и видишь его странность, которой никогда прежде не подозревал - не изнанка волны, как представлялось раньше, не оборот выштамповки, - как слова, повторенные назад, переменяются неузнаваемо - а мягкими круглыми провисами обдуваемый прозрачный парус - и видно с этой изнанки, что все волны - это когда сверху дуют, как в блюдце с чаем. Видишь, как вертикально плывет в этом солнечном космосе соринка, с прилипшим к верхнему кончику пузырьком, - солидно, как аэростат. Маленькая синеватая медуза сложно переливается, двигаясь в своем направлении - куда плывет? чего думает? "Обрати на меня внимание", кричит весь мир, и ты пытаешься, но тебя выталкивает из соленой воды, но там, где получается, получается замечательно. Будто вносишь себя, вбрасываешь свое сознание в автомат, и он начинает выдавать не кока-колу, а бутилированную амброзию.
Проскользнули рыбки, прозрачные как корейские телефоны - у каждой видны кишочки в серебряной фольге, тоненько проложенный скелет, крохотный мертвый череп, обтянутый живой головкой (почти полностью с живой головкой совпадающий), с глазами в оправе костяных очков, как у меня самого. Проплыли все вместе, как в невидимой трубе, меня близко обтекая, как крупную, но бестолковую рыбу. Соломенная мягкая водоросль вдруг скользнула по маске, стелясь по стеклу и застя взгляд, и я булькнул смехом, поняв, что это моя собственная челка.
Увидел маленького краба, прячущегося под клоком газеты с жирным началом рубрики НЕДВИЖИМ - клок гибко колыхался вместе с водой, и краб, запаздывая, догонял его дергаными движениями, как игрушечный робот, знающий только движение и остановку - игра аналогового и дигитального. Наконец, сообразившись насчет меня, утерял веру в свое укрытие и, делая хитрое движение задними лапками, врылся в песок, задом вперед, и взмахнул клешнями, запорошившись песком - будто убрался задом в шкаф, затворив за собой створки - и оттуда, из ровного места, различимого по отсутствию бархана, глядел одними дулами стебельковых глаз, почему-то очень укоризненно, не беря в толк, зачем он понадобился пловцу.
Ложился потом, дрожа, на источающую жар сыпчатость, твердохолмистость - и наблюдал перед самыми глазами укрупненный сознанием песок, распадающийся на песчинки, как человечество распадается на людей - они были совсем не тем, что мыслится под словом "песок".
Множество мелких красноватых ракушек-завитушек, с микроскопическими дырочками отшельников - разрушенные храмы. Выеденные стенки обнажали открытие, что в месте, где эти круговые внутренние коридоры сливались, они образовывали сплошную несущую вертикальную стену - а не guggenheimovu пустоту - это открытие устрашало как понимание что мир действует помимо моего сознания - и это же наполняло - не давало знание, а наполняло всегдашнее знание осознанием, верой.
Вечером пошел снова и увидел, что красноватые ракушки на самом деле неопределимого печеноватого съедобного цвета, - и только леность восприятия ее так объясняет, - что ее поводки полны мелкого рифления поперек спиралей, тоже продольно полосатых...
Igry soznanijа kak samyj sladkij sjuzhet 4elove4skoj zizni, как я записал себе потом в мобильном телефоне, лежа на боковой полке плацкартного вагона. Хотя все это не игры, а вообще самое важное, наверное
Вышел на берег залива ночью. Вижу этот черный провал воды, далекие огни фонарей, не на горизонте - тьма неба переходила в мрак моря без швов - а будто идущие гирляндой ровно посреди стены, ограничивающей мироздание. И я понимаю, что все это есть, но не знаю, что это, и не знаю, как сквозь что-то это прорваться. Как будто эта стена - это данная мне картина, сквозь глянцевую корку которой нужно что-то нащупать, которая только рассказывает, а не есть сама. И я, помню, начал вглядываться, что тут еще сделаешь. Дорожки отблесков поблескивают от огней по волнам. Пригляделся - вижу очертания каждого серповидного отблеска, гибнущие прежде, чем я могу его охватить. Слышу хлюпание воды о невидимую сваю, особенно сочное без громоотвода зрения. Вслушался - слышу сложный перелив этого дыхания моря, хоть все слова, которые прикладываю, номинальные и не имеют нужной кривизны, не прилегают, отваливаются... Мир раскрывался там, куда я обращал сознание. Задумался о ветре, и услышал ветер; слушая ветер, почувствовал шевеление волос, а от них - и корней волос, и свежести по лицу... и в какой-то момент немножко содрогнулся, как младенцы, когда писают, потому что охватило мгновенное верование в реальность своего существования, близкое ужасу - но этого верования только на миг хватило: тут же закрылось пленкой привычного предположительного знания, что вроде как я есть, уж если ем сыр по утрам. Постоял еще немного, поупражнялся: погружаешься в мир сознанием, как пятерней в ил, и он открывает все больше и больше, и это осознавание, - попутно было интересно, - совпадало с называнием виденных вещей, требовавшим все большего уточнения, и по мере уточнения и привыкания глаза к новому фокусу требовавшим все большего уточнения - будто раскрывался фрактал в мандельбротовом путешествии, и мир становился сладким тезаурусом.
Наутро плавал с маской, - пристрастился, - глядел на скудную фауну, рачков-отшельников, меленько бежавших в желобках донных барханчиков, и тоже думал о похожем. Как на это смотреть? приглядишься - все куда богаче. Колебания волны срывает песок с гребней этой донной сахары - всех одновременно, как плотный ветер. Желобки идут параллельно, чуть змеясь, равномерно, но равномерность нарушается их смыканием - опять же, с регулярностью, и мысль о бесконечности этой бессмысленной игры в чередование, где ничье сознание и не присутствует, вызвало опять легкую панику, точнее, предчувствие паники - как холодная вспышка понимания глубины под собой, когда заплывешь далеко от берега.
А потом увидишь живую сетку золотого солнечного света, наброшенную на эту песчаную решетку, и обрадуешься ей, обрадуешься ее живому переливанию, тоже со своим законом, узлами, сращениями света - и начинается, как вздох, опять приращение этого осознавания, точка "спайки с миром" начинает разрастаться, переводишь взгляд на небо этого подводного мира, и видишь его странность, которой никогда прежде не подозревал - не изнанка волны, как представлялось раньше, не оборот выштамповки, - как слова, повторенные назад, переменяются неузнаваемо - а мягкими круглыми провисами обдуваемый прозрачный парус - и видно с этой изнанки, что все волны - это когда сверху дуют, как в блюдце с чаем. Видишь, как вертикально плывет в этом солнечном космосе соринка, с прилипшим к верхнему кончику пузырьком, - солидно, как аэростат. Маленькая синеватая медуза сложно переливается, двигаясь в своем направлении - куда плывет? чего думает? "Обрати на меня внимание", кричит весь мир, и ты пытаешься, но тебя выталкивает из соленой воды, но там, где получается, получается замечательно. Будто вносишь себя, вбрасываешь свое сознание в автомат, и он начинает выдавать не кока-колу, а бутилированную амброзию.
Проскользнули рыбки, прозрачные как корейские телефоны - у каждой видны кишочки в серебряной фольге, тоненько проложенный скелет, крохотный мертвый череп, обтянутый живой головкой (почти полностью с живой головкой совпадающий), с глазами в оправе костяных очков, как у меня самого. Проплыли все вместе, как в невидимой трубе, меня близко обтекая, как крупную, но бестолковую рыбу. Соломенная мягкая водоросль вдруг скользнула по маске, стелясь по стеклу и застя взгляд, и я булькнул смехом, поняв, что это моя собственная челка.
Увидел маленького краба, прячущегося под клоком газеты с жирным началом рубрики НЕДВИЖИМ - клок гибко колыхался вместе с водой, и краб, запаздывая, догонял его дергаными движениями, как игрушечный робот, знающий только движение и остановку - игра аналогового и дигитального. Наконец, сообразившись насчет меня, утерял веру в свое укрытие и, делая хитрое движение задними лапками, врылся в песок, задом вперед, и взмахнул клешнями, запорошившись песком - будто убрался задом в шкаф, затворив за собой створки - и оттуда, из ровного места, различимого по отсутствию бархана, глядел одними дулами стебельковых глаз, почему-то очень укоризненно, не беря в толк, зачем он понадобился пловцу.
Ложился потом, дрожа, на источающую жар сыпчатость, твердохолмистость - и наблюдал перед самыми глазами укрупненный сознанием песок, распадающийся на песчинки, как человечество распадается на людей - они были совсем не тем, что мыслится под словом "песок".
Множество мелких красноватых ракушек-завитушек, с микроскопическими дырочками отшельников - разрушенные храмы. Выеденные стенки обнажали открытие, что в месте, где эти круговые внутренние коридоры сливались, они образовывали сплошную несущую вертикальную стену - а не guggenheimovu пустоту - это открытие устрашало как понимание что мир действует помимо моего сознания - и это же наполняло - не давало знание, а наполняло всегдашнее знание осознанием, верой.
Вечером пошел снова и увидел, что красноватые ракушки на самом деле неопределимого печеноватого съедобного цвета, - и только леность восприятия ее так объясняет, - что ее поводки полны мелкого рифления поперек спиралей, тоже продольно полосатых...
Igry soznanijа kak samyj sladkij sjuzhet 4elove4skoj zizni, как я записал себе потом в мобильном телефоне, лежа на боковой полке плацкартного вагона. Хотя все это не игры, а вообще самое важное, наверное