МАТЕРИАЛЫ СЕМЕЙНОЙ ИСТОРИИ Ч. 2

[benev]

В эту часть вошли тексты, написанные вскоре после папиной смерти 19 января 2024. При этом я частично использовал свою мемуарную прозу 2007 г., отрывки из которой появлялись в ВК.

СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА

-



После папиной кончины можно рассказать и историю, в результате которой он появился на свет. Которой, следовательно, обязан и я своим существованием. Его мама, Анна Резникова (1895 - 1954) познакомилась то ли в Елисаветграде (ныне Кропивницкий, Украина), то ли в Березόвке (город, ныне в Одесской обл.) (последнее - более вероятно) с его папой Бенцином Беневичем (1888 - 1959) в 1924 г., будучи уже в интересном положении. Более того, она пришла к нему на прием (он тогда работал врачом гинекологом), но сидела в приемной врача и плакала. Бенцион расспросил ее о причинах слез, и узнал, что муж (был ли это муж, жених или любовник, в точности за давностью лет сказать сложно) бросил ее, оставив в таком положении. Ну и… Бенцион, видно, сильно полюбил-пожалел ее (ведь только по любви можно, тем более человеку с некоторыми религиозными предрассудками - дед был верующим иудеем, взять девушку в таком положении). Вскоре (в 1924 г.) родилась папина старшая сестра, Елена (она, кстати, единственная в семье, вслед за родителями, тоже стала врачом), но и папино рождение (17 сентября 1925 г.) не заставило себя ждать. От тети Лены очень долго скрывали тайну ее рождения (папа, кажется, в эту тайну был посвящен, но хранил ее). И лишь в весьма зрелом возрасте, уже сильно после смерти папиных родителей, она ее узнала (случайно, разбирая старые письма) и даже разыскала своего настоящего отца, крупного инженера (прожившего свою непростую жизнь, включая сталинские лагеря), попыталась сблизиться с ним, но ничего путного из этого не вышло (родная дочь, известная писательница и правозащитница, особенно по еврейской части, Алла Г-р, решила, что тетя Лена все это делает ради наследства и отшила ее). Я тоже всю эту историю узнал не так давно (и конечно уже после смерти тети Лены, в 2002 г.). Как бы то ни было, папа очень любил и свою старшую сестру, и свою младшую, Таню, которая умерла в 19 лет от чахотки (скучал по ней всю жизнь, ее портрет всегда висел в его комнате). Первый сборник настоящей поэзии ХХ в. (Цветаеву), а не той советской, что мне попадалась до того, мне подарила на 16-летие тетя Лена. (Помню, как я в выпускном классе оттуда читал «Вот опять окно…», следя за произведенным впечатлением нравившейся мне девочки на 5-минутках поэзии, с которых открывались у нас уроки литературы). А папа, получается, был первенцем большой любви.

29 февр. 2024; 05.06.2024

PS. Я не исключаю, что одним из мотивов переезда молодой четы из Березόвки в Троцк было то, что хотелось распрощаться с той средой, где про первую несчастную любовь Анны Резниковой все знали.

В ТРОЦКЕ-ГАТЧИНЕ и про «ротацию элит»

Для меня обращение к семейной истории сейчас не только способ почтить своих предков, достоинств которых во мне нет, но и возможность еще раз прикоснуться к истории страны в ХХ в., истории, в которой не только факты легко забываются, но которой и правильные оценки дать так трудно.

-

Вот, в Сети обретается фото, где папины родители среди других врачей, работавших в только что созданном в Гатчине (на тот момент Троцке, куда в 1925 или 26 г. переселилась с Украины (из Елисаветграда или Березόвки) чета Беневича--Резниковой), врачей, работавших в Доме санитарного просвещения.



Слева направо: управляющий аптекой Гатчинского железнодорожного узла Сороков; врач Городской амбулатории А. П. Резникова (папина мама); заведующий туберкулёзным отделением Городской больницы Я. Е. Бергольц; терапевт Городской амбулатории В. А. Кусов; будущий первый председатель Городского комитета Красного Креста С. Е. Степанов; заведующая ДСП К. А. Соколова; заведующий Городской больницей М. Р. Марцинович; заведующий акушерским и гинекологическим отделением Городской больницы Б. И. Беневич (папин папа, мой дед); женорганизатор Райкома ВКП(б) О. Шелковская.

Сама эта информация из статьи, прямо скажем, написанной с т.ск. «советских позиций» (https://kraeved-gatchina.de/ocherki/istoriya-mediciny-v-gatchine/dom-sanitarnogo-prosveshcheniya/?fbclid=IwZXh0bgNhZW0CMTAAAR3Ih0FA5L9ZSlq6VE1NQdRWTZX2i9e3ltHZjzKFHiHbidVsnc7SAbSuhwg_aem_AbbcstqVYqDbXH9-pqQuqUvfEFS9Hy5ZfhqaFdUmNsWV78gVv1zIeaH6sDY8RzsJtHuw6px3ATFldMrQSZWJOoqP), замазывающей ту трагедию, которая имела место в Гатчине-Троцке при смене элит. Когда врачи старого закала и выучки (многие были придворными) были вынуждены бежать из города и России с частями Белой армии или еще как-то, а на их смену (т.е. опустошенное историей место) пришли другие, в т.ч. и папины родители.

ПАПА И ЕГО МАМА в ВОВ

Да, вот еще рассказ об А.П. Резниковой из более позднего времени. Мама вспомнила, что, когда папа вместе со своей мамой и сестрами оказались во время войны в эвакуации в Башкирии, то Анна Павловна была там председателем мобилизационной комиссии. И что? Когда подошел папин возраст призыва он был отправлен собственной матерью в пехоту. Тогда-то ему и пришлось хлебнуть лиха в учебке в степях Башкирии - самый экстремальный опыт в его жизни, судя по рассказам. Почище войны (Тому, как я понимаю, несколько причин. Первая - голодно, на войне все же было хорошее снабжение. Вторая - вот таких полу голодных их заставляли совершать марши в десятки километров с полной выкладкой в жару по пустынной местности. Наконец, грубые нравы и антисемитизм, которого в действующей армии, особенно под конец войны было на порядок меньше).

Потом, правда их полк переквалифицировали в десантный, и он даже совершил штук пять прыжков с парашюта, что тоже было экстримом, хотя и другого рода. Но прыгать с парашюта на немцев ему все же, к счастью не довелось - потери в этих частях были такие высокие (расстреливали в воздухе), что к 1945 г. от использования десантников в больших масштабах отказались. Так что воевать папе пришлось в той же пехоте.

29 февр. 2024; 05.06.2024

В ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО

Я конечно ломлюсь в открытую дверь, говоря о том, что ВОВ была для оказавшихся на ней, особенно в 18-19 лет, как мой папа, страшнейшим стрессом. Это хорошо известно, да и сам я писал об этом, например, говоря о стихах Николая Панченко. Но одно дело, когда знаешь это в общих чертах или на чужих судьбах, и совсем другое, когда проживаешь это вместе с родным ушедшим человеком. Вот, я гляжу на эту папину фотографию, сделанную в победном 1945, и вижу юношу, прошедшего через самое страшное в своей жизни. И никакого катарсиса от победы не испытывающего. Вся тяжесть войны еще в этих глазах.



При том, что на фронте папа оказался только в конце 1944, начале 1945, по причине его возраста, он 1925 г.р.), т.е. эта была уже победная, далеко не самая тяжелая фаза войны.

Для сравнения публикую другую фотографию, конца 50-х, начала 60-х гг.



Как сказала мама: вот за такого я и выходила. Думаю, что это было немного раньше, но не так уж далеко. Познакомились они в Туле, куда оба попали по распределению - папа из ЛИАПа, а мама - из ЛЭТИ. К слову, она вышла за своего Изю не в последнюю очередь из-за его пения (он неплохо пел, главным образом песни военных лет и хорошие оттепельные, подыгрывая себе на рояле). Этим он оставил позади других двух претендентов на ее руку, которые тоже были фронтовики и инженеры или типа того. Но не пели. К тому же папа был хорош собой. И при этом не был бабником, т.е. был юношей целомудренным, как сказала мне нынче мама. Это выгодно отличало в ее глазах его от других претендентов, которые были «слишком опытными». Например, он никогда не целовал свою Инну на людях, даже после женитьбы, и маме, которая и сама была воспитана в строгих нравах (долгое время думала, что дети бывают от поцелуев), это нравилось. Так что она совершила единственно правильный выбор

ПАПА - СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК, И МОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ

После поступления в Политех всех зачисленных на первый курс отправили на месяц в совхоз на сельхоз работы. Здесь произошло мое грехопадение, т.е. выпадение из монолитной (как казалось) общности советского народа. Но сначала, не о себе, а о папе. После его смерти, разбирая старые фотографии, обнаружили случайно одну, где он запечатлен на овощебазе, в ватнике, среди больших ящиков с капустой (см. первый комментарий).



Так вот. Папа на этой фотографии (ему на вид лет 35-40) выглядит совершенно счастливым - улыбается такой светлой улыбкой, что в голову не придет, что вообще-то любой нормальный человек на его месте - квалифицированный инженер, занимающийся нужной для государства работой, оказавшись на фактически каторжной, низкоквалифицированной работе, должен, казалось бы, не весело улыбаться, а насупившись размышлять, как из это ситуации выйти, или хотя бы на лице выказать возмущение, гнев или горький сарказм по поводу своего положения. Но нет, на его лице кроткая и светлая улыбка. И ведь подобная практика - отправка студентов первых курсов и инженеров в колхозы и овощебазы была в СССР не каким-то единичным событием, а происходила регулярно, из года в год… Почему же у меня в аналогичной ситуации возникла совсем другая реакция, приведшая в конечном счете в стан «отколовшихся» (назовем его пока так), а папа, вот, стоит среди ящиков с капустой и улыбается, и никаким «отколовшимся» тогда не был - ни по своим мыслям и словам, ни по своим действиям? Что же он себя меньше уважал чем я, был таким наивным и кротким советским человеком с фактически рабским сознанием - куда пошлют, то и хорошо, лишь бы кормили, поили и не наказывали?

Думаю, чтоб понять его, хоть немного, нужно вспомнить его жизнь. У нас, вот, сейчас война пока где-то там, достаточно далеко, и то она уже постоянно тем или иным способом дает о себе знать, фактически вгоняет нас в стресс. А папа видел войну вблизи, был на ней: в эвакуации был полуголодной, в учебке в башкирских степях, которая, как он рассказывал, была пострашнее и потяжелее войны, и потом на войне, и ранен был, в госпитале лежал среди кровищи и калек, получил обморожение конечностей, уже вернувшись в СССР зимой 45-46 гг.... При том, что он ведь застал и довольно счастливое предвоенное детство - в Гатчине. Будучи сыном уважаемых в городе врачей, он наверняка жил достаточно благополучно, с двумя сестрами, мамой, папой… А потом война. Тяжелые послевоенные годы. Это же было страшнейшим стрессом. По сравнению с этим 60-70 гг., когда сделана эта фотография, были годами счастливой жизни, и такая мелочь, как пару дней, пусть даже неделю, на овощебазе (это студентов посылали чуть не на месяц, а инженеров все же поменьше, как я помню) не вызывала, я думаю, у него ни малейшего протеста, воспринималась в порядке вещей - нужно помогать стране и тут, есть-то все хотят... Более того, скорее всего для папы это было сменой рода деятельности - поводом размяться, пообщаться со своими сослуживцами в неформальной обстановке. Одним словом, это вряд ли воспринималось им хоть с малейшей степени как тяжелый, унизительный и подневольный труд. Вот такие, очень разные могли быть реакции на одну и ту же примерно ситуацию.

Но вернемся ко мне. До совхоза я был не просто лояльным Софье Власьевне, но и активным комсомольцем. В семье у нас никаких ура-патриотических и прокоммунистических разговоров не вели, но и «голосов» не слушали, и никакой антисоветчиной не пахло. Папа и дедушка были ветеранами войны, а то, что СССР спас евреев от нацизма, вероятно при всяких раскладах делало моих родителей лояльными гражданами. Впрочем, в семье этого никто никогда не обсуждал . Мы просто были частью «советского народа» без всяких оговорок. Поэтому, когда мне, бывшему до этого старостой класса, предложили стать зам. секретаря комитета комсомола школы по идеологии, я, польщенный, согласился.

Вся идеологическая работа у нас сводилась к политинформациям раз в неделю; я следил за процессом, а порой и сам выступал в роли докладчика. Не помню, чтобы это носило характер «пятиминуток ненависти». Мне нравилось разбираться в международной политике, - это было формой познания (все эти названия стран и политических деятелей), стимулированное тщеславием, что ты как сведущий рассказываешь обо всем этом остальным. Никакой ненависти к империализму мы не испытывали, а наш патриотизм был, скорее спортивный - так «болеют за своих». Неловкость я испытывал лишь в освящении арабо-израильского конфликта, стараясь избегать этой темы. Не потому что был на стороне Израиля, но потому, что так ли сяк ли это относилось к моей «тайне».

Итак, по окончании школы у меня ни в одном глазу не было ничего антисоветского.

Зато в совхозе в сердце мне заполз червяк (Нужно вспомнить еще и то, что я впервые надолго был оторван от дома, от родителей, а в пионерские лагеря меня не отправляли после одного неудачного опыта в далеком детстве). Червь заполз мне в сердце через глаза, уши и желудок. Глаза видели бараки, уши слышали (не понимая еще, о чем, собственно идет речь) песни Галича, которые тайком, но достаточно громко пели в соседнем закутке нашего колхозного барака выпускники мат. школ Питера. В этот «элитарный круг», державшихся особняком посвященных, мне вход был заказан. Я попал в кружок попроще - выпускников одной мат. школы из Кишинева, почти все они оказались «маланцами» (так одесские и молдавские евреи называют евреев, т.ск., по крови). Здесь никакой особой антисоветчины не было. Но само его существование было чем-то, если не запретным, то «неприличным». «Элитарный круг» манил неведомым знанием, «кишиневцы» воспитывали меня по-своему, колхозная баланда, плюс запрет выходить за пределы лагеря, подневольная работа в грязи - все это постепенно создавало во мне концентрированный раствор чего-то нового. Но нужен был еще центр кристаллизации. Им стал митинг протеста против переворота Пиночета и убийства Альенде (11 сентября 1973 г.), на который нас согнали после трудового дня. Мы уже, было, начали сушиться, мыться и приходить в себя, когда нас подняли как по тревоге, и вывели под дождь, выстроив вдоль бараков. Импровизированный митинг начался с формальных и дежурных речей. Но потом из студенческих рядов начали выбегать энтузиасты. Я впервые попал на «пятиминутку ненависти», которая затянулась на целый час. Это уже не имело ничего общего с невинными политинформациями моего школьного детства. Народ разгорячался, некоторые из энтузиастов были то ли в подпитии (на этот раз почему-то не осуждавшемся начальством), то ли во хмелю от ненависти к врагу. Так что, при том, что умом, да и сердцем я вроде бы оставался на стороне Альенде, но отвращение от самого этого «часа ненависти» на фоне всего, что накапливалось во мне в предыдущие дни в лагере, сделало свое дело - я начал «отламываться» от «советского народа». Мое падение завершилось, когда уже по возвращении в город комсомольское начальство стало допытываться, кто что пел и о чем говорил в колхозе. Т.е. нашлись стукачи на певших Галича. Меня, напомнив мне мое замсекретарство, видимо тоже надеялись залучить в эти славные ряды. Но я уже был в других рядах. Точнее, я уже в колхозе «засветился» своими контактами с неблагонадежными. Так что на это раз мне никакой комсомольской должности не предложили, и дальше я уже только продолжал скатываться по наклонной плоскости.

28 февраля 2024

К 5 МАРТА

Накануне очередной годовщины смерти изверга позволю себе опубликовать еще один кусочек из семейных мемуаров, частично связанный и с этим событием, и с самим тем временем.

+++

Никакими антисоветчиками или даже кухонными критиками советского режима ни мои родители, ни мамины родители, бабушка Рая с дедом Натаном не были. Дед Натан во время войны, в блокаду, будучи военным инженером, вступил в партию, и был вполне лояльным членом (хотя вряд ли фанатиком). Никаких поползновений услышать какую-то альтернативу советской идеологии в нашей семье не было. В то время как во многих «продвинутых» в политическом отношении семьях (неважно, какой ориентации) имелись приемники с короткими волнами, по которым можно было слушать (пусть и через глушилку) «вражеские голоса», как то Голос Америки, Свободу, Немецкую волну и т.д., у нас дома такого приемника не было. Только уже в институтское время, т.е. когда мне было 19 или даже 20 лет, такой приемник все же, наверное, не без моего настояния, завели, а до этого мы находились практически полностью в состоянии «облученности» советской пропагандой. Никаких разговоров, критических в отношении властей и коммунистической идеологии я дома в годы отрочества и юности не припомню. Это не значит, что родители были какими-то особыми приверженцами коммунистической идеологии - этого тоже в помине не было, но они были вполне лояльными советскими гражданами, что для папы, например, вполне гармонично сочеталось с его работой на советский ВПК (дедушка Натан и вовсе служил в Штабе ленинградского военного округа, что был на Дворцовой площади). Т.е. они, прошедшие войну, жившие в этой стране вполне счастливой по тогдашним меркам жизнью, не имевшие и не искавшие альтернативной информации, вполне органично работали там, где работали, не кривя душою. Более того, как мне рассказала совсем недавно моя мама, сама сославшись на папину сестру тетю Лену (ее рассказ) - когда умер Сталин, папа, как и многие тогда, был настолько потрясен этой смертью, что купил билет и ринулся в Москву, чтобы участвовать в похоронах Сталина. К счастью, он не попал на само это действо (на нем в давке погибло немало людей), но сам факт такой поездки произвел на меня впечатление. Конечно, никаким сталинистом в 60-70-ые годы папа уже не был (после ХХ съезда партии это было уже очень маргинально), но, повторяю, семья наша была вполне лояльной, приёмников с альтернативной информацией не заводила (отчасти и из-за страха доноса, мы же жили в коммуналке). При этом политических разговоров в семье я тоже особо не припомню. Я бы сказал, что это была обычная в целом аполитичная, но вполне советская семья.

На этом фоне, когда в 10-м классе мне, бывшему до этого старостой нашего класса, предложили войти в комитет комсомола школы и стать заместителем секретаря по идеологической работе, для меня согласиться было тоже вполне органично. Не то чтоб я был таким уж идейным комсомольцем и любителем комсомольской работы, но предложение льстило моему самолюбию и не противоречило убеждениям. К тому же, главной моей обязанностью было проведение политинформаций и наблюдение за этим процессом в школе. А мне нравилось разбираться в международной политике. У нас была очень хорошая учительница истории, и она всячески поощряла мои увлечения не только историей прошлого, но и текущей… Сама она была вполне идейной теткой (ее звали Капитолина), но очень квалифицированной и знающей. Вот под ее руководством я всем этим занимался. Родители, когда узнали, что мне сделали это предложение, помнится, несколько опешили. Одно дело староста класса, а другое идеологический работник… Помню, что мама как-то туманно выразилась в том смысле, что лучше б я в это не совался. Папа же кажется промолчал, но он явно предпочел бы, чтобы я пошел в радиокружок, куда он безуспешно пытался меня запихнуть - для профориентации. . Факт тот, что в комсомольскую работу я со всей энергией включился.

Поскольку старший сын, прочтя предыдущий отрывок, очень удивился, что я в какой-то период своей жизни вовсе не был антисоветски настроен (он думал, я таким был всегда), напишу об этом еще пару слов, подчеркнув нечто из сказанного выше. Итак, следует отдавать себе отчет, что в результате Революции и Гражданской войны были не только миллионы пострадавших - убитых и замученных, лишенных имущества и вынужденных бежать заграницу. Были и выгодоприобретали всего происшедшего, и правда состоит в том, что до определенного времени евреи в массе своей были среди них. Т.е. в то самое время, когда была в немалой степени опустошена русская деревня, когда целые классы - дворянство, буржуазия, зажиточное крестьянство и духовенство, были замучены или изгнаны, евреи, жившие прежде в массе своей за чертой оседлости, т.е. не имевшие право селиться (кроме самых богатых) в таких городах, как Петербург, получили равные права со всеми остальными. И наша семья (мои бабушки и дедушки со всеми их семьями в том числе) оказались в Ленинграде в результате этих процессов. Более того, именно сталинский СССР, как ни крути, защитил евреев, живших здесь, от истребления немецкими нацистами. И хотя после затеянного тем же Сталиным «дела врачей» и истребления еврейского антифашистского комитета, как «сионистского образования» положение евреев в СССР стало несколько хуже, но, во-первых, Сталин вскоре умер, а во-вторых, все же уже совершившаяся ассимиляция евреев, занятие ими пустующих (после исхода и истребления дворян, буржуазии и духовенства) мест в русской культуре и жизни оказалось необратимым. Чего говорить, если лучший учебник русского языка, по которому все учились в СССР, был написан Розенталем, главным диктором на радио был Юрий Левитан, а ведущие физики были почти все поголовно (кроме разве Капицы и Сахарова) евреями по происхождению и т.д. Такова правда. А узнать какой ценой это было все достигнуто, сколько крови пролито, я, не имея альтернативных источников информации, до поры до времени просто не мог. Поэтому ничего удивительного, что и папа не был антисоветчиком, и я - до того, как узнал страшную правду, прочтя Архипелаг ГУЛАГ Солженицына, и много чего еще. У нас в школе среди моих одноклассников в помине не было никакой антисоветчины, даже у ребят из вполне интеллигентных семей. В некоторых других школах, как я потом узнал, было по-другому. В частности, выпускники лучших математических школ, с которыми я встретился потом в институте, были куда более просвещены в плане политическом. Но это за счет того, что там были более свободомыслящие учителя, да и родители таких детей зачастую были не простыми инженерами, как мои, а научными работниками - кандидатами наук. Это был иной страт советского общества, и в смысле доступа к информации, и в смысле степени осознанности, в том числе исторической. Соответственно и дети таких родителей были куда более начитанными и информированными (а некоторые, не боясь, слушали «голоса»). У нас же в школе, хотя учителя были и очень хорошие в смысле любви к предмету и детям, но они были убежденными в правоте советского строя. Все это были люди, прошедшие войну, даже более того, героически ее прошедшие, люди самоотверженные и честные… Но при этом слепые на некоторые вещи в нашей истории и нашем настоящем… и передавшие эту слепоту нам. Вот такими же были и мои родители. Такая слепота позволяла им быть по-своему честными, как бы не врать… Но конечно эта слепота держалась не в последнюю очередь и на страхе. Дедушка Натан одно время в поздние сталинские годы был даже на несколько лет сослан (из-за самострела одного солдата в его части). Сослан военным инженером куда-то в глушь в Карелии. Это не было лагерем, но все же он был оторван от семьи, и это тяжело пережили в семье. С тех пор страх и осторожность, возможно излишняя, невидимо присутствовали в жизни большой семьи. Нас с папой и мамой это касалось в меньшей степени, но вот то, что приёмник с «голосами» у нас очень долгое время не появлялся, отчасти было связано с этими страхами. Позднее мои дедушка с бабушкой получили отдельную квартиру, а дедушка ушел на пенсию, и ситуация стала постепенно меняться. Но инерция страха была, наверное, и у моих родителей. Так что тут сразу многое сплелось - советская власть в общем-то многое дала людям нашего происхождения, а с другой стороны этот самый страх (у меня его не было, а у родителей был). Вот вам и причина моей лояльности в это время, которую как корова языком слизнула, когда я оказался в институте, совершенно в другой среде.

4 марта 2024

ПАПА В КОММУНАЛКЕ

-

Мы жили долгое время большой семьей в одной коммунальной квартире - мамины родители, дед Натан, баба Рая, мы с родителями и тетя Белла (мамина сестра) с мужем и и их сыном Мариком. У нас на всех было две большие комнаты - 40 кв. м и 35 кв. м. Жили по адресу Фонтанка 129 (кв. 17) ... оттуда видно - напротив Троицкий собор (тогда склад или овощехранилище), наискосок - усадьба Державина, тогда никакого музея не было, была какая-то контора…

Командовала в семье по большей части бабушка Рая. Папа был на третьих ролях. Он и сам не особенно совался в то, что он называл (потом в разговоре со мной повзрослевшим) «женские дела». Т.е. меня маленького опекали все три женщины нашего семейства, пока Марик не родился (т.е. лет 5), а папа, бедный, был частенько предметом критики бабушки Раи, которая, когда чем-то была недовольна, что было часто, переходила на идиш, и отчитывала папу на идише, чтоб я не понимал суть дела. Папа идиш понимал, но сам говорить на нем не особо мог. Так что бабушка Рая пользовалась еще и языковым господством над ним. А он смиренно помалкивал. Не помню, чтоб он особо когда с ней ругался в ответ.

<...>

Коммуналка наша была далеко не самая многосемейная из ленинградских - в разное время в ней жило, помимо нас, еще 5-6 семейств. Они могли состоять и вовсе из одного человека, могли из двух, а могли и из трех. Самое большое было наше, у нас было, включая маленького Марика (но они вскоре получили другое жилье), - 8 человек, а потом - 5. Часть большой коммунальной кухни была отгорожена. И там за довольно тонкой перегородкой ютилась семья из трех человек, такая пролетарская семья. Ее глава, дядя Коля, как я его звал, регулярно поддавал, а, поддав, начинал страшно ревновать свою жену, не помню как ее звали (кажется, Валя), к папе. Он запросто мог ворваться в нашу комнату в поисках своей «Вали». Надо сказать, что ни папа, ни эта Валя не давали ни малейшего повода для ревности, просто Коля был жутко закомплексованным, бил свою жену, а главное был алкашем. При этом он был здоровенным детиной, выше папы на голову и шире в плечах раза в полтора. Так вот, папа никогда не терял самообладание во всех этих скандалах. Вел себя с достоинством, и давал всегда достойный отпор, хотя этот Коля грозил и его убить, и жену свою… Кончилось все тем, что жена его от него ушла, и они с дочкой уехали куда-то жить отдельно. Любопытная деталь - мама с папой ходили к ней на новоселье, она приглашала. А с ее дочкой, Любой мы зачастую, будучи маленькими совсем, гуляли вместе. Мы были примерно одного возраста. И когда дядя Абраша, родной брат бабушки Раи, который жил в соседнем доме, и был уже на пенсии, брал меня гулять, то и эту Любу мы часто брали гулять, а ее мама брала вместе с Любой гулять меня. Такие вот были нравы тогда - люди разного происхождения, жившие в коммунальных квартирах, помогали друг другу, и - если не иметь в виду эксцессов, как этим Колей, то даже и были в вполне приветливых и дружелюбных отношениях.

Короче, хотя Коля этот порой искал свою жену под кроватью у папы с мамой, уверяя, что они ее там спрятали, папа достойно всегда выходил из этой ситуации. Но в милицию, сколько я помню, не обращался, хотя может и грозил ею. Он был неробкого десятка, и перед физической силой никогда не пасовал. До мордобоя не доходило. Но несколько раз чуть было не дошло. Когда Валя уехала с дочкой, вскоре куда-то делся и этот Коля, и перегородку на кухне снесли, ихнюю комнату «прирезали» к кухне, в квартире стало спокойней, а кухня просторней. Все вздохнули. Коля поддатый конечно и «ж...в» поминал, но после того, как он съехал, эта тема у нас в коммуналке больше не всплывала. Помню, что папа столкнулся на этот предмет недалеко от нашего дома - задирал что ли его кто-то, не помню уже деталей, но и тут он не спасовал. Сам никогда на рожон не лез, был очень спокойным всю жизнь, но при этом и достоинства никогда не терял.

По этой причине, кстати, он на старости лет не любил попадать в полагавшийся ему как инвалиду войны госпиталь ветеранов войны - лежавшие там, по его словам, об "ж...х" почесать язык были горазды. Ну вот, не любил попадать и ... не попадал. Т.е. вообще как-то обходился без больниц. Когда он умер, и врач, составлявший протокол, попросил выписку из последнего пребывания в больнице, такового не оказалось.

9 марта 2024

«ВОЙНА» И БОРОДА

-

Единственным храмом, в котором мне пришлось регулярно бывать в молодости, была церковь Политехнического института, куда я поступил сразу после школы. Сейчас Покровская церковь сияет массивной позолоченной луковицей, а тогда здесь размещался зенитно-ракетный комплекс, а луковица храма была срезана советами на суп.

Здание бывшей церкви примыкало к корпусу, где находилась (а может и сейчас находится) военная кафедра. Сюда мы ходили на «войну».

Явственно помню, что обучение всем этим ракетно-зенитным премудростям происходило как бы во сне. Т.е. меня постоянно клонило в какой-то неодолимый сон, особенно, когда занятия проходили в здании бывшей церкви. При этом, ни разу мне не приходило в голову, что наш комплекс стоит в храме - прямо в алтаре, и что это кощунство. Все такие понятия были вне моего, и моих товарищей по Политеху, сознания.

Не знал я тогда и о том, что самим своим появлением на свет я некоторым образом обязан чему-то в этом роде. Дело в том, что папа с мамой познакомились некогда в Туле, куда они оба попали по распределению после институтов (папа - ЛИАПа, а мама - ЛЭТИ). Оба, конечно, на военные предприятия. При этом папа был в Туле начальником радиолокационной станции. И потом он всю жизнь проработал на ВПК, занимаясь всякой аппаратурой для РЛС и подводных лодок. Подробностей я, кстати, не знал (папа соблюдал секретность!).

Как бы то ни было, мое ощущение от «войны» было как от чего -то предельно чуждого и враждебного, и это подливало масло в огонь моего юношеского «бунта».

===

С «войной» связаны и воспоминания о первом посильном сопротивлении «режиму». Сопротивлялись мы (таких набралось несколько человек) - ношением бороды. Борода не полагалась по уставу. Мы же запаслись справками от врачей, что нам из-за раздражения на коже нельзя бриться, и бедные наши майоры, краснели от гнева, видя наши бородатые рожи, но с этим непристойным зрелищем ничего сделать не могли.

Следующее, связанной с «войной», воспоминание касается военных сборов. На них нас отправили после четвертого курса. Именно там со всей остротой встал для меня еврейский вопрос, на этот раз как социальный. Возможность для этого создала структура подчинения, когда командирами (сержантами) над нами назначались ребята из наших же групп, из тех, кто уже служили в армии. Как правило, это были русские. Евреи, специально готовившиеся для поступления в институт, выпускники спецшкол, в армию до института обычно не попадали. Дело, однако, состояло в том, что «старики», послужившие в армии, как правило, плохо учились в институте и были, несмотря на свой возраст, позади «салаг» и в первую очередь обычно хорошо учившихся евреев. На сборах вся ситуация переменилась - старики были снова на коне. Можно было вполне законно отыграться за ощущение своей неполноценности, испытанное во время учебы. Слава Богу, все ограничилось «малой кровью» (парой драк с «дедами»), но противостояние было достаточно откровенным и острым. Причем обычное противостояние «стариков» и «салаг» превратилось в разделение по национальному признаку (этому, вероятно, способствовало и довольно большое число в наших группах, на престижных специальностях, евреев, хотя, разумеется, их было меньшинство).

Помню, как тогда впервые мои еврейские приятели заговорили достаточно решительно об отъезде; впоследствии они все и уехали, кроме меня.

Однако, был среди тех, кто неизменно продолжал с нами поддерживать дружеские отношения и в случае чего вступаться за слабых (он был крепкий парень) один не-еврей. Помню, я тогда случайно услышал разговор наших «врагов», относительно Коли: «Какие разные у евреев бывают фамилии…». Этим русским ребятами в голову не приходило, что с евреями, да еще в такой ситуации, может дружить свой, русский. Для нас же Колино поведение было подкупающим примером абсолютного благородства.

Анализируя случай на сборах, можно сказать, что большинство из ленинградских евреев вовсе не настаивало на своем еврействе, привыкло его, если и не скрывать, то и не выпячивать. Все мы вполне удовлетворились бы космополитизмом. Евреями нас делало «враждебное окружение». Но если копнуть еще глубже, то именно наше родство -атмосфера в семье, установка на интеллектуальную доблесть, уверенное поступление в институт, а сначала в лучшие спец. школы (чтобы не попасть в армию, где «еврею - конец») выделяло нас по воспитанию по сравнению с нашими русскими товарищами. Именно эта, развитая у нас в семье установка, а не врожденные способности, выделяла нас по сравнению с ними.

Коля рос в семье, где установка на интеллектуальную доблесть, хотя и по другой причине, тоже имела место (он был из семьи ученых). С этой точки зрения он был «наш человек». В его лице я впервые встретил настоящего русского интеллигента, и мы стали друзьями, так что не без его влияния я оказался вне еврейского коллективного сознания (или бессознательного?), замешанного на страхах перед «чужими», то есть русофобии, которой заразилось тогда на сборах большинство моих еврейских товарищей.

Закончу я этот этюд о «войне» еще одним воспоминанием. Когда-то, еще будучи студентом, я подрабатывал сторожем. Мой пост находился около здания «Водоканала». И вот, как-то утром, после работы, около 7 утра, пересекая пустую еще Потемкинскую улицу, я столкнулся с ротой голых по пояс, мокрых от пота, бегущих мне навстречу солдат (нас самом деле, это были наверное курсанты, но в этом не разбирался). Я увернулся, перейдя перед самой «головой» роты на другую сторону. И оказалось так, что я пошел по тротуару им навстречу. Рота бежала мимо меня довольно долго, а в моем, полусонном еще после ночного дежурства сознании начало, а потом дома закончило складываться:

У бегущих солдат

Даже тело

Бегущих солдат -

Носом в мокрую спину

То и дело

Уткнешься,

Но в гуще солдат -

Не отстанешь,

Не выпадешь

На половину.

Топот тыщи -

Не ропот

Отдельных шагов -

Джаз советских проспектов.

Мало слышим

Из музыки обертонов

В узкой области спектра.

Не солжешь,

Как на них не смотри -

Птицей вывернешь око -

Все равно, что

Бежишь изнутри,

Если движешься сбоку.

Так что моя непригодность к «строевой» - это глубокий, можно сказать врожденный «комплекс». Да и бороду я с тех самых пор ношу. Папа, впрочем, к этому относился вполне снисходительно, а под конец жизни и сам отпустил бороду. Да и к войне, в том числе и той, на которой он воевал, стал относиться немного иначе. Последней книгой, которую он сам прочел примерно за год до смерти от начала до конца (потом он мог читать только отдельные рассказы, потом страницы, потом абзацы...), была книга Николая Никулина «Воспоминания о войне». Прочел и подтвердил. Да, это правда.

10 марта 2024