Стихи
Завтра пятница. Вечером и утром в субботу я обязательно вышлю сюда историю о сапожнике Луи Мазоне, которого расстреляли за то, что он стал королём Белькастрополи, маршалом Франции, герцогом Ивниго и князем Белградским.
Сейчас уже пять минут осталось до полуночи. Но я по дороге домой вспоминал в автобусе старые свои стихи. Кажется, в ЖЖ я эти стихи не высылал. Четыре стихотворения написаны в 70-годы, а три - в начале 90-х.
«Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой -
Мы жили тогда на планете другой….».
/А. Вертинский/
*
Вот и вступили мы в смутные годы,
Будто под тёмные, мрачные своды.
Сыро и душно, не видно ни зги,
Не разберёшь, где друзья, где враги.
Что там во тьме окаянной таится?
Чьи там колышутся бледные лица?
Камни осыпались? Плещет вода?
Господи, как мы попали сюда?
Шли мы весёлой дорогой, кровавой -
С ветром, и свистом, и песней, и славой,
С лютым морозом, с палящей жарой.
Мир потрясли исполинской игрой.
Сколько мы сосен в тайге повалили,
Сколько мы братьев своих погубили!
Водки и слёз, и кнута, и свинца
Мы не жалели, не чуя конца.
Свечка последняя меркнет и тает,
Пискнув, летучая мышь пролетает.
Пропасть во мраке? Глухая стена?
Славься, великая наша страна!
/Начало 90-х/
*
Мирно спите все добрые люди!
Дай им, Боже, покойного сна...
Завтра оттепель, завтра весна,
Поутру Воскресение будет.
А пока до утра, не ходи со двора,
И в подушку хмельной головой.
В печке ветер поёт, и всю ночь напролёт
Плачет ангел, забытый тобой.
Плачет ангел во тьме ледяной.
Холодны голубые снега,
И Луна ледяная на нашей страной,
И поёт до рассвета пурга.
Спите добрые люди и злые -
Всех во сне посетит вас Христос.
А меня поведут на мороз
Под конвоем бойцы молодые.
Звонко лязгнут затворы стальные,
И со мною - исчерпан вопрос.
Мирно спите все - добрые злые....
- - - -
Это требует некоторого объяснения. В 1972 году я перестал являться в Литературный Институт. Я нигде не работал, не пойму до сих пор на что жил и ужасно пьянствовал. Лёня Губанов говорил:
- Пусть гонорары нам выплачивают водкой, тарелкой борща, чашкой чаю на худой конец. Чем плохо? Если уж издаваться нам нельзя....
Меня вызвали в КГБ. Это не был допрос, а собеседование - ведь не было уголовного дела, по которому я мог бы проходить в качестве свидетеля, обвиняемого и т. д. Однако, вёлся протокол, и фактически это был допрос.
Меня почему-то спрашивали, кто мог бы оказать влияние на моих дядьку и тётку - Феликса Светова и Зою Крахмальникову:
- Булат Окуджава? Евгений Евтушенко? Александр Межиров? Крахмальникова ведь была любовницей Окуджавы....
Я вскочил.
- Присаживайтесь, Михаил Александрович, присаживайтесь, вы не малое дитя. Что дурака валять?
- Зоя никогда ничьей любовницей не была!
- Ну.... "Ель, моя ель".... У нас, знаете ли, совершенно иные сведения на это счёт. Так вернёмся к нашим баранам.
Я сказал, что оказать влияние на Светова и Крахмальникову не может никто - они очень независимые люди.
- Независимые? Отказываетесь помогать нам?
- Вы спрашиваете - я отвечать не отказываюсь, кажется.
- Ладно. Подписывайте протокол. Вы нигде не работаете..., - и тут я получил самый высокий в моей жизни гонорар, больше уже никто никогда мне заплатит. - Мы при обысках обнаруживаем подборки ваших стихов. Возьмитесь за ум, пока не поздно.
Врать нечего, этот первый вызов в КГБ меня здорово напугал. Я уехал к матери в Беломорск. Некоторое время я ходил в море техником-ихтиологом на судах маминой Лаборатории Белого Моря ПИНРО. Потом сделал полугодовой рейс к Шпицбергену от Беломорской Базы Гослова на СРТ. Этот рейс был последним выходом в море - похоже, никогда в жизни я на рабочем или военном судне в море уже не выйду. А пассажиром мне не хочется выходить в море. Мне сразу вспоминается Мартин Иден. Ведь, если бы: "Однажды он попытался выйти из оцепенения и отправился в кубрик к матросам. Но нет, с той поры, когда он и сам ходил в плавание, матросское племя словно подменили. Тупые лица, неповоротливые мозги, не люди, а какие-то двуногие скоты… Что у него с ними общего?", - если бы он в кубрик не спускался, он, может быть, не покончил бы с собой.
*
Речка камушки покатывает,
Бережок лесистый крут.
Деревенька небогатая -
Люди добрые живут.
Там леса стоят дремучие -
Сосны, ели высоки.
Там, у дальней у излучины
Сети ставят старики.
Там седой звонарь сзывает
Прихожан поутру в храм.
Там гармоника играет
За рекой по вечерам.
Там работают до поту,
Там гуляют до зари.
На медведя, на охоту
Ходят парни в январи.
Там к рассвету ледяная
В небе ясная звезда -
Там страна моя родная,
Там я не был никогда.
*
Звезда морозная в моём окошке.
Сижу у печки я - совсем один.
А там по улице прошли с гармошкою,
Прошли с каких-то сумасшедших именин.
И песни старые, и песни новые…
Да про любовь поют, любовь - не грех.
Такие парни молодые все, бедовые.
Такой заливистый девичий смех!
Они прошли. Не слышно гармониста,
Впотьмах за печкою поёт сверчок.
Трещат весёлые дрова смолистые,
И длится зимний одинокий вечерок.
Что друга нет - судьба моя такая.
Что милой нет - и это не беда.
Снежинкой светится в окне, горит - не тает
Моя далёкая, морозная звезда.
- - - -
Вот стихотворение, которое, как мне рассказывал Лёша Вульфов - композитор и замечательный русский прозаик - очень нравилось Г. В. Свиридову, и незадолго до смерти он читал их наизусть. Он просил Лёшку привести меня к нему. А я не пошёл. Почему я не пошёл? Было две причины. Во-первых, там водки не предвиделось. Во-вторых, считается, что Свиридов был антисемитом. Не знаю, впрочем, что точно во-первых, а что во-вторых.
Что касается Л. Вульфова, то у меня в ворде есть его рассказы. И я, пожалуй, их завтра сюда вышлю. Лама ло? Почему нет? Не думаю, чтобы он обиделся на меня за это.
Значит стихи, которые понравились Свиридову:
*
Благословенный край, куда пути не знаю -
Там родина моя ещё жива.
Там в небесах сияет ледяная,
Ликующая льётся синева.
Там - к ночи тонкой нащепать лучины,
Печь истопить, согреть остывший дом.
Пить чай и тосковать по-русски, без причины,
И сердцем плакать и болеть о неземном.
А поутру попить воды холодной
И выйти в валенках на звонкий, хрусткий снег…
Даль светлая моей страны свободной,
Где умирает русский человек.
Туда - из тьмы для вечного покоя,
Для тихой песни бубенцов в снегах…
Я в каменном мешке, в удушливых тисках -
О, Господи, да что ж это такое!
*
Гляжу, играет гармонист в подземном переходе.
И у гармошки голос чист,
И парень трезвый вроде.
И я сказал: Сыграй мою,
А я тихонько подпою.
Ведь эта песня наша,
Как водка, щи да каша.
Она меня любила, она мне изменила,
Она проклятым утром зачем-то мне звонила.
И про любовь смертельную,
И про тоску постельную,
И про улыбку милую,
Последнюю….
/Начало 90-х/
*
Голос Бога звучит, как стальная струна.
Слово Божие остро, как нож.
И ножом тем искромсана наша страна,
И на карте её не найдёшь.
Зря князья собирали под мощную длань
Мир нестойкий и скользкий, как ртуть -
И балтийскую ясную синь - Колывань,
И кипчаков, и угров, и жмудь.
Зря их добрые кони топтали траву
По степи за Великой Рекой,
И теперь я не ведаю, где я живу
И не ведаю, кто я такой.
И в угаре московского дымного дня
Стал я слабым и глупым, как шут.
Не по-русски на рынке окликнут меня,
Не по-русски меня назовут....
- - - -
Колывань - древнерусское название Таллина.
/Начало 90-х/
Эти стихи мне вспомнились в прямой связи с нынешними событиями, происходящими сейчас в России. В 1918 /если не путаю/ году А. Блок сказал, глядя в окно на проходящих мимо строем балтийских матросов, усмирённых большевиками незадолго до того в Кронштадте:
- А Революция-то окончилась!
И ещё одно: В моих стихах, написанных в России - я только что впервые обратил на это внимание - всегда, или почти всегда - зима, мороз, снег и лёд. Небо - ледяное. Звёзды в небе - ледяные. Это от того, что я люблю зиму, а летом мне всегда неуютно. В Израиле я особенно остро это чувствую. И я очень тоскую.
Сейчас уже пять минут осталось до полуночи. Но я по дороге домой вспоминал в автобусе старые свои стихи. Кажется, в ЖЖ я эти стихи не высылал. Четыре стихотворения написаны в 70-годы, а три - в начале 90-х.
«Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой -
Мы жили тогда на планете другой….».
/А. Вертинский/
*
Вот и вступили мы в смутные годы,
Будто под тёмные, мрачные своды.
Сыро и душно, не видно ни зги,
Не разберёшь, где друзья, где враги.
Что там во тьме окаянной таится?
Чьи там колышутся бледные лица?
Камни осыпались? Плещет вода?
Господи, как мы попали сюда?
Шли мы весёлой дорогой, кровавой -
С ветром, и свистом, и песней, и славой,
С лютым морозом, с палящей жарой.
Мир потрясли исполинской игрой.
Сколько мы сосен в тайге повалили,
Сколько мы братьев своих погубили!
Водки и слёз, и кнута, и свинца
Мы не жалели, не чуя конца.
Свечка последняя меркнет и тает,
Пискнув, летучая мышь пролетает.
Пропасть во мраке? Глухая стена?
Славься, великая наша страна!
/Начало 90-х/
*
Мирно спите все добрые люди!
Дай им, Боже, покойного сна...
Завтра оттепель, завтра весна,
Поутру Воскресение будет.
А пока до утра, не ходи со двора,
И в подушку хмельной головой.
В печке ветер поёт, и всю ночь напролёт
Плачет ангел, забытый тобой.
Плачет ангел во тьме ледяной.
Холодны голубые снега,
И Луна ледяная на нашей страной,
И поёт до рассвета пурга.
Спите добрые люди и злые -
Всех во сне посетит вас Христос.
А меня поведут на мороз
Под конвоем бойцы молодые.
Звонко лязгнут затворы стальные,
И со мною - исчерпан вопрос.
Мирно спите все - добрые злые....
- - - -
Это требует некоторого объяснения. В 1972 году я перестал являться в Литературный Институт. Я нигде не работал, не пойму до сих пор на что жил и ужасно пьянствовал. Лёня Губанов говорил:
- Пусть гонорары нам выплачивают водкой, тарелкой борща, чашкой чаю на худой конец. Чем плохо? Если уж издаваться нам нельзя....
Меня вызвали в КГБ. Это не был допрос, а собеседование - ведь не было уголовного дела, по которому я мог бы проходить в качестве свидетеля, обвиняемого и т. д. Однако, вёлся протокол, и фактически это был допрос.
Меня почему-то спрашивали, кто мог бы оказать влияние на моих дядьку и тётку - Феликса Светова и Зою Крахмальникову:
- Булат Окуджава? Евгений Евтушенко? Александр Межиров? Крахмальникова ведь была любовницей Окуджавы....
Я вскочил.
- Присаживайтесь, Михаил Александрович, присаживайтесь, вы не малое дитя. Что дурака валять?
- Зоя никогда ничьей любовницей не была!
- Ну.... "Ель, моя ель".... У нас, знаете ли, совершенно иные сведения на это счёт. Так вернёмся к нашим баранам.
Я сказал, что оказать влияние на Светова и Крахмальникову не может никто - они очень независимые люди.
- Независимые? Отказываетесь помогать нам?
- Вы спрашиваете - я отвечать не отказываюсь, кажется.
- Ладно. Подписывайте протокол. Вы нигде не работаете..., - и тут я получил самый высокий в моей жизни гонорар, больше уже никто никогда мне заплатит. - Мы при обысках обнаруживаем подборки ваших стихов. Возьмитесь за ум, пока не поздно.
Врать нечего, этот первый вызов в КГБ меня здорово напугал. Я уехал к матери в Беломорск. Некоторое время я ходил в море техником-ихтиологом на судах маминой Лаборатории Белого Моря ПИНРО. Потом сделал полугодовой рейс к Шпицбергену от Беломорской Базы Гослова на СРТ. Этот рейс был последним выходом в море - похоже, никогда в жизни я на рабочем или военном судне в море уже не выйду. А пассажиром мне не хочется выходить в море. Мне сразу вспоминается Мартин Иден. Ведь, если бы: "Однажды он попытался выйти из оцепенения и отправился в кубрик к матросам. Но нет, с той поры, когда он и сам ходил в плавание, матросское племя словно подменили. Тупые лица, неповоротливые мозги, не люди, а какие-то двуногие скоты… Что у него с ними общего?", - если бы он в кубрик не спускался, он, может быть, не покончил бы с собой.
*
Речка камушки покатывает,
Бережок лесистый крут.
Деревенька небогатая -
Люди добрые живут.
Там леса стоят дремучие -
Сосны, ели высоки.
Там, у дальней у излучины
Сети ставят старики.
Там седой звонарь сзывает
Прихожан поутру в храм.
Там гармоника играет
За рекой по вечерам.
Там работают до поту,
Там гуляют до зари.
На медведя, на охоту
Ходят парни в январи.
Там к рассвету ледяная
В небе ясная звезда -
Там страна моя родная,
Там я не был никогда.
*
Звезда морозная в моём окошке.
Сижу у печки я - совсем один.
А там по улице прошли с гармошкою,
Прошли с каких-то сумасшедших именин.
И песни старые, и песни новые…
Да про любовь поют, любовь - не грех.
Такие парни молодые все, бедовые.
Такой заливистый девичий смех!
Они прошли. Не слышно гармониста,
Впотьмах за печкою поёт сверчок.
Трещат весёлые дрова смолистые,
И длится зимний одинокий вечерок.
Что друга нет - судьба моя такая.
Что милой нет - и это не беда.
Снежинкой светится в окне, горит - не тает
Моя далёкая, морозная звезда.
- - - -
Вот стихотворение, которое, как мне рассказывал Лёша Вульфов - композитор и замечательный русский прозаик - очень нравилось Г. В. Свиридову, и незадолго до смерти он читал их наизусть. Он просил Лёшку привести меня к нему. А я не пошёл. Почему я не пошёл? Было две причины. Во-первых, там водки не предвиделось. Во-вторых, считается, что Свиридов был антисемитом. Не знаю, впрочем, что точно во-первых, а что во-вторых.
Что касается Л. Вульфова, то у меня в ворде есть его рассказы. И я, пожалуй, их завтра сюда вышлю. Лама ло? Почему нет? Не думаю, чтобы он обиделся на меня за это.
Значит стихи, которые понравились Свиридову:
*
Благословенный край, куда пути не знаю -
Там родина моя ещё жива.
Там в небесах сияет ледяная,
Ликующая льётся синева.
Там - к ночи тонкой нащепать лучины,
Печь истопить, согреть остывший дом.
Пить чай и тосковать по-русски, без причины,
И сердцем плакать и болеть о неземном.
А поутру попить воды холодной
И выйти в валенках на звонкий, хрусткий снег…
Даль светлая моей страны свободной,
Где умирает русский человек.
Туда - из тьмы для вечного покоя,
Для тихой песни бубенцов в снегах…
Я в каменном мешке, в удушливых тисках -
О, Господи, да что ж это такое!
*
Гляжу, играет гармонист в подземном переходе.
И у гармошки голос чист,
И парень трезвый вроде.
И я сказал: Сыграй мою,
А я тихонько подпою.
Ведь эта песня наша,
Как водка, щи да каша.
Она меня любила, она мне изменила,
Она проклятым утром зачем-то мне звонила.
И про любовь смертельную,
И про тоску постельную,
И про улыбку милую,
Последнюю….
/Начало 90-х/
*
Голос Бога звучит, как стальная струна.
Слово Божие остро, как нож.
И ножом тем искромсана наша страна,
И на карте её не найдёшь.
Зря князья собирали под мощную длань
Мир нестойкий и скользкий, как ртуть -
И балтийскую ясную синь - Колывань,
И кипчаков, и угров, и жмудь.
Зря их добрые кони топтали траву
По степи за Великой Рекой,
И теперь я не ведаю, где я живу
И не ведаю, кто я такой.
И в угаре московского дымного дня
Стал я слабым и глупым, как шут.
Не по-русски на рынке окликнут меня,
Не по-русски меня назовут....
- - - -
Колывань - древнерусское название Таллина.
/Начало 90-х/
Эти стихи мне вспомнились в прямой связи с нынешними событиями, происходящими сейчас в России. В 1918 /если не путаю/ году А. Блок сказал, глядя в окно на проходящих мимо строем балтийских матросов, усмирённых большевиками незадолго до того в Кронштадте:
- А Революция-то окончилась!
И ещё одно: В моих стихах, написанных в России - я только что впервые обратил на это внимание - всегда, или почти всегда - зима, мороз, снег и лёд. Небо - ледяное. Звёзды в небе - ледяные. Это от того, что я люблю зиму, а летом мне всегда неуютно. В Израиле я особенно остро это чувствую. И я очень тоскую.