Сон про сон боцмана.
Иногда и портреты болеют. Не простудой или катаром. И даже не душевными болезнями, хотя это для них не чуждо. Иногда на портреты находит хмурь. Тогда красочный слой подёргивается дымкой словно патиной, и глаза смотрят куда-то вглубь своего холста, а не в пространство перед собой.
Я не заболел, нет. - Так сказала тень моей Феи. Она, внезапно встревожившись, подлетела ко мне, озабоченно чмокнула лоб и произнесла, стараясь скрыть беспокойство: «Знаете, Портрет, Вам сегодня лучше побыть в темноте и тишине». Погасила свет и удалилась в свою корзинку для рукоделия, Универсальная Рыба понимающе булькнула и нырнула на дно своего нового аквариума, сделанного нами из больших витринных стекол и какой-то чудесной мастики. «Я не хочу больше жить в этом пруду! Моя стихия - море!» - сказала она как-то не так давно и потребовала подать ей море, иначе она тут же начнёт портиться и тухнуть. Так что теперь у неё был свой личный кусочек моря. В погребе расцвел мрак, и только новенькие часы с лизергиновым песком, привезенные тенью Феи из последнего моего сна, сияли привычным успокаивающим фиолетово-голубым светом.
Я где-то плыл. Плыл, убаюканный шуршанием то ли гальки под волной, то ли травы и листьев. Мне снилась поздняя весна. Почти растворился в терпком вечернем воздухе. Я таял, как шарик ванильного мороженого на куске свежего пирога.
«Не звезда» - шепнул мне кто-то в ухо, и я выпал из дрёмы. Что-то тяжёлое катилось по столешнице. Я сидел в каком-то кабаке, - какой-то я, - и на меня по грязным засаленным доскам катился, быстро вращаясь, словно моргая, глаз. Чья-то широкая, с венами, словно реки, ладонь его накрыла и подняла. Я был вынужден осмотреться. Напротив меня сидел боцман,- я решил, что это боцман, потому что никто иной так выглядеть не может. Кожа цвета морёного дуба, в расселинах и трещинах, словно земля после тектонического сдвига, лохматая нечёсанная седая, словно пыльная, голова, здоровенный пористый нос и глаз. Глаз утомлённого жизнью и вином человека - в красных сосудах, уставший выбеленный морским солнцем голубой глаз. Второй глаз я рассмотрел чуть позже. Когда боцман вставил его в глазницу. Стеклянный, яркий, он мне напомнил орех в скорлупе - посреди него шла трещина, поросшая мхом, и мне показалось, что ещё немного, и глаз, сплющенный веком, хрустнув, раскроется, и я увижу тропинку в лес, где олени цепляются рогами за корабельные сосны.
Я протянул руку к стакану с чем-то, что, оказывается, налил мне боцман. «Промчалась» - скрипнул под ним тяжёлый расшатанный стул.
«Я тебе скажу, юнга!» - ухмыльнулся он, - «Та ночка была самой славной в моей грешной жизни, насквозь промоченный дешёвым виски». Его руки по локоть были в татуировках, и похоже, не только по локоть и не только руки. Когда он разливал нам виски, то змея с правой руки каким-то образом перебиралась на левую, а дева с мечом - на правую. Иногда дева, прищурившись, салютовала мне, - но я списал это на крепкий алкоголь.
«Застыла задумавшись» - забулькало наливаемое из бутылки. «Та ночь, мой глупый юнга, показала мне, - то , что я принимал за ад - вовсе не ад, а так, просто кутёж глупых чертей. Тогда море встало стеной - чёрной, как глотка подводной праматери, бурлящей, как твой котел с фасолью, и плотной, как земля над старой могилой. И открыло свою зубастую пасть.
Оно засосало нас, засосало нас, мальчик, как барышня высасывает живую устрицу, и проглотило, как сом глупого утёнка, и мы попали в его кипящее смолой брюхо. Как над нами потешались морские дьяволы, как хохотали жирные русалки, как голодные морские скаты кружили вокруг нас, пуская во тьму россыпи синих огней. И как ехидная старушка, у которой в руках вовсе не коса, а рыболовные снасти, становилась нам избавлением от ужаса пучины. Да-а-а». Боцман задумался и подергал себя за пепельно-желтые космы, в которых определённо должны жить мыши или даже целая крыса.
Барышня на его руке снова сделала мне неприличный жест. Увидев моё растерянное лицо, он скосил живой глаз на татуировку и ухмыльнулся. «Эта-то? Это была у меня одна. Если купишь мне еще бутылку, расскажу». И снова разлил по стаканам виски.
Трактирщик бубнил что-то под нос и щёлкал счётами. «Исчезла» - стукнули костяшки.
«Но если вы все умерли, то как мы с вами можем пить?» - спросил наивно я.
«Мы-то? Мы, мой мальчик, пить можем где угодно! В той утробе, что звалась «кружка Св. Игнатия», - это тот залив, сынок, где мы потерпели крушение, я и потерял свой глаз. Но выжил. Отдал его в залог, можно сказать, и пообещал вернуться» - он зашёлся жутким смехом, похожим треск разрываемой парусины. «И не вернулся, обдурил, понимаешь. Пусть без глаза, но живой. Меня выкинуло на берег где-то в районе Гвинеи, как меня не сожрали, не знаю, наверно, не особо вкусен просоленный кусок плоти.
«Ночью только демоны, душа моя» - пропел кенар у пыльного окна.
Я перестал обращать внимание на эти странные фразы.
«Вы ещё выходите в море?» - решился спросить у боцмана. Тот медленно раскуривал длинную тонкую трубку. Дымок поднимался вверх каким-то письменами, но я не читал.
«И солнце падает, падает в тёмную взвесь...»
«В море?» - засмеялся опять боцман, чуть не поперхнувшись дымом. - «Наши корабли, юнга, давно идут по небесам. Наливай!» Трактирщик подал еще одну бутылку. Я всмотрелся в стеклянный глаз. Мне показалось, трещина на нём стала больше. «Вы не пробовали почистить свой глаз» - наконец я решился задать этот вопрос. «Что? Нет, юнга, нет, этот глаз - всё, что у меня есть, знаешь, как его любят женщины!» - он опять закашлялся-засмеялся, и мне подумалось, что он так лопнет. «Вот эта, на руке, она вытворяла с ним такие штуки! - он подмигнул. - От того на нём и трещина, однажды она не рассчитала и запустила его в стену!» - снова взрыв хохота и рвущегося паруса.
«Оголяя изнанку света» - пробормотал трактирщик.
Боцман выпустил затейливую струйку в виде обнаженной женщины, пока она поднималась к потолку, успела снять один чулок, прежде чем втечь в табачное облако, что висело над нами.
«Да, сегодня двадцать лет, как я чуть не отправился кормить рыб, двадцать лет я ношу этот стеклянный глаз, который приносит мне удачу, двадцать лет, как я надул старушку с сетями на дне моря» - и он поднял свой захватанный стакан. Облако над ним приобрело вид воронки и потемнело, по нему просверкали зарницы - словно где-то далеко идёт буря. Внезапно окно, которое, наверно, не открывалось со времен постройки трактира, распахнулось под ветром. «Я случайный гость, потерявший билет на выезд» - рассыпалось стекло, ударившись о стул.
«Так наливай, юнга, не жалей, кому не суждено утонуть, тот и не повесится!» - он засмеялся, закашлялся, вытер слезу и опять засмеялся - «сейчас он точно порвётся пополам, как старая парусина» - едва успел я подумать, как из табачного облака запело: «Ловлю твои мысли. Ищу твой запах»
«Не дождёшься!» - погрозил, коричневым шишковатым пальцем боцман туче, смеясь так, что на стойке зазвенело в испуге несколько стаканов, - и лопнул, словно взорвавшийся воздушный шар, разлетелся сотней мелких рыбёшек, которые трепыхались на столах, на стульях, на полу и жалобно разевая рты, засыпали одна за другой. Бармен кинулся собирать их в какое-то ведро. «Зачем добру пропадать. Подам на закуску» - прочёл я на его физиономии.
На меня по столешнице катился стеклянный глаз. Я накрыл его ладонью и очнулся в своём погребе. Что-то булькнуло - то стеклянный глаз слегка вращаясь медленно погружался в аквариум к Универсальной Рыбе. Она без тени удивления скроила умную морду и слегка присыпала его белым песочком. «Какой интересный камешек мне в коллекцию, Портрет» - шепнула она.
«Засыпая - не умираю, просыпаясь - не оживаю» - тихо гудел в аквариуме фильтр.
Я не заболел, нет. - Так сказала тень моей Феи. Она, внезапно встревожившись, подлетела ко мне, озабоченно чмокнула лоб и произнесла, стараясь скрыть беспокойство: «Знаете, Портрет, Вам сегодня лучше побыть в темноте и тишине». Погасила свет и удалилась в свою корзинку для рукоделия, Универсальная Рыба понимающе булькнула и нырнула на дно своего нового аквариума, сделанного нами из больших витринных стекол и какой-то чудесной мастики. «Я не хочу больше жить в этом пруду! Моя стихия - море!» - сказала она как-то не так давно и потребовала подать ей море, иначе она тут же начнёт портиться и тухнуть. Так что теперь у неё был свой личный кусочек моря. В погребе расцвел мрак, и только новенькие часы с лизергиновым песком, привезенные тенью Феи из последнего моего сна, сияли привычным успокаивающим фиолетово-голубым светом.
Я где-то плыл. Плыл, убаюканный шуршанием то ли гальки под волной, то ли травы и листьев. Мне снилась поздняя весна. Почти растворился в терпком вечернем воздухе. Я таял, как шарик ванильного мороженого на куске свежего пирога.
«Не звезда» - шепнул мне кто-то в ухо, и я выпал из дрёмы. Что-то тяжёлое катилось по столешнице. Я сидел в каком-то кабаке, - какой-то я, - и на меня по грязным засаленным доскам катился, быстро вращаясь, словно моргая, глаз. Чья-то широкая, с венами, словно реки, ладонь его накрыла и подняла. Я был вынужден осмотреться. Напротив меня сидел боцман,- я решил, что это боцман, потому что никто иной так выглядеть не может. Кожа цвета морёного дуба, в расселинах и трещинах, словно земля после тектонического сдвига, лохматая нечёсанная седая, словно пыльная, голова, здоровенный пористый нос и глаз. Глаз утомлённого жизнью и вином человека - в красных сосудах, уставший выбеленный морским солнцем голубой глаз. Второй глаз я рассмотрел чуть позже. Когда боцман вставил его в глазницу. Стеклянный, яркий, он мне напомнил орех в скорлупе - посреди него шла трещина, поросшая мхом, и мне показалось, что ещё немного, и глаз, сплющенный веком, хрустнув, раскроется, и я увижу тропинку в лес, где олени цепляются рогами за корабельные сосны.
Я протянул руку к стакану с чем-то, что, оказывается, налил мне боцман. «Промчалась» - скрипнул под ним тяжёлый расшатанный стул.
«Я тебе скажу, юнга!» - ухмыльнулся он, - «Та ночка была самой славной в моей грешной жизни, насквозь промоченный дешёвым виски». Его руки по локоть были в татуировках, и похоже, не только по локоть и не только руки. Когда он разливал нам виски, то змея с правой руки каким-то образом перебиралась на левую, а дева с мечом - на правую. Иногда дева, прищурившись, салютовала мне, - но я списал это на крепкий алкоголь.
«Застыла задумавшись» - забулькало наливаемое из бутылки. «Та ночь, мой глупый юнга, показала мне, - то , что я принимал за ад - вовсе не ад, а так, просто кутёж глупых чертей. Тогда море встало стеной - чёрной, как глотка подводной праматери, бурлящей, как твой котел с фасолью, и плотной, как земля над старой могилой. И открыло свою зубастую пасть.
Оно засосало нас, засосало нас, мальчик, как барышня высасывает живую устрицу, и проглотило, как сом глупого утёнка, и мы попали в его кипящее смолой брюхо. Как над нами потешались морские дьяволы, как хохотали жирные русалки, как голодные морские скаты кружили вокруг нас, пуская во тьму россыпи синих огней. И как ехидная старушка, у которой в руках вовсе не коса, а рыболовные снасти, становилась нам избавлением от ужаса пучины. Да-а-а». Боцман задумался и подергал себя за пепельно-желтые космы, в которых определённо должны жить мыши или даже целая крыса.
Барышня на его руке снова сделала мне неприличный жест. Увидев моё растерянное лицо, он скосил живой глаз на татуировку и ухмыльнулся. «Эта-то? Это была у меня одна. Если купишь мне еще бутылку, расскажу». И снова разлил по стаканам виски.
Трактирщик бубнил что-то под нос и щёлкал счётами. «Исчезла» - стукнули костяшки.
«Но если вы все умерли, то как мы с вами можем пить?» - спросил наивно я.
«Мы-то? Мы, мой мальчик, пить можем где угодно! В той утробе, что звалась «кружка Св. Игнатия», - это тот залив, сынок, где мы потерпели крушение, я и потерял свой глаз. Но выжил. Отдал его в залог, можно сказать, и пообещал вернуться» - он зашёлся жутким смехом, похожим треск разрываемой парусины. «И не вернулся, обдурил, понимаешь. Пусть без глаза, но живой. Меня выкинуло на берег где-то в районе Гвинеи, как меня не сожрали, не знаю, наверно, не особо вкусен просоленный кусок плоти.
«Ночью только демоны, душа моя» - пропел кенар у пыльного окна.
Я перестал обращать внимание на эти странные фразы.
«Вы ещё выходите в море?» - решился спросить у боцмана. Тот медленно раскуривал длинную тонкую трубку. Дымок поднимался вверх каким-то письменами, но я не читал.
«И солнце падает, падает в тёмную взвесь...»
«В море?» - засмеялся опять боцман, чуть не поперхнувшись дымом. - «Наши корабли, юнга, давно идут по небесам. Наливай!» Трактирщик подал еще одну бутылку. Я всмотрелся в стеклянный глаз. Мне показалось, трещина на нём стала больше. «Вы не пробовали почистить свой глаз» - наконец я решился задать этот вопрос. «Что? Нет, юнга, нет, этот глаз - всё, что у меня есть, знаешь, как его любят женщины!» - он опять закашлялся-засмеялся, и мне подумалось, что он так лопнет. «Вот эта, на руке, она вытворяла с ним такие штуки! - он подмигнул. - От того на нём и трещина, однажды она не рассчитала и запустила его в стену!» - снова взрыв хохота и рвущегося паруса.
«Оголяя изнанку света» - пробормотал трактирщик.
Боцман выпустил затейливую струйку в виде обнаженной женщины, пока она поднималась к потолку, успела снять один чулок, прежде чем втечь в табачное облако, что висело над нами.
«Да, сегодня двадцать лет, как я чуть не отправился кормить рыб, двадцать лет я ношу этот стеклянный глаз, который приносит мне удачу, двадцать лет, как я надул старушку с сетями на дне моря» - и он поднял свой захватанный стакан. Облако над ним приобрело вид воронки и потемнело, по нему просверкали зарницы - словно где-то далеко идёт буря. Внезапно окно, которое, наверно, не открывалось со времен постройки трактира, распахнулось под ветром. «Я случайный гость, потерявший билет на выезд» - рассыпалось стекло, ударившись о стул.
«Так наливай, юнга, не жалей, кому не суждено утонуть, тот и не повесится!» - он засмеялся, закашлялся, вытер слезу и опять засмеялся - «сейчас он точно порвётся пополам, как старая парусина» - едва успел я подумать, как из табачного облака запело: «Ловлю твои мысли. Ищу твой запах»
«Не дождёшься!» - погрозил, коричневым шишковатым пальцем боцман туче, смеясь так, что на стойке зазвенело в испуге несколько стаканов, - и лопнул, словно взорвавшийся воздушный шар, разлетелся сотней мелких рыбёшек, которые трепыхались на столах, на стульях, на полу и жалобно разевая рты, засыпали одна за другой. Бармен кинулся собирать их в какое-то ведро. «Зачем добру пропадать. Подам на закуску» - прочёл я на его физиономии.
На меня по столешнице катился стеклянный глаз. Я накрыл его ладонью и очнулся в своём погребе. Что-то булькнуло - то стеклянный глаз слегка вращаясь медленно погружался в аквариум к Универсальной Рыбе. Она без тени удивления скроила умную морду и слегка присыпала его белым песочком. «Какой интересный камешек мне в коллекцию, Портрет» - шепнула она.
«Засыпая - не умираю, просыпаясь - не оживаю» - тихо гудел в аквариуме фильтр.