Волоколамское шоссе 9
Шестнадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года я, командир
батальона, лежал на походной койке в своем блиндаже, в ста тридцати
километрах от Москвы.
Я лежал и думал.
Мне надоедал мой коновод Синченко, единственный среди батальона, кому
дозволялось ворчать на меня. То у него была истоплена для меня баня, то
готов обед. Я прогонял его:
- Потом... Убирайся, не мешай.
- Чего заладили: не мешай и не мешай. А сами полный день ничего не
делаете.
- Я думаю. Понял? Ду-ма-ю.
- Разве можно так много думать?
- Можно. Если тебя убьют по моей глупости, что я скажу твоей жене? А ты
у меня не один.
Быть может, и вам представляется, что командир батальона - особенно в
такой момент, накануне боя, - обязан что-то делать: разговаривать по
телефону, вызывать подчиненных, ходить по рубежу, отдавать распоряжения.
Однако наш генерал Иван Васильевич Панфилов не один раз внушал нам, что
главная обязанность, главное дело командира - думать, думать и думать.
Конечно, наша дерзость ничего не могла изменить в оперативной
обстановке. Мы, семьсот человек, первый батальон Талгарского полка,
по-прежнему держали восемь километров фронта на подступах к Москве, куда
стягивались немецкие дивизии.
...
Так сложились обстоятельства войны. Такова была задача, возложенная на
Красную Армию в тот момент: остановить врага перед Москвой малочисленными
силами, сдержать его, пока к нам не прибудут подкрепления.
И у меня не было резерва. Расчет расстояний показывал, что
стремительным и внезапным броском немцы смогут прорвать нашу линию раньше,
чем подоспеют силы с других участков туда, на какой-то неведомый километр.
Нельзя ли, думая за противника, угадать пункт, который ему, немцу,
покажется наиболее выгодным, наиболее подходящим для атаки? Но ведь и он,
противник, не дурак. Я стараюсь думать за него, а он, подлец, будет думать
за меня.
Он, конечно, легко разгадает мои соображения и найдет способ
объегорить. Он стукнет в одном месте, я поспешу стянуть туда роты,
направлю туда пулеметы и пушки, а другая группа тем временем пройдет
сквозь оголенный фронт.
Может быть, уже сейчас, на расстоянии в двадцать километров, он с
усмешкой читает мои мысли.
Я знал войну по литературе, по учебникам, уставам, по разговорам с
людьми, побывавшими в боях, я участвовал в учениях, учил солдат, выступил
с ними на фронт, и все-таки война оставалась для меня тайной, как для
всякого, кто сам не испытал боя.
Возникал план встречного боя - самому внезапно атаковать противника,
когда он будет на подходе. Но какими силами? Вывести батальон из
укреплений?
батальона, лежал на походной койке в своем блиндаже, в ста тридцати
километрах от Москвы.
Я лежал и думал.
Мне надоедал мой коновод Синченко, единственный среди батальона, кому
дозволялось ворчать на меня. То у него была истоплена для меня баня, то
готов обед. Я прогонял его:
- Потом... Убирайся, не мешай.
- Чего заладили: не мешай и не мешай. А сами полный день ничего не
делаете.
- Я думаю. Понял? Ду-ма-ю.
- Разве можно так много думать?
- Можно. Если тебя убьют по моей глупости, что я скажу твоей жене? А ты
у меня не один.
Быть может, и вам представляется, что командир батальона - особенно в
такой момент, накануне боя, - обязан что-то делать: разговаривать по
телефону, вызывать подчиненных, ходить по рубежу, отдавать распоряжения.
Однако наш генерал Иван Васильевич Панфилов не один раз внушал нам, что
главная обязанность, главное дело командира - думать, думать и думать.
Конечно, наша дерзость ничего не могла изменить в оперативной
обстановке. Мы, семьсот человек, первый батальон Талгарского полка,
по-прежнему держали восемь километров фронта на подступах к Москве, куда
стягивались немецкие дивизии.
...
Так сложились обстоятельства войны. Такова была задача, возложенная на
Красную Армию в тот момент: остановить врага перед Москвой малочисленными
силами, сдержать его, пока к нам не прибудут подкрепления.
И у меня не было резерва. Расчет расстояний показывал, что
стремительным и внезапным броском немцы смогут прорвать нашу линию раньше,
чем подоспеют силы с других участков туда, на какой-то неведомый километр.
Нельзя ли, думая за противника, угадать пункт, который ему, немцу,
покажется наиболее выгодным, наиболее подходящим для атаки? Но ведь и он,
противник, не дурак. Я стараюсь думать за него, а он, подлец, будет думать
за меня.
Он, конечно, легко разгадает мои соображения и найдет способ
объегорить. Он стукнет в одном месте, я поспешу стянуть туда роты,
направлю туда пулеметы и пушки, а другая группа тем временем пройдет
сквозь оголенный фронт.
Может быть, уже сейчас, на расстоянии в двадцать километров, он с
усмешкой читает мои мысли.
Я знал войну по литературе, по учебникам, уставам, по разговорам с
людьми, побывавшими в боях, я участвовал в учениях, учил солдат, выступил
с ними на фронт, и все-таки война оставалась для меня тайной, как для
всякого, кто сам не испытал боя.
Возникал план встречного боя - самому внезапно атаковать противника,
когда он будет на подходе. Но какими силами? Вывести батальон из
укреплений?