В поисках человека
Год назад, будучи в Москве, он позвонил мне и попросил показать снимки, сделанные мною в Останкино в 93-м. Из всех кадров его заинтересовал только один: снятый уже со стороны, из чьей-то квартиры в доме напротив Телецентра, хозяева которой легко впустили нас двоих журналистов, только что выскочивших из-под огня и оказавшихся отрезанными от основных событий сплошной стеной трассеров. Самое смешное, что напрочь забыл, кто оказался тогда со мной рядом. Кто-то с радио. Мы смотрели в окно и по хозяйскому телефону передавали в свои редакции все, что могли увидеть.
На том снимке - абсолютно темном - были видны только линии трассирующих пуль: они шли с обеих сторон, с обоих зданий Телецентра, и утыкались в дорогу между ними. На ней, пытаясь вжаться в асфальт, неясными тенями лежали люди... Отто старался понять, с какой же стороны прилетела его пуля.
Попутно выяснилось, что перед началом стрельбы мы стояли с ним едва ли не плечом к плечу, но не заметили друг друга. С Ольгой Трусевич я тоже познакомился много лет спустя. На днях, когда я рассказал ей про Отто и себя, она сказала пораженно: "Надо же, тогда говорили, что все, кто стоял у дверей - погибли. А вот смотри - нас уже трое, выживших".
Потом Отто Пол прислал мне свою статью, напечатанную в американском журнале. Она называлась
В поисках человека, который в меня стрелял
Автора статьи несут в безопасное место, в то время как стрельба продолжается. Первый человек, пытавшийся его вытащить, был застрелен. В 1993 году автор статьи был в Москве, он освещал политические протесты, которые перешли в военное столкновение и в результате которых погибло 123 человека. Если бы не пара храбрецов, журналист оказался бы 124-м. Годы спустя он вернулся в поисках ответов на свои вопросы.
Первый труп в тот день я увидел около трех дня. Блестящая струйка крови буквой «о» окружила дырку от пули в не таком уж пуленепробиваемом жилете. А на половой плитке за ним тянулась жирная красная линия - сюда его притащили товарищи.
Я выбежал на улицу, протиснувшись сквозь толпу протестующих, которые забежали в здание мэрии напротив Белого дома. Пули отскакивали от тротуара, и я, согнувшись, прятался за низкой стеной со своей камерой. После двух недель мирных демонстраций противостояние между российским президентом Борисом Ельциным и парламентом переходило в военное.
Странно, что я не испугался. Мне было всего двадцать четыре. Я всего год проработал в московском бюро New York Times. Это был мой первый опыт в зоне военного конфликта, но азарт оказался сильнее страха.
И когда защитники парламента погружались в автобус, отправлявшийся в Останкино, башню московского телецентра, чтобы передать новости о своем восстании народу, я тоже запрыгнул в тот автобус. 3 октября 1993 года в тот день, когда умерла надежда на демократию в России и чуть не унесла меня с собой.
На территории Останкино люди собрались вокруг человека с громкоговорителем который приветствовал их в «новом свободном СССР». Я бродил вокруг, спрятав свой журналистский бэйдж, и фотографировал удивительно разнообразную толпу.
Там были казаки в парадной форме, пенсионеры в потертых кепках, молодые идеалисты в майках с «битлами». Всех их объединял гнев на Ельцина. Они считали, что роспуск парламента за две недели до этого был неконституционным. Казалось, ельцинское правительство уже само готово уйти.
Но затем я заметил солдат Министерства Внутренних дел в одном из зданий телевизионного центра. Это были не те пехотинцы, которые позволили штурмовавшим освободить Парламент. Это были ельцинские элитные войска, с накачанными бицепсами и в масках.
Я услышал звук бьющегося стекла на другой стороне улицы. Я прищурился, заходящее солнце слепило глаза, и перебежал на другую сторону.
Один из протестующих въехал на своем грузовике в стеклянную дверь другого здания. Новый стихийный лидер схватил громкоговоритель и полез сквозь разбитое стекло внутрь здания. Его требование сдаться, адресованное войскам, было встречено ледяным молчанием. В это время снаружи - вооруженные демонстранты заняли позиции с Калашниковыми и коктейлями Молотова в руках. Я пробрался сквозь толпу к грузовику и сфотографировал молодого человека, отвинчивающего крышку гранатомета.
Вдруг я увидел вспышку света, и сильный взрыв внутри здания отбросил меня назад. Когда я ударился о землю, вокруг меня шел пулеметный огонь.
Я перекатился на живот и прижался к бетонной вазе с цветами примерно в четырех с половиной метрах от здания. Пулеметная очередь отдавалась рикошетом вокруг меня. Каждый раз, когда ельцинские войска стреляли из окон, на меня сыпалось стекло.
Красные трассирующие пули исчерчивали небо, пролетая в сантиметрах от моей головы. Само страшное, когда попадаешь в перестрелку, это то, что у тебя абсолютно нет контроля над происходящим.
Некого убеждать, некому объяснять, что ты здесь случайно и лучше всего позволить тебе поскорей покинуть это место. Я прижался к кофру камеры и лежал неподвижно.
Через несколько минут перестрелка затихла. Я слышал стоны и крики раненых. Я заметил рядом со своим лицом дергающийся ботинок. Я посмотрел выше и увидел человека в камуфляже, который лежал ничком. Я слышал его стоны, но не мог ему помочь, не рискуя собственной жизнью. Новая волна выстрелов прокатилась по площади, и вскоре ботинок престал дергаться.
Пролежав час под случайными выстрелами, я поднял глаза и заметил движение рядом с кучей мертвых и раненых. Человек в синих джинсах, белых кроссовках и в бейсболке "Атланта Брейвс" шел, пересекая обстреливаемый участок. Он вытаскивал раненых.
Вскоре он уже полз между клумбами и его свежее лицо, карие глаза и выдающаяся челюсть оказались в полуметре от меня.
Пропарламентский ополченец несет гранатомет, который, возможно, инициировал перестрелку.
Противостояния начали усиливаться за день до этого, когда протестующие сожгли грузовик.
Американец Майк Данкан, позже убитый, вытаскивает жертву в безопасное место на территории Останкино.
Снимок сделан раньше, в тот же день: солдаты пытаются сдержать натиск протестующих.
-Ты как? - спросил он меня на английском с идеальным американским акцентом.
- Все хорошо.
- Ты тоже американец?! - спросил он меня с восторгом, как будто мы встретились на вечеринке. Мы лежали, не двигаясь, в западне, мы попали в приключение, которое оказалось страшнее всех наших самых страшных снов.
Но он безмятежно сказал:
- Вот за этим, наверное, мы и приехали в Москву?
Примерно в тот момент пролетела пуля, поцарапав мне голову. Прямо над позвоночником. Я закричал. И как только я потянулся, чтоб потрогать рану, следующая пуля «прошила» мне бок. Я сделал вдох, и кровь полилась из дырки в груди. Невозможно сказать в настоящем времени «в меня стреляют». Минуту назад со мной все было в порядке, и вот я чувствую, как будто горячей кочергой мне проткнули грудную клетку.
Парень в бейсболке, позже я узнал, что его звали Майк Данкан, 26-летний американский адвокат, смотрел на меня в ужасе:
- Только не теряй сознание, я тебя вытащу.
- Пропустите нас, - крикнул он солдатам внутри здания Останкино. Он махал бейсболкой над клумбой. “Мы американцы!”
Один из солдат выругался в ответ. Вокруг нас рикошетом полетели пули.
Я почувствовал, что теряю связь со своими ощущениями. Как будто я наблюдал за всем происходящим через телескоп с другого конца. Боль отдалялась. И я заметил, почти с интересом постороннего, как будто мои внутренние органы касаются друг друга, толкают друг друга внутри моего тела, как кучка отбивных, скользящих по столу мясника. Скорей всего, это был воздух и пенящаяся кровь, которые попали в легкие.
Потом я узнал, что первая пуля задела череп достаточно серьезно - пришлось наложить восемь швов. А вторая раздробила три ребра и проткнула правое легкое, мелкие осколки костей попали в диафрагму. Я так и не почувствовал осколочную рану размером пять сантиметров в плече.
Я попытался сделать движение, но рука скользнула в луже моей собственной крови. Майк сказал мне начинать считать, чтоб я не потерял сознание. Он сказал «один», я ответил «два». Голова стала тяжелеть, я положил ее на землю и стал считать медленно.
- Четыре
- Пять, - сказал Майк.
- Шесть.
Я приложил все силы, чтоб сфокусироваться и продолжить счет, но когда я дошел до 20, следующий залп прервал нас.
Стихло, я поднял голову и посмотрел на Майка. Как у того человека в камуфляже, ноги Майка подрагивали, но тело было неподвижно. Из головы его вытекло облако красной крови. Лицо закрывала бейсболка с "Атланта Брейвс" (Смельчаки Атланты).
Когда я взрослел, я много слышал о «советской опасности». Я родился и вырос в тихом холмистом городе Итака, штате Нью-Йорк, но мои родители приехали туда из Германии в 50-х. На картах они показывали мне большие территории, местности в Германии и другие Европейские страны, которые теперь были за Железным Занавесом, далекие, недоступные и потерянные. В Корне́лльском университе́те я изучал политологию и погрузился в мельчайшие детали той, как тогда казалось, неразрешимой Холодной Войны. Потом, когда я был на третьем курсе, пала Берлинская Стена. Я испытывал эйфорию. Это был необыкновенный момент для меня, как лично, так и для меня, как увлеченного журналиста.
Я переехал в Москву в январе 1992, сразу после колледжа.
Горбачев только что распустил Советский Союз. В то время, когда Москва еще только начинала первые шаги на сумасбродно свободном рынке - стрижка в парикмахерской могла стоить месячной зарплаты. В то же время в московском воздухе было ощущение необыкновенных возможностей.
Россияне поглощали газеты, заполненные фактами, которые раньше причислялись к государственной тайне.
Открылись границы, и КГБ было успешно обезврежено. Когда Ельцин отправился в Вашингтон, чтоб выступить на объединенном заседании Конгресса, публика прерывала его тринадцать раз, аплодируя стоя.
Но для обычных россиян жизнь была по-прежнему сложной. Из государственных магазинов пропала еда, старушки стояли на углу и продавали старую обувь и фамильные драгоценности, что б купить себе еды.
Очень быстро люди научились пользоваться демократией как инструментом, чтоб давать выход своим чувствам разочарования и отчаяния, они стали голосовать за тех кандидатов в парламент, которые обещали облегчить их боль.
Стороннему наблюдателю эти политики казались опасной оравой реакционеров, националистов и людей, ностальгирующих по Советскому Союзу. Но их оппозиционность ельцинской прорыночной политике создавала демократически легитимный политический тупик. Впервые с начала века мощная политическая сила существовала вне Кремля.
Это не продлилось долго. 21 сентября 1993 года Ельцин приказал распустить парламент. Но слухи о его решении распространились раньше, чем он успел его объявить, что позволило членам парламента забаррикадироваться внутри здания. Протесты в защиту парламента начали происходить по всему городу и с каждым днем становились все сильней.
Днем 3 октября я фотографировал набирающие силу демонстрации для газеты Times в то время, как Майк Данкан с друзьями сидели в своей квартире в центре Москвы и смотрели «Спартака» на магнитофонной кассете. Майка, как и меня, привели в Москву открывшиеся щедрые возможности в новой демократической России. Он приехал в Москву, чтоб открыть юридическую фирму и довольно быстро нашел клиентов - западные компании спешили к новому рубежу. В тот день у него было отличное настроение. Его компания только что получила свою первую прибыль, и через три недели он уже собирался ехать в Америку планировать свадьбу со своей невестой, а потом привезти ее в Россию.
Во время просмотра фильма кто-то переключил телевизор на CNN. Показывали столкновения между протестующими и милицией у здания российского парламента. Майк, который захотел увидеть, как вершится история, сразу же поехал к Останкино. Там мы и встретились на несколько смертельных минут - два молодых американца в поисках счастья в России.
Пуля, попавшая Майку в голову, убила его в тот же момент. Несколько минут спустя меня спас Алексей Власов, бывший авиадесантник французских войск, который в тот вечер обеспечивал безопасность операторам с NBC.
Он посадил меня в свой фургон, снял с меня рубашку и оказал мне первую помощь, обработав рану в груди. Он прилепил скотчем пластиковый пакет вокруг раны, таким образом этот грубо сделанный, но работающий клапан одностороннего действия спас мне жизнь. Он прилипал к груди, когда я вдыхал, при этом позволяя воздуху выходить обратно. Алекс записал мое имя и телефон и отвез меня в больницу.
Там у меня началось лихорадочное болезненное и безумное помутнение, которое продолжалось две недели в трех разных больницах. Мне необыкновенно повезло. Московский хирург отлично провел операцию, несмотря на почти комичные швы как у Франкенштейна, которые мне наложили. Единственное повреждение, которое осталось, это щель в ребре длинной в два с половиной сантиметра - врачи посоветовал мне не играть в контактные виды спорта.
Пока я выздоравливал дома в Итаке, мы много разговаривали с невестой Майка Элизабет Кларк. Я был последним человеком, который видел Майка в тот вечер, и мои воспоминания о нем были одновременно болезненны и очень дороги для нее. Я же хотел узнать как можно больше о нем. Меня преследовала мысль о том, что наши судьбы разделяли всего несколько миллиметров. Майк успел вытащить в безопасное место около десятка человек, до того, как нашел меня.
По крайней мере, 47 человек погибло у Останкино из 123 погибших по официальным подсчетам в течение двух дней столкновений. Альтруистичные поступки Майка так ярко выделялись на фоне происходящих столкновений, что в российских газетах много писали о героизме молодого американца.
С тех пор стало ясно, что октябрь 1993 года был поворотной точкой в постсоветской истории России. Это был последний эпизод, кода в стране существовала реальная оппозиция российскому правительству. Вскоре Ельцин посадил в тюрьму лидеров парламента и усилил свою власть.
К тому моменту, когда он передал Путину власть шесть лет спустя, парламент стал послушным и управляемым, а гражданское общество дышало на ладан.
Сейчас, когда Россия вновь вышагивает на мировой арене, как молодой хулиган на уличных гуляниях, октябрь 93-го больше не кажется ей препятствием на пути к становлению здоровой нации.
Скорее, он способствовал рождению этого типа правления, которое вернуло военные парады с вышагивающими по струнке солдатами, и которое безнаказанно посылает войска в соседние страны.
Много лет спустя после поездки в Россию я встретил свою будущую жену, и она спросила меня о моих шрамах. Тогда я впервые понял, как мало знаю о тех событиях 93-го. История, которую я годами рассказывал, постепенно превратилась в вялый анекдот. Я решил поехать в Россию снова и вспомнить детали.
В 2007 я стал планировать новую поездку и пока готовился и искал информацию, обнаружил, что за эти годы в России также не случилось самоанализа. Обшарив пол-интернета, я обнаружил только хвалебные автобиографии и наивные теории тайных заговоров.
Как будто народ постарался забыть о людях, в основном, россиянах, которые погибли на улицах той осенью. Чем больше я читал, тем больше вопросов у меня возникало.
Что теперь с солдатами, которые на моих глазах (я разглядел их сквозь грязное стекло) «скосили» в основном, не вооруженных граждан? Признали ли они свою вину? А что случилось с людьми, которые лежали вокруг меня? Кто они были?
Но важнее всего для меня была задача личного характера: я хотел найти человека, который в меня стрелял.
Перед отъездом я отыскал телефон Алекса Власова, француза, который оказал мне первую помощь. Я позвонил и спросил, сможет ли он помочь мне найти информацию о русских солдатах той ночи. Алекс сказал, что отстранился от военной работы и теперь работает на “Breguet”, производителя швейцарских часов в Москве, но добавил, что у него сохранились связи и он с радостью поможет.
Я прилетел в Москву, Алекс заехал за мной в отель. Он набрал около 9 килограммов и сильно полысел. Черная майка и кожаный пиджак делали его похожим на члена десантно-диверсионных подразделений "коммандос". Его девушка сидела рядом с ним.
Я сел сзади, сжал его плечо и сказал «рад тебя видеть». Месяцами я думал об этом моменте, пока мы переписывались и созванивались, пытаясь расслышать друг друга по телефону. Я не знал, как себя вести: будет ли уместна дружелюбная манера, как при встрече со старым другом или же стоит поприветствовать его с бОльшей серьезностью, которая будет знаком глубокой благодарности. К счастью, он не дал мне времени размышлять над выбором.
- Мне нужно на встречу с людьми из “Breguet”, - сказал он - Поехали с нами.
Мы вошли в пышно украшенный ресторан, стилизованный под французский замок 19 века. Стены были обшиты темным деревом, и в золоченых рамах висели картины. Мы сидели в ресторане, и нас разделяло такое же расстояние, как в ту ночь, когда он спас мне жизнь. Только теперь мы медленно пили эспрессо в щедро украшенном интерьере ресторана.
Когда Алекс стал рассказывать коллегам о том, как мы познакомились, история показалась мне еще более далекой и неправдоподобной, чем когда я рассказывал ее в Штатах.
Позже вечером я напомнил Алексу о тех связях, которые он упоминал. Я не хотел давить на него, но он был моим единственным “проводником”, который мог помочь мне вернуться в ту ночь. Алекс сделал несколько звонков.
- Не могу ни до кого дозвониться, - сказал он, когда закончил. - Но было бы идеально связаться с ними. Они работали с Лысюком.
- С кем?
- С Сергеем Лысюком. Он был командиром «Витязя», спецотряда, защищавшего Останкино в 1993.
Я собирался задать ему еще несколько вопросов, но заметил из окна, что машину Алекса собираются увезти за парковку в неположенном месте. Мы выбежали на улицу, и к тому моменту, когда Алекс перегнал машину, ему нужно было ехать домой. Мы договорились вскоре продолжить разговор и распрощались.
Вслед за событиями 93-го Ельцин назначил Леонида Прошкина, человека из российской прокуратуры, вести расследование событий, которые случились у Останкино. Прошкин с командой начали рассматривать показания и свидетельства. Но их усилия стали неактуальны, когда в феврале 1994 восстановленный парламент предложил амнистию участникам переворота. В 1998, несколько лет спустя после того, как Прошкин был уволен из прокуратуры по не относящимся к делу политическим причинам, он опубликовал статью под заголовком «Нападение, которого не было» в одной из российских желтых газет «Совершенно секретно». В статье описывались баллистические испытания, которые убедили его в том, что протестующие не кидали никаких выстрелов из гранатомета. Наоборот, полагал он, войска использовали небольшую взрывчатку, как предлог, чтоб открыть огонь. Это было серьезное обвинение, но поскольку средства массовой информации не были независимы, а парламент был слаб, никто не занялся этой историей. Ельцин так и не потрудился опровергнуть эти обвинения.
Сейчас Прошкин работает частным адвокатом, я смог разыскать номер его офиса. Когда я позвонил ему, он вспомнил мое имя, которое упоминалось в его расследовании, и сразу же пригласил меня к себе на дачу, где он с друзьями собирался устраивать «шашлыки».
Я сел в электричку и поехал на север от Москвы, Прошкин забрал меня на станции. Он был мужчиной с румяными щеками, серебристыми усами и манерами человека, привыкшего отдавать приказы. Мы ехали по холмистой местности, пока не доехали до дачных домов около озера.
На заднем дворе дома, его друг, пожилой бизнесмен, жарил мясо в облаке дыма. Потом мы ели цыпленка, свинину и произносили тосты в традиционном порядке: сначала за встречу, потом за дружбу, потом за мир.
Четырнадцать лет спустя: Автор статьи (с краю слева) на встрече русских солдат, служивших у Останкино; Игорь Чекулаев, который был заместителем командующего войск специального назначения
Мы стали говорить о 93-ем, я лег на землю, чтоб показать, как я лежал перед Останкино в тот день. Прошкин признал, что его заключение по поводу гранатомета ничего не изменило, только послужило поводом для дебатов между лидерами оппозиции и сторонниками правительства.
Он достал документы, которые хранил в отдельной комнате. В одном, немного заплесневевшем томе, озаглавленном: «Уголовное дело №18/123669-93, том 2-ой» был краткий конспект о каждом, в алфавитном порядке, погибшем или раненом у Останкино.В этой сухой отстраненной прозе заключалась коллективная память российского правительства.
Я узнал, что имя человека, погибшего рядом со мной - его ботинок я видел, когда лежал - Дмитрий Яременко. Ему было восемнадцать, он был с юга Абхазии и недавно переехал к родственникам, живущим недалеко от Москвы. Он получил выстрел в грудь, его ранение в легкие было очень похоже на мое, но он умер от кровопотери. В кармане у него было 5 тысяч 805 рублей (около $5 на тот момент), брошюра с названием “Война с конституцией» и талоны на обед в одном из местных кафе.
- Где теперь солдаты, которые стояли у Останкино в те дни? - спросил я у Прошкина.
- Многих послали в Чечню, и там они погибли, - ответил он немного пренебрежительно. - Остальные вернулись в маленький сибирский городок, откуда их забрали.
Я подумал, что это, должно быть, конец моих поисков, но у меня все еще оставались какие-то зацепки.
Когда я приезжал по делам в 2006, я слышал о фотографе, который был рядом со мной во время перестрелок в 93. Старые коллеги, которые все еще жили в Москве, подсказали мне его телефонный номер и имя - Алексей Бойцов.
Мы встретились в его тесном офисе, и он показал мне фотографии, которые снял в те дни, на некоторых я увидел себя. Он не был ранен, пуля только попала в каблук его ботинка. Бойцов бежал, когда вытаскивали меня. Он добавил еще одну «строчку» к моей истории. Когда меня тащили из-под пуль, я кричал, что Майку нужна помощь. Кто-то, стоявший рядом, кинулся вперед и был расстрелян очередью из Калашникова.
Я был поражен. Стал ли я причиной двух смертей в ту ночь?
Теперь, когда я снова был в Москве, я открыл книгу прокурора и нашел в ней того человека. Это был 35-летний Юрий Михайлов, у которого было двое детей и жена.
В книге было ее имя - Людмила. Я узнал, что Людмила в больнице недалеко от Останкино, она готовилась к операции на глазах. Людмила пригласила меня зайти. Я совсем не представлял себе, что буду ей говорить, но купил цветы и отправился в больницу.
Она вышла на улицу в сине-белом махровом халате и тапочках с цветочным рисунком.
Мы сели на скамейку, был день и светило солнце.
Людмила стала рассказывать. В день той демонстрации ее муж ужинал и пил водку, когда вдруг по телевизору пошли экстренные сообщения. «Он очень переживал, что не смог быть там в 91», - сказала Людмила, имя в виду попытку переворота против действующего тогда президента Горбачева.
Когда он увидел, что происходит у Останкино, он сказал жене: «Я должен быть там», - и ушел. Это был последний раз, когда она видела его живым.
Я спросил ее, знала ли она об обстоятельствах его смерти. Он ответила, что знала только, что он бросился спасать какого-то иностранца.
Она очень быстро говорила. Приятная женщина с несгибаемым оптимизмом. Она не жаловалась на жизнь и не жалела себя, и даже не размышляла о том, что рассказывала мне. Я не стал настаивать на деталях.
Я думал, что надо сказать ей, что, может быть, я послужил причиной гибели Юрия. Но я струсил, я просто не смог этого сделать. Моя попытка примириться с этой тяжелой историей из прошлого не означала, что я мог рушить стены, которые кто-то возвел, чтоб защитить свои воспоминания. Я также понял, что был не очень уверен и в собственных мотивах. Я не смог разобраться: надеялся ли я на то, что мне станет легче? Что я получу прощение?
После беседы с Прошкиным я зашел в тупик, пытаясь найти солдат. Я встретился с полковником ФСБ (современное название для КГБ), который вежливо, но твердо отмел мои поиски, назвав их «неудобными». Я дал интервью по радио и телевидению, надеясь, что выйду на какую-то новую информацию, но никто не позвонил. Моей последней надеждой был командир, чье имя мне подсказал Алекс - Сергей Лысюк.
Посидев в интернете, я выяснил, что теперь Лысюк был главой группы ветеранов «Витязя». Я набрал номер, который нашел в сети, и Лысюк сам взял трубку. Он согласился встретиться со мной в кафе несколько дней спустя. Я не знал, как он выглядит, но когда заметил человека, выходящего из машины с шофером, я подумал, что это, должно быть, он. Это был крупный лысеющий мужчина. Его руки были огромные, а пальцы как мягкие сосиски.
Мы зашли в кафе и заказали каппучино. Я объяснил, что был ранен 3 октября.
- Где? - спросил он.
- У Останкино. Я работал фоторепортером.
- Ты потерял там камеру? - спросил он.
Я кивнул - камера осталась там, когда меня вытаскивали из-под пуль.
- Так это была твоя камера, - сказал он.
Лысюк наблюдал за моей реакцией.
- Тогда, значит, и фотографии твои.
- У Вас есть мои фотографии?
- Конечно. Мы использовали их в мемориальной книге о той ночи, но так и не знали, кого указать автором фотографий.
Я сидел пораженный. Внезапно я почувствовал, что история, которую я рассказывал столько раз, возвращается к жизни. Лысюк поделился своей версией событий. С его точки зрения выстрелы из гранатомета были фактом. «Из-за одной такой гранаты погиб мой солдат. Что еще могло быть причиной его смерти?» - спросил он.
Наш разговор подходил к концу, и я спросил Лысюка, могу ли я встретиться с другими солдатами, которые дежурили в ту ночь. Он кивнул утвердительно.
Мы встретились несколько дней спустя в кафе, оформленном в венецианском стиле в новом центральном торговом центре.
Лысюк передал мне CD диск с моими фотографиями. Я не увидел фотографии, которые сделал во время перестрелок - наверное, они не вышли - но я узнал сцены с толпой, тот момент перед началом стрельбы. Лысюк принес кое-что еще - медаль, такую, как те, которые дали его солдатам, стрелявшим в Майка, Юрия и меня.
От мысли о том, что их наградили за работу, я почувствовал внутренний протест. Я представил себе эту церемонию, которая, наверное, проходила в то же время, когда тех, кто умерли рядом со мной, хоронили. Но одновременно с этим у меня возникло ощущение, что солдаты такие же люди, что они реальны.
Медаль висела на цветной ленте, на лицевой стороне было отчеканено здание Останкино и рядом - угрожающий танк.
На другой стороне была надпись: «Защитникам Останкино». Лысюк передал мне медаль. «Чистое серебро», - сказал он и заказал нам по чизкейку.
На следующий день Лысюк организовал для меня встречу с Игорем Чекулаевым, его бывшим заместителем, работавшим 3 октября.
Уйдя в отставку из Российских спецвойск, Чекулаев открыл компанию, предоставляющую охрану, в ней числилось 300 охранников. Я пришел к нему в офис. На нем была черная узкая дизайнерская рубашка, которая подчеркивала мышцы его рук и шеи.
Единственным украшением стен офиса был холст, написанный маслом. На нем были изображены бьющиеся солдаты, все в крови. На память о сражении в Чечне, в котором он участвовал.
Я описал ему, где точно я лежал у Останкино и какое ранение получил. Он покачал головой и медленно наклонился вперед. У него была стрижка под "ёжик" и массивная челюсть.
- Значит, ты был ранен? - спросил он. Видимо, Лысюк особо не рассказывал обо мне. Я указал на свою грудь.
- Тебе повезло - ответил он.
Я кивнул и объяснил, что хотел бы услышать его воспоминания.
- Прошло столько времени... 14 лет, - ответил он.
В его манере была скрытность. Очевидно, что его смущало, что кто-то, кто был у него на прицеле, пришел встретиться с ним лицом к лицу.
Он ясно дал мне понять, что они строго подчинялись приказам. У него и его солдат было только по 30 пуль на каждого, и стреляли только в тех, кто стрелял в них.
Он нарисовал схему здания Останкино и обозначил позицию, на которой находился сам во время стрельбы. Чекулаев поставил крестик на схеме - получалось, что он находился прямо напротив того места, где лежал я.
Я почувствовал тяжесть в груди.
- Вы помните, как кто-то кричал вам, что он журналист, просил дать уйти? - спросил я.
- Слышал ли я крики? Кто знает, кто там кем был. Как только начинается стрельба - как объяснить.. это сражение.
- Но Вы это помните?
- Да, кто-то кричал.
Он остановился и наклонил голову вбок:
- На тебе была бейсболка?
Во мне закипал гнев. Он хорошо помнил нас.
- Нет, в бейсболке был не я. Он погиб. - Но следующий вопрос я буквально выпалил:
- Вы знаете, кто его застрелил?
- Что за странные вопросы ты мне задаешь? - сказал он, уйдя от ответа. - Что мы об этом сейчас говорим?
Я стал показывать ему фотографии от 3 октября, и он погрузился в наши общие воспоминания. Это до взрыва? Что это за здание? Откуда въезжал грузовик?
Как будто мы просматривали семейный альбом.
- Тебе было страшно?
- Конечно, - ответил он.
Ему было 26, и это была его первая перестрелка.
- После первой перестрелки я подумал: ну все, конец. Ужасно страшно.
- Это, должно быть, твои, - сказал я, указывая на фотографию дырок от пуль в окнах Останкино, которые были прямо над моей головой. Он пожал плечами и стал задавать свои вопросы.
Что я думал по поводу протестов до того, как получил ранение? Почему туда поехал Майк? Видела ли эти фотографии моя жена?
«Вот это вечерок», - сказал он, когда закончил задавать вопросы.
Мы долго молчали. Слышно было уличное движение за окнами офиса.
Внезапно он уже говорил и не мог остановиться, слова текли, как вода из разорвавшейся трубы.
- Нужно помнить эти дни, это необходимо. Тогда я был женат на другой женщине, потом наш брак распался. Теперь я снова женат, но моя вторая жена ничего в этом не понимает. Иногда я сижу дома и мне не с кем поговорить. Твоя работа очень важна. Потому что иногда хочется сесть, посмотреть заново «тот фильм», выпить. Понимаешь?
Он посмотрел на меня и положил руки на стол:
- Спасибо, что пришел.
В тот момент я понял, что не могу его ненавидеть. Игорь не был просто объектом вины или гнева. Я нашел одного из тех немногих людей на земле, которые могут действительно помочь мне понять мое прошлое. И вернее, как ни ужасна была эта мысль: наше прошлое.
Зазвонил телефон, но он не взял трубку. Он поднялся и достал бутылку коньяка из буфета. Предложил мне, а затем налил полную рюмку в свой чай.
Я спросил Игоря, что случилось с другими солдатами. Он сказал, что видится с ними раз в год у Останкино. «Поминальная служба?» - удивился я.
- Надо и тебе прийти.
Утром 3 октября я остановился по дороге в Останкино и купил шесть красных роз, ведь в России четное число связано со смертью.
Первые на площадь, где произошла бойня, пришли матери двух молодых влюбленных, которых убили вместе. Матери подошли к месту, где погибли их дети, и разложили цветы. Минуту они стояли молча, сплетя пальцы рук. Затем они пересекли площадь, зашли за временный забор, где стоял русский православный крест. Подошел охранник и приказал им уйти, они отвернулись, подавленные.
Несколько минут спустя приехал Сергей Лысюк. Охранник появился вновь, широко улыбаясь, он обнял Лысюка и жестом пригласил зайти.
Выяснилось, что тот охранник был главой Останкинской службы охраны. Он был при параде, готовый участвовать в правительственном варианте празднования годовщины. Годовщины события, в котором героические войска «Витязя» доблестно защищали здание от самых опасных «элементов» России. Я проследовал за ними в здание, чувствуя, что я поступаю немного предательски.
Постепенно фойе наполнялось военными в отставке. Они вели себя тихо, кивали вновь приходящим. На букетах с цветами хрустел целлофан. Когда они возлагали цветы к памятной дощечке их товарища, погибшего в перестрелке Николая Ситникова (он погиб от первого взрыва), я смотрел из окон второго этажа здания.
Теперь я видел площадь под тем же углом, что и солдаты, которые стреляли из этих окон в ту ночь. И наконец, я понял, как Майку удалось спасти столько людей. С этой точки горизонтальный луч света, прожектора закрывал часть площади от взгляда. Но бетонная клумба, за которой я прятался, была прекрасно видна.
После того, как все возложили свои цветы, я взял две из своих роз и положил их перед мемориальной дощечкой Ситникову.
Мы спустились вниз и зашли в комнату, где нас ожидал накрытый стол. На нем был хлеб, сыр, фрукты, соленые огурцы и водка. Теперь потолок был низким, и мужчины казались крупными.
Все налили друг другу водки в пластиковые стаканчики, и Лысюк произнес тост в память о Ситниковом. Тосты продолжались, я стал смотреть по сторонам и увидел на улице большую группу людей, которые собрались, чтоб вспомнить жертв этих событий. Пропасть между двумя этими обрядами вызывала ощущение абсурда.
Если я что-то и узнал из этих встреч с людьми по обе стороны баррикад, так это то, что на личном уровне они все одинаково страдали. Военные победили, конечно, но я чувствовал, что их ежегодная встреча была не похожа на праздник.
Я поднял стаканчик и попытался произнести тост:
- Я не знал ни одного из вас четырнадцать лет назад, - начал я - И вот я вернулся. В этот раз я стал понимать боль и тех, кто был в Останкино, и тех, кто был за его пределами.
Я запинался, пытаясь сформулировать свои мысли по-русски. Военные смотрели на меня с ожиданием. Я оборвал свой тост и поднял стаканчик:
- За русский народ.
Все выпили.
Солдаты начали расходиться, я вышел на улицу. Воздух был свежим, и я почувствовал облегчение. Поминальная служба уже началась. Серьезные мужчины с бородами и в вышитых накидках русской православной церкви произносили молитвы перед крестом.
Один из них кадил ладаном.
Люди из толпы держали портреты жертв.
Я приехал в Москву, чтоб найти правду и разрешить свои сомнения, но обнаружил, что стране, а также самим выжившим в октябрьских событиях не удалось сделать ни того, ни другого. Но я нашел утешение в лицах, смотревших на меня с портретов. Я их не знал, но теперь они стали моими друзьями, партнерами, в том, что я когда-то называл «своей» историей. Я подождал, когда закончилась служба и толпа разошлась. И тогда я положил свои четыре розы к кресту.
PS. Отто Пол немного ошибся. Тот самый клапан из пластикового пакета сделал ему не Власов, а член "добровольной санбригады им. М. Волошина" мемориалец доктор Александр Соколов. На снимке он - слева:
Советую прочитать статью - это едва ли не самое внятное об этих событиях, что я прочел за последнее время. Возможно, и вправду, надо быть иностранцем...
Перевод с английского - mukinu (еще раз - спасибо!)
PDF статьи на англиском на сайте журнала Man's Journal.
На том снимке - абсолютно темном - были видны только линии трассирующих пуль: они шли с обеих сторон, с обоих зданий Телецентра, и утыкались в дорогу между ними. На ней, пытаясь вжаться в асфальт, неясными тенями лежали люди... Отто старался понять, с какой же стороны прилетела его пуля.
Попутно выяснилось, что перед началом стрельбы мы стояли с ним едва ли не плечом к плечу, но не заметили друг друга. С Ольгой Трусевич я тоже познакомился много лет спустя. На днях, когда я рассказал ей про Отто и себя, она сказала пораженно: "Надо же, тогда говорили, что все, кто стоял у дверей - погибли. А вот смотри - нас уже трое, выживших".
Потом Отто Пол прислал мне свою статью, напечатанную в американском журнале. Она называлась
В поисках человека, который в меня стрелял
Автора статьи несут в безопасное место, в то время как стрельба продолжается. Первый человек, пытавшийся его вытащить, был застрелен. В 1993 году автор статьи был в Москве, он освещал политические протесты, которые перешли в военное столкновение и в результате которых погибло 123 человека. Если бы не пара храбрецов, журналист оказался бы 124-м. Годы спустя он вернулся в поисках ответов на свои вопросы.
Первый труп в тот день я увидел около трех дня. Блестящая струйка крови буквой «о» окружила дырку от пули в не таком уж пуленепробиваемом жилете. А на половой плитке за ним тянулась жирная красная линия - сюда его притащили товарищи.
Я выбежал на улицу, протиснувшись сквозь толпу протестующих, которые забежали в здание мэрии напротив Белого дома. Пули отскакивали от тротуара, и я, согнувшись, прятался за низкой стеной со своей камерой. После двух недель мирных демонстраций противостояние между российским президентом Борисом Ельциным и парламентом переходило в военное.
Странно, что я не испугался. Мне было всего двадцать четыре. Я всего год проработал в московском бюро New York Times. Это был мой первый опыт в зоне военного конфликта, но азарт оказался сильнее страха.
И когда защитники парламента погружались в автобус, отправлявшийся в Останкино, башню московского телецентра, чтобы передать новости о своем восстании народу, я тоже запрыгнул в тот автобус. 3 октября 1993 года в тот день, когда умерла надежда на демократию в России и чуть не унесла меня с собой.
На территории Останкино люди собрались вокруг человека с громкоговорителем который приветствовал их в «новом свободном СССР». Я бродил вокруг, спрятав свой журналистский бэйдж, и фотографировал удивительно разнообразную толпу.
Там были казаки в парадной форме, пенсионеры в потертых кепках, молодые идеалисты в майках с «битлами». Всех их объединял гнев на Ельцина. Они считали, что роспуск парламента за две недели до этого был неконституционным. Казалось, ельцинское правительство уже само готово уйти.
Но затем я заметил солдат Министерства Внутренних дел в одном из зданий телевизионного центра. Это были не те пехотинцы, которые позволили штурмовавшим освободить Парламент. Это были ельцинские элитные войска, с накачанными бицепсами и в масках.
Я услышал звук бьющегося стекла на другой стороне улицы. Я прищурился, заходящее солнце слепило глаза, и перебежал на другую сторону.
Один из протестующих въехал на своем грузовике в стеклянную дверь другого здания. Новый стихийный лидер схватил громкоговоритель и полез сквозь разбитое стекло внутрь здания. Его требование сдаться, адресованное войскам, было встречено ледяным молчанием. В это время снаружи - вооруженные демонстранты заняли позиции с Калашниковыми и коктейлями Молотова в руках. Я пробрался сквозь толпу к грузовику и сфотографировал молодого человека, отвинчивающего крышку гранатомета.
Вдруг я увидел вспышку света, и сильный взрыв внутри здания отбросил меня назад. Когда я ударился о землю, вокруг меня шел пулеметный огонь.
Я перекатился на живот и прижался к бетонной вазе с цветами примерно в четырех с половиной метрах от здания. Пулеметная очередь отдавалась рикошетом вокруг меня. Каждый раз, когда ельцинские войска стреляли из окон, на меня сыпалось стекло.
Красные трассирующие пули исчерчивали небо, пролетая в сантиметрах от моей головы. Само страшное, когда попадаешь в перестрелку, это то, что у тебя абсолютно нет контроля над происходящим.
Некого убеждать, некому объяснять, что ты здесь случайно и лучше всего позволить тебе поскорей покинуть это место. Я прижался к кофру камеры и лежал неподвижно.
Через несколько минут перестрелка затихла. Я слышал стоны и крики раненых. Я заметил рядом со своим лицом дергающийся ботинок. Я посмотрел выше и увидел человека в камуфляже, который лежал ничком. Я слышал его стоны, но не мог ему помочь, не рискуя собственной жизнью. Новая волна выстрелов прокатилась по площади, и вскоре ботинок престал дергаться.
Пролежав час под случайными выстрелами, я поднял глаза и заметил движение рядом с кучей мертвых и раненых. Человек в синих джинсах, белых кроссовках и в бейсболке "Атланта Брейвс" шел, пересекая обстреливаемый участок. Он вытаскивал раненых.
Вскоре он уже полз между клумбами и его свежее лицо, карие глаза и выдающаяся челюсть оказались в полуметре от меня.
Пропарламентский ополченец несет гранатомет, который, возможно, инициировал перестрелку.
Противостояния начали усиливаться за день до этого, когда протестующие сожгли грузовик.
Американец Майк Данкан, позже убитый, вытаскивает жертву в безопасное место на территории Останкино.
Снимок сделан раньше, в тот же день: солдаты пытаются сдержать натиск протестующих.
-Ты как? - спросил он меня на английском с идеальным американским акцентом.
- Все хорошо.
- Ты тоже американец?! - спросил он меня с восторгом, как будто мы встретились на вечеринке. Мы лежали, не двигаясь, в западне, мы попали в приключение, которое оказалось страшнее всех наших самых страшных снов.
Но он безмятежно сказал:
- Вот за этим, наверное, мы и приехали в Москву?
Примерно в тот момент пролетела пуля, поцарапав мне голову. Прямо над позвоночником. Я закричал. И как только я потянулся, чтоб потрогать рану, следующая пуля «прошила» мне бок. Я сделал вдох, и кровь полилась из дырки в груди. Невозможно сказать в настоящем времени «в меня стреляют». Минуту назад со мной все было в порядке, и вот я чувствую, как будто горячей кочергой мне проткнули грудную клетку.
Парень в бейсболке, позже я узнал, что его звали Майк Данкан, 26-летний американский адвокат, смотрел на меня в ужасе:
- Только не теряй сознание, я тебя вытащу.
- Пропустите нас, - крикнул он солдатам внутри здания Останкино. Он махал бейсболкой над клумбой. “Мы американцы!”
Один из солдат выругался в ответ. Вокруг нас рикошетом полетели пули.
Я почувствовал, что теряю связь со своими ощущениями. Как будто я наблюдал за всем происходящим через телескоп с другого конца. Боль отдалялась. И я заметил, почти с интересом постороннего, как будто мои внутренние органы касаются друг друга, толкают друг друга внутри моего тела, как кучка отбивных, скользящих по столу мясника. Скорей всего, это был воздух и пенящаяся кровь, которые попали в легкие.
Потом я узнал, что первая пуля задела череп достаточно серьезно - пришлось наложить восемь швов. А вторая раздробила три ребра и проткнула правое легкое, мелкие осколки костей попали в диафрагму. Я так и не почувствовал осколочную рану размером пять сантиметров в плече.
Я попытался сделать движение, но рука скользнула в луже моей собственной крови. Майк сказал мне начинать считать, чтоб я не потерял сознание. Он сказал «один», я ответил «два». Голова стала тяжелеть, я положил ее на землю и стал считать медленно.
- Четыре
- Пять, - сказал Майк.
- Шесть.
Я приложил все силы, чтоб сфокусироваться и продолжить счет, но когда я дошел до 20, следующий залп прервал нас.
Стихло, я поднял голову и посмотрел на Майка. Как у того человека в камуфляже, ноги Майка подрагивали, но тело было неподвижно. Из головы его вытекло облако красной крови. Лицо закрывала бейсболка с "Атланта Брейвс" (Смельчаки Атланты).
Когда я взрослел, я много слышал о «советской опасности». Я родился и вырос в тихом холмистом городе Итака, штате Нью-Йорк, но мои родители приехали туда из Германии в 50-х. На картах они показывали мне большие территории, местности в Германии и другие Европейские страны, которые теперь были за Железным Занавесом, далекие, недоступные и потерянные. В Корне́лльском университе́те я изучал политологию и погрузился в мельчайшие детали той, как тогда казалось, неразрешимой Холодной Войны. Потом, когда я был на третьем курсе, пала Берлинская Стена. Я испытывал эйфорию. Это был необыкновенный момент для меня, как лично, так и для меня, как увлеченного журналиста.
Я переехал в Москву в январе 1992, сразу после колледжа.
Горбачев только что распустил Советский Союз. В то время, когда Москва еще только начинала первые шаги на сумасбродно свободном рынке - стрижка в парикмахерской могла стоить месячной зарплаты. В то же время в московском воздухе было ощущение необыкновенных возможностей.
Россияне поглощали газеты, заполненные фактами, которые раньше причислялись к государственной тайне.
Открылись границы, и КГБ было успешно обезврежено. Когда Ельцин отправился в Вашингтон, чтоб выступить на объединенном заседании Конгресса, публика прерывала его тринадцать раз, аплодируя стоя.
Но для обычных россиян жизнь была по-прежнему сложной. Из государственных магазинов пропала еда, старушки стояли на углу и продавали старую обувь и фамильные драгоценности, что б купить себе еды.
Очень быстро люди научились пользоваться демократией как инструментом, чтоб давать выход своим чувствам разочарования и отчаяния, они стали голосовать за тех кандидатов в парламент, которые обещали облегчить их боль.
Стороннему наблюдателю эти политики казались опасной оравой реакционеров, националистов и людей, ностальгирующих по Советскому Союзу. Но их оппозиционность ельцинской прорыночной политике создавала демократически легитимный политический тупик. Впервые с начала века мощная политическая сила существовала вне Кремля.
Это не продлилось долго. 21 сентября 1993 года Ельцин приказал распустить парламент. Но слухи о его решении распространились раньше, чем он успел его объявить, что позволило членам парламента забаррикадироваться внутри здания. Протесты в защиту парламента начали происходить по всему городу и с каждым днем становились все сильней.
Днем 3 октября я фотографировал набирающие силу демонстрации для газеты Times в то время, как Майк Данкан с друзьями сидели в своей квартире в центре Москвы и смотрели «Спартака» на магнитофонной кассете. Майка, как и меня, привели в Москву открывшиеся щедрые возможности в новой демократической России. Он приехал в Москву, чтоб открыть юридическую фирму и довольно быстро нашел клиентов - западные компании спешили к новому рубежу. В тот день у него было отличное настроение. Его компания только что получила свою первую прибыль, и через три недели он уже собирался ехать в Америку планировать свадьбу со своей невестой, а потом привезти ее в Россию.
Во время просмотра фильма кто-то переключил телевизор на CNN. Показывали столкновения между протестующими и милицией у здания российского парламента. Майк, который захотел увидеть, как вершится история, сразу же поехал к Останкино. Там мы и встретились на несколько смертельных минут - два молодых американца в поисках счастья в России.
Пуля, попавшая Майку в голову, убила его в тот же момент. Несколько минут спустя меня спас Алексей Власов, бывший авиадесантник французских войск, который в тот вечер обеспечивал безопасность операторам с NBC.
Он посадил меня в свой фургон, снял с меня рубашку и оказал мне первую помощь, обработав рану в груди. Он прилепил скотчем пластиковый пакет вокруг раны, таким образом этот грубо сделанный, но работающий клапан одностороннего действия спас мне жизнь. Он прилипал к груди, когда я вдыхал, при этом позволяя воздуху выходить обратно. Алекс записал мое имя и телефон и отвез меня в больницу.
Там у меня началось лихорадочное болезненное и безумное помутнение, которое продолжалось две недели в трех разных больницах. Мне необыкновенно повезло. Московский хирург отлично провел операцию, несмотря на почти комичные швы как у Франкенштейна, которые мне наложили. Единственное повреждение, которое осталось, это щель в ребре длинной в два с половиной сантиметра - врачи посоветовал мне не играть в контактные виды спорта.
Пока я выздоравливал дома в Итаке, мы много разговаривали с невестой Майка Элизабет Кларк. Я был последним человеком, который видел Майка в тот вечер, и мои воспоминания о нем были одновременно болезненны и очень дороги для нее. Я же хотел узнать как можно больше о нем. Меня преследовала мысль о том, что наши судьбы разделяли всего несколько миллиметров. Майк успел вытащить в безопасное место около десятка человек, до того, как нашел меня.
По крайней мере, 47 человек погибло у Останкино из 123 погибших по официальным подсчетам в течение двух дней столкновений. Альтруистичные поступки Майка так ярко выделялись на фоне происходящих столкновений, что в российских газетах много писали о героизме молодого американца.
С тех пор стало ясно, что октябрь 1993 года был поворотной точкой в постсоветской истории России. Это был последний эпизод, кода в стране существовала реальная оппозиция российскому правительству. Вскоре Ельцин посадил в тюрьму лидеров парламента и усилил свою власть.
К тому моменту, когда он передал Путину власть шесть лет спустя, парламент стал послушным и управляемым, а гражданское общество дышало на ладан.
Сейчас, когда Россия вновь вышагивает на мировой арене, как молодой хулиган на уличных гуляниях, октябрь 93-го больше не кажется ей препятствием на пути к становлению здоровой нации.
Скорее, он способствовал рождению этого типа правления, которое вернуло военные парады с вышагивающими по струнке солдатами, и которое безнаказанно посылает войска в соседние страны.
Много лет спустя после поездки в Россию я встретил свою будущую жену, и она спросила меня о моих шрамах. Тогда я впервые понял, как мало знаю о тех событиях 93-го. История, которую я годами рассказывал, постепенно превратилась в вялый анекдот. Я решил поехать в Россию снова и вспомнить детали.
В 2007 я стал планировать новую поездку и пока готовился и искал информацию, обнаружил, что за эти годы в России также не случилось самоанализа. Обшарив пол-интернета, я обнаружил только хвалебные автобиографии и наивные теории тайных заговоров.
Как будто народ постарался забыть о людях, в основном, россиянах, которые погибли на улицах той осенью. Чем больше я читал, тем больше вопросов у меня возникало.
Что теперь с солдатами, которые на моих глазах (я разглядел их сквозь грязное стекло) «скосили» в основном, не вооруженных граждан? Признали ли они свою вину? А что случилось с людьми, которые лежали вокруг меня? Кто они были?
Но важнее всего для меня была задача личного характера: я хотел найти человека, который в меня стрелял.
Перед отъездом я отыскал телефон Алекса Власова, француза, который оказал мне первую помощь. Я позвонил и спросил, сможет ли он помочь мне найти информацию о русских солдатах той ночи. Алекс сказал, что отстранился от военной работы и теперь работает на “Breguet”, производителя швейцарских часов в Москве, но добавил, что у него сохранились связи и он с радостью поможет.
Я прилетел в Москву, Алекс заехал за мной в отель. Он набрал около 9 килограммов и сильно полысел. Черная майка и кожаный пиджак делали его похожим на члена десантно-диверсионных подразделений "коммандос". Его девушка сидела рядом с ним.
Я сел сзади, сжал его плечо и сказал «рад тебя видеть». Месяцами я думал об этом моменте, пока мы переписывались и созванивались, пытаясь расслышать друг друга по телефону. Я не знал, как себя вести: будет ли уместна дружелюбная манера, как при встрече со старым другом или же стоит поприветствовать его с бОльшей серьезностью, которая будет знаком глубокой благодарности. К счастью, он не дал мне времени размышлять над выбором.
- Мне нужно на встречу с людьми из “Breguet”, - сказал он - Поехали с нами.
Мы вошли в пышно украшенный ресторан, стилизованный под французский замок 19 века. Стены были обшиты темным деревом, и в золоченых рамах висели картины. Мы сидели в ресторане, и нас разделяло такое же расстояние, как в ту ночь, когда он спас мне жизнь. Только теперь мы медленно пили эспрессо в щедро украшенном интерьере ресторана.
Когда Алекс стал рассказывать коллегам о том, как мы познакомились, история показалась мне еще более далекой и неправдоподобной, чем когда я рассказывал ее в Штатах.
Позже вечером я напомнил Алексу о тех связях, которые он упоминал. Я не хотел давить на него, но он был моим единственным “проводником”, который мог помочь мне вернуться в ту ночь. Алекс сделал несколько звонков.
- Не могу ни до кого дозвониться, - сказал он, когда закончил. - Но было бы идеально связаться с ними. Они работали с Лысюком.
- С кем?
- С Сергеем Лысюком. Он был командиром «Витязя», спецотряда, защищавшего Останкино в 1993.
Я собирался задать ему еще несколько вопросов, но заметил из окна, что машину Алекса собираются увезти за парковку в неположенном месте. Мы выбежали на улицу, и к тому моменту, когда Алекс перегнал машину, ему нужно было ехать домой. Мы договорились вскоре продолжить разговор и распрощались.
Вслед за событиями 93-го Ельцин назначил Леонида Прошкина, человека из российской прокуратуры, вести расследование событий, которые случились у Останкино. Прошкин с командой начали рассматривать показания и свидетельства. Но их усилия стали неактуальны, когда в феврале 1994 восстановленный парламент предложил амнистию участникам переворота. В 1998, несколько лет спустя после того, как Прошкин был уволен из прокуратуры по не относящимся к делу политическим причинам, он опубликовал статью под заголовком «Нападение, которого не было» в одной из российских желтых газет «Совершенно секретно». В статье описывались баллистические испытания, которые убедили его в том, что протестующие не кидали никаких выстрелов из гранатомета. Наоборот, полагал он, войска использовали небольшую взрывчатку, как предлог, чтоб открыть огонь. Это было серьезное обвинение, но поскольку средства массовой информации не были независимы, а парламент был слаб, никто не занялся этой историей. Ельцин так и не потрудился опровергнуть эти обвинения.
Сейчас Прошкин работает частным адвокатом, я смог разыскать номер его офиса. Когда я позвонил ему, он вспомнил мое имя, которое упоминалось в его расследовании, и сразу же пригласил меня к себе на дачу, где он с друзьями собирался устраивать «шашлыки».
Я сел в электричку и поехал на север от Москвы, Прошкин забрал меня на станции. Он был мужчиной с румяными щеками, серебристыми усами и манерами человека, привыкшего отдавать приказы. Мы ехали по холмистой местности, пока не доехали до дачных домов около озера.
На заднем дворе дома, его друг, пожилой бизнесмен, жарил мясо в облаке дыма. Потом мы ели цыпленка, свинину и произносили тосты в традиционном порядке: сначала за встречу, потом за дружбу, потом за мир.
Четырнадцать лет спустя: Автор статьи (с краю слева) на встрече русских солдат, служивших у Останкино; Игорь Чекулаев, который был заместителем командующего войск специального назначения
Мы стали говорить о 93-ем, я лег на землю, чтоб показать, как я лежал перед Останкино в тот день. Прошкин признал, что его заключение по поводу гранатомета ничего не изменило, только послужило поводом для дебатов между лидерами оппозиции и сторонниками правительства.
Он достал документы, которые хранил в отдельной комнате. В одном, немного заплесневевшем томе, озаглавленном: «Уголовное дело №18/123669-93, том 2-ой» был краткий конспект о каждом, в алфавитном порядке, погибшем или раненом у Останкино.В этой сухой отстраненной прозе заключалась коллективная память российского правительства.
Я узнал, что имя человека, погибшего рядом со мной - его ботинок я видел, когда лежал - Дмитрий Яременко. Ему было восемнадцать, он был с юга Абхазии и недавно переехал к родственникам, живущим недалеко от Москвы. Он получил выстрел в грудь, его ранение в легкие было очень похоже на мое, но он умер от кровопотери. В кармане у него было 5 тысяч 805 рублей (около $5 на тот момент), брошюра с названием “Война с конституцией» и талоны на обед в одном из местных кафе.
- Где теперь солдаты, которые стояли у Останкино в те дни? - спросил я у Прошкина.
- Многих послали в Чечню, и там они погибли, - ответил он немного пренебрежительно. - Остальные вернулись в маленький сибирский городок, откуда их забрали.
Я подумал, что это, должно быть, конец моих поисков, но у меня все еще оставались какие-то зацепки.
Когда я приезжал по делам в 2006, я слышал о фотографе, который был рядом со мной во время перестрелок в 93. Старые коллеги, которые все еще жили в Москве, подсказали мне его телефонный номер и имя - Алексей Бойцов.
Мы встретились в его тесном офисе, и он показал мне фотографии, которые снял в те дни, на некоторых я увидел себя. Он не был ранен, пуля только попала в каблук его ботинка. Бойцов бежал, когда вытаскивали меня. Он добавил еще одну «строчку» к моей истории. Когда меня тащили из-под пуль, я кричал, что Майку нужна помощь. Кто-то, стоявший рядом, кинулся вперед и был расстрелян очередью из Калашникова.
Я был поражен. Стал ли я причиной двух смертей в ту ночь?
Теперь, когда я снова был в Москве, я открыл книгу прокурора и нашел в ней того человека. Это был 35-летний Юрий Михайлов, у которого было двое детей и жена.
В книге было ее имя - Людмила. Я узнал, что Людмила в больнице недалеко от Останкино, она готовилась к операции на глазах. Людмила пригласила меня зайти. Я совсем не представлял себе, что буду ей говорить, но купил цветы и отправился в больницу.
Она вышла на улицу в сине-белом махровом халате и тапочках с цветочным рисунком.
Мы сели на скамейку, был день и светило солнце.
Людмила стала рассказывать. В день той демонстрации ее муж ужинал и пил водку, когда вдруг по телевизору пошли экстренные сообщения. «Он очень переживал, что не смог быть там в 91», - сказала Людмила, имя в виду попытку переворота против действующего тогда президента Горбачева.
Когда он увидел, что происходит у Останкино, он сказал жене: «Я должен быть там», - и ушел. Это был последний раз, когда она видела его живым.
Я спросил ее, знала ли она об обстоятельствах его смерти. Он ответила, что знала только, что он бросился спасать какого-то иностранца.
Она очень быстро говорила. Приятная женщина с несгибаемым оптимизмом. Она не жаловалась на жизнь и не жалела себя, и даже не размышляла о том, что рассказывала мне. Я не стал настаивать на деталях.
Я думал, что надо сказать ей, что, может быть, я послужил причиной гибели Юрия. Но я струсил, я просто не смог этого сделать. Моя попытка примириться с этой тяжелой историей из прошлого не означала, что я мог рушить стены, которые кто-то возвел, чтоб защитить свои воспоминания. Я также понял, что был не очень уверен и в собственных мотивах. Я не смог разобраться: надеялся ли я на то, что мне станет легче? Что я получу прощение?
После беседы с Прошкиным я зашел в тупик, пытаясь найти солдат. Я встретился с полковником ФСБ (современное название для КГБ), который вежливо, но твердо отмел мои поиски, назвав их «неудобными». Я дал интервью по радио и телевидению, надеясь, что выйду на какую-то новую информацию, но никто не позвонил. Моей последней надеждой был командир, чье имя мне подсказал Алекс - Сергей Лысюк.
Посидев в интернете, я выяснил, что теперь Лысюк был главой группы ветеранов «Витязя». Я набрал номер, который нашел в сети, и Лысюк сам взял трубку. Он согласился встретиться со мной в кафе несколько дней спустя. Я не знал, как он выглядит, но когда заметил человека, выходящего из машины с шофером, я подумал, что это, должно быть, он. Это был крупный лысеющий мужчина. Его руки были огромные, а пальцы как мягкие сосиски.
Мы зашли в кафе и заказали каппучино. Я объяснил, что был ранен 3 октября.
- Где? - спросил он.
- У Останкино. Я работал фоторепортером.
- Ты потерял там камеру? - спросил он.
Я кивнул - камера осталась там, когда меня вытаскивали из-под пуль.
- Так это была твоя камера, - сказал он.
Лысюк наблюдал за моей реакцией.
- Тогда, значит, и фотографии твои.
- У Вас есть мои фотографии?
- Конечно. Мы использовали их в мемориальной книге о той ночи, но так и не знали, кого указать автором фотографий.
Я сидел пораженный. Внезапно я почувствовал, что история, которую я рассказывал столько раз, возвращается к жизни. Лысюк поделился своей версией событий. С его точки зрения выстрелы из гранатомета были фактом. «Из-за одной такой гранаты погиб мой солдат. Что еще могло быть причиной его смерти?» - спросил он.
Наш разговор подходил к концу, и я спросил Лысюка, могу ли я встретиться с другими солдатами, которые дежурили в ту ночь. Он кивнул утвердительно.
Мы встретились несколько дней спустя в кафе, оформленном в венецианском стиле в новом центральном торговом центре.
Лысюк передал мне CD диск с моими фотографиями. Я не увидел фотографии, которые сделал во время перестрелок - наверное, они не вышли - но я узнал сцены с толпой, тот момент перед началом стрельбы. Лысюк принес кое-что еще - медаль, такую, как те, которые дали его солдатам, стрелявшим в Майка, Юрия и меня.
От мысли о том, что их наградили за работу, я почувствовал внутренний протест. Я представил себе эту церемонию, которая, наверное, проходила в то же время, когда тех, кто умерли рядом со мной, хоронили. Но одновременно с этим у меня возникло ощущение, что солдаты такие же люди, что они реальны.
Медаль висела на цветной ленте, на лицевой стороне было отчеканено здание Останкино и рядом - угрожающий танк.
На другой стороне была надпись: «Защитникам Останкино». Лысюк передал мне медаль. «Чистое серебро», - сказал он и заказал нам по чизкейку.
На следующий день Лысюк организовал для меня встречу с Игорем Чекулаевым, его бывшим заместителем, работавшим 3 октября.
Уйдя в отставку из Российских спецвойск, Чекулаев открыл компанию, предоставляющую охрану, в ней числилось 300 охранников. Я пришел к нему в офис. На нем была черная узкая дизайнерская рубашка, которая подчеркивала мышцы его рук и шеи.
Единственным украшением стен офиса был холст, написанный маслом. На нем были изображены бьющиеся солдаты, все в крови. На память о сражении в Чечне, в котором он участвовал.
Я описал ему, где точно я лежал у Останкино и какое ранение получил. Он покачал головой и медленно наклонился вперед. У него была стрижка под "ёжик" и массивная челюсть.
- Значит, ты был ранен? - спросил он. Видимо, Лысюк особо не рассказывал обо мне. Я указал на свою грудь.
- Тебе повезло - ответил он.
Я кивнул и объяснил, что хотел бы услышать его воспоминания.
- Прошло столько времени... 14 лет, - ответил он.
В его манере была скрытность. Очевидно, что его смущало, что кто-то, кто был у него на прицеле, пришел встретиться с ним лицом к лицу.
Он ясно дал мне понять, что они строго подчинялись приказам. У него и его солдат было только по 30 пуль на каждого, и стреляли только в тех, кто стрелял в них.
Он нарисовал схему здания Останкино и обозначил позицию, на которой находился сам во время стрельбы. Чекулаев поставил крестик на схеме - получалось, что он находился прямо напротив того места, где лежал я.
Я почувствовал тяжесть в груди.
- Вы помните, как кто-то кричал вам, что он журналист, просил дать уйти? - спросил я.
- Слышал ли я крики? Кто знает, кто там кем был. Как только начинается стрельба - как объяснить.. это сражение.
- Но Вы это помните?
- Да, кто-то кричал.
Он остановился и наклонил голову вбок:
- На тебе была бейсболка?
Во мне закипал гнев. Он хорошо помнил нас.
- Нет, в бейсболке был не я. Он погиб. - Но следующий вопрос я буквально выпалил:
- Вы знаете, кто его застрелил?
- Что за странные вопросы ты мне задаешь? - сказал он, уйдя от ответа. - Что мы об этом сейчас говорим?
Я стал показывать ему фотографии от 3 октября, и он погрузился в наши общие воспоминания. Это до взрыва? Что это за здание? Откуда въезжал грузовик?
Как будто мы просматривали семейный альбом.
- Тебе было страшно?
- Конечно, - ответил он.
Ему было 26, и это была его первая перестрелка.
- После первой перестрелки я подумал: ну все, конец. Ужасно страшно.
- Это, должно быть, твои, - сказал я, указывая на фотографию дырок от пуль в окнах Останкино, которые были прямо над моей головой. Он пожал плечами и стал задавать свои вопросы.
Что я думал по поводу протестов до того, как получил ранение? Почему туда поехал Майк? Видела ли эти фотографии моя жена?
«Вот это вечерок», - сказал он, когда закончил задавать вопросы.
Мы долго молчали. Слышно было уличное движение за окнами офиса.
Внезапно он уже говорил и не мог остановиться, слова текли, как вода из разорвавшейся трубы.
- Нужно помнить эти дни, это необходимо. Тогда я был женат на другой женщине, потом наш брак распался. Теперь я снова женат, но моя вторая жена ничего в этом не понимает. Иногда я сижу дома и мне не с кем поговорить. Твоя работа очень важна. Потому что иногда хочется сесть, посмотреть заново «тот фильм», выпить. Понимаешь?
Он посмотрел на меня и положил руки на стол:
- Спасибо, что пришел.
В тот момент я понял, что не могу его ненавидеть. Игорь не был просто объектом вины или гнева. Я нашел одного из тех немногих людей на земле, которые могут действительно помочь мне понять мое прошлое. И вернее, как ни ужасна была эта мысль: наше прошлое.
Зазвонил телефон, но он не взял трубку. Он поднялся и достал бутылку коньяка из буфета. Предложил мне, а затем налил полную рюмку в свой чай.
Я спросил Игоря, что случилось с другими солдатами. Он сказал, что видится с ними раз в год у Останкино. «Поминальная служба?» - удивился я.
- Надо и тебе прийти.
Утром 3 октября я остановился по дороге в Останкино и купил шесть красных роз, ведь в России четное число связано со смертью.
Первые на площадь, где произошла бойня, пришли матери двух молодых влюбленных, которых убили вместе. Матери подошли к месту, где погибли их дети, и разложили цветы. Минуту они стояли молча, сплетя пальцы рук. Затем они пересекли площадь, зашли за временный забор, где стоял русский православный крест. Подошел охранник и приказал им уйти, они отвернулись, подавленные.
Несколько минут спустя приехал Сергей Лысюк. Охранник появился вновь, широко улыбаясь, он обнял Лысюка и жестом пригласил зайти.
Выяснилось, что тот охранник был главой Останкинской службы охраны. Он был при параде, готовый участвовать в правительственном варианте празднования годовщины. Годовщины события, в котором героические войска «Витязя» доблестно защищали здание от самых опасных «элементов» России. Я проследовал за ними в здание, чувствуя, что я поступаю немного предательски.
Постепенно фойе наполнялось военными в отставке. Они вели себя тихо, кивали вновь приходящим. На букетах с цветами хрустел целлофан. Когда они возлагали цветы к памятной дощечке их товарища, погибшего в перестрелке Николая Ситникова (он погиб от первого взрыва), я смотрел из окон второго этажа здания.
Теперь я видел площадь под тем же углом, что и солдаты, которые стреляли из этих окон в ту ночь. И наконец, я понял, как Майку удалось спасти столько людей. С этой точки горизонтальный луч света, прожектора закрывал часть площади от взгляда. Но бетонная клумба, за которой я прятался, была прекрасно видна.
После того, как все возложили свои цветы, я взял две из своих роз и положил их перед мемориальной дощечкой Ситникову.
Мы спустились вниз и зашли в комнату, где нас ожидал накрытый стол. На нем был хлеб, сыр, фрукты, соленые огурцы и водка. Теперь потолок был низким, и мужчины казались крупными.
Все налили друг другу водки в пластиковые стаканчики, и Лысюк произнес тост в память о Ситниковом. Тосты продолжались, я стал смотреть по сторонам и увидел на улице большую группу людей, которые собрались, чтоб вспомнить жертв этих событий. Пропасть между двумя этими обрядами вызывала ощущение абсурда.
Если я что-то и узнал из этих встреч с людьми по обе стороны баррикад, так это то, что на личном уровне они все одинаково страдали. Военные победили, конечно, но я чувствовал, что их ежегодная встреча была не похожа на праздник.
Я поднял стаканчик и попытался произнести тост:
- Я не знал ни одного из вас четырнадцать лет назад, - начал я - И вот я вернулся. В этот раз я стал понимать боль и тех, кто был в Останкино, и тех, кто был за его пределами.
Я запинался, пытаясь сформулировать свои мысли по-русски. Военные смотрели на меня с ожиданием. Я оборвал свой тост и поднял стаканчик:
- За русский народ.
Все выпили.
Солдаты начали расходиться, я вышел на улицу. Воздух был свежим, и я почувствовал облегчение. Поминальная служба уже началась. Серьезные мужчины с бородами и в вышитых накидках русской православной церкви произносили молитвы перед крестом.
Один из них кадил ладаном.
Люди из толпы держали портреты жертв.
Я приехал в Москву, чтоб найти правду и разрешить свои сомнения, но обнаружил, что стране, а также самим выжившим в октябрьских событиях не удалось сделать ни того, ни другого. Но я нашел утешение в лицах, смотревших на меня с портретов. Я их не знал, но теперь они стали моими друзьями, партнерами, в том, что я когда-то называл «своей» историей. Я подождал, когда закончилась служба и толпа разошлась. И тогда я положил свои четыре розы к кресту.
PS. Отто Пол немного ошибся. Тот самый клапан из пластикового пакета сделал ему не Власов, а член "добровольной санбригады им. М. Волошина" мемориалец доктор Александр Соколов. На снимке он - слева:
Советую прочитать статью - это едва ли не самое внятное об этих событиях, что я прочел за последнее время. Возможно, и вправду, надо быть иностранцем...
Перевод с английского - mukinu (еще раз - спасибо!)
PDF статьи на англиском на сайте журнала Man's Journal.