ЛИСЕНОК
Варвара сидела в «женской зале» уже больше часа. В голове ее, укутанной под дырявой шапочкой несколькими слоями полиэтилена и фольги, эта «женская зала» крутилась с самого прихода в парикмахерскую. «Женская зала, мужской зал, детское зало» - где-то на просторах сети видела она такой демотиватор, а, может, читала в каких-то одесских мемуарах. Или у Зощенко?
Впрочем, неважно. Глаза пощипывало от аммиачного запаха краски. Застряла здесь Варя так надолго потому, что пришла закрасить, замелировать уже начавшую пробиваться на висках седину. Красилась она еще со школы. Свой цвет - тусклый, русый а-ля зайка серенький - никак не устраивал ее нонконформисткую натуру. Поэтому была она когда-то покрашена и под эмо, и готом не раз заделывалась, впрочем, не особо в тонкости всех этих субкультур вникая, чисто для имиджа, чтобы, по крайней мере, не быть серым воробушком, бедной овечкой с крупными локонами химической завивки. Теперь же - и экстремально зеленый, и выбритый начисто висок - все это осталось в прошлом. Хотя - творческая работа, допускающая чуть больше, чем следовало бы пирсинга и макияжа, и не дурак начальник, и можно было бы себе позволить, но что-то переломилось в ней самой, и с первой сединой куда-то делся весь внешний бунт и эпатажный настрой.
Спокойное мелирование-колорирование, тоже, впрочем, отнимает массу времени. В салоне она была единственным клиентом, забегал еще паренек, но его обкорнали машинкой быстро-быстро, и пока она мокла под своей алюминиевой шапочкой, мастер ее, Наталья, и вторая пожилая парикмахерша сели пить чай. Предложили и Варе, но она отказалась, слишком неказист и запылен показался пакетик «майского». Салон не из самых дорогих, но милый - две канарейки в клетке, огромные лианы, на стенах сертификаты, все как положено. Парикмахерши, впрочем, совершенно заштатные - никакого колорита! Варя улыбнулась про себя, вспомнив, как пару лет назад зашла в Феодосии в парикмахерскую в Доме быта. Собственно, из всего огромного советского Дома быта только и сохранилась, что эта парикмахерская, все остальные комнаты в огромном бетонном мавзолее были запущены, закрыты или сданы каким-то невнятным фирмам. Женский мастер, а это был седой уже, сморщенный старичок, похоже, лет сто просидевший в прохладной тени старого Дома быта, стриг ее тогда не ножницами, а опасной бритвой, лихо подсекая прядь за прядью. Можно было представить себя в фильме Тима Бёртена, да даже не в одном! - было жутковато и здорово, больше такого приятного экстрима она в парикмахерской не испытывала никогда. Да и мастера-мужчины в нашей провинции, в отличие от той, у моря, увы, не водятся.
Вдруг, в застывший душный воздух парикмахерской ворвался сквозняк, хлопнула вдалеке входная, и веселый смех - звенящий, радостный - заполнил все вокруг. Казалось, что дремотный сериал, фоном шипевший в маленьком телике для увеселения клиентов, вдруг прервала озорная талантливая и громкая рекламная пауза, таким контрастным показался Варе этот звонкий девчоночий смех, таким громким и заливающимся был юный голос! Варя посмотрела в зеркало - во всю стену, оно позволяло наблюдать за всем происходившим в зале, не оборачиваясь и не привлекая к себе особого внимания. В дверях, все еще смеясь, словно стряхивая с себя, снимая через голову, как неуместный в тепле свитер, снег и уличный мороз, раздевалась девочка лет шести. Но что это была за девочка! Нет, вовсе это была не девочка, это был настоящий ярко-рыжий (рыжины такой, какой нечасто встретишь в природе, почти красной, огненно-медной) всамделишный лисенок! Весь в веселых конопушках зеленоглазый зверек! Губы лисенка были густо обсыпаны простудой, но непрерывно улыбались, рот не закрывался ни на минуту, а копна (вот же пошлое, расхожее словечко!), нет, грива огненных волос, рассыпалась по плечам и спине, переливалась, шевелилась и текла, как лава, как сверкающий поток. Следом за лисенком вошла ее бабушка, еще не старая совсем, бальзаковского возраста дама, которая лисенка приструнила за громкий смех и топот. Бабушка попросила подравнять девчонке челку, с чем Варина парикмахерша, отставив чай, справилась за несколько минут. Все это время лисенок смиренно просидел, затянутый в парикмахерскую простыню, не уставая, впрочем, корчить в зеркале и Варе, и себе забавные рожицы.
- А волосы-то вроде еще ярче стали? - спросила мастер пожилую даму, но вопрос был скорее риторическим, ответа не требовал, поддерживал беседу и давал понять, что девочка с бабушкой тут не в первый раз и Наталья их прекрасно помнит.
Еще бы - забудешь такую, огонь! Малышка, выпущенная на волю из простыни, которой ее спеленали в кресле, на ходу влезая в пальтишко, унеслась за дверь - там, в коридоре был маленький развал с безделушками и детскими книжками, как водится в небольших заведениях, парикмахерская соседствовала с кем придется - от секонд-хенда до мебельного салона.
Бабушка, расплатившись, тоже вышла, она даже не снимала верхней одежды, настолько коротким был их визит. Варвара же все еще жмурилась от этого внезапно ворвавшегося сюда, под мертвые люминесцентные лампы, живого и яркого солнечного света, когда ее мастер, убрав в выдвижной ящик стола выручку, сказала своей коллеге:
- Я ведь эту девочку очень давно знаю, - Наталья взяла лохматую щетку и начала подметать пол, сгребая в аккуратную общую кучку короткие блестящие медные проволочки лисенка и длинные тонкие бесцветные нити Вариных волос. - Ее в первый раз привели, когда ей годик был. Мамаша решила ее побрить, сама, дома, станком бритвенным, а малышка крутится, не дается - изранила ей всю голову! Полголовы клоками нахватала и к нам привела - стригите налысо!
- Зачем? - буднично спросила ее пожилая коллега и весомо добавила: - Первые волосы ведь не стригут.
«Зачем?!» - взорвалось все внутри у Варвары негодующим воплем.
- А не хотелось им, чтобы она рыжей была, думали, если побреют, новые не такие рыжие вырастут, - просто ответила Наталья.
И они пошли с обалдевший Варварой смывать взявшуюся уже краску с тоненьких русых Варвариных волос.