Начало конца (часть 1)
Европу, похоже, ожидали времена нехорошие, при этом снова возникают очень интересные аналогии с нынешнимими временами. Например, папа Мартин, объявляя крестовый поход против католического короля Арагона, разыгрывал пьеску, в чём-то напоминающую нынешние крестовые походы США против Югославии, Ирака и Афганистана. И если Югославию ещё бомбили все вместе, то в Ираке на помощь коалиции Светлых Демокартических Сил уже не пришёл никто. Вот и тогда на помощь тогдашнему французскому гегемону никто уже не вызвался. Но это ещё мелочи были.
С утратой институтом папства своего авторитета, общеевропейский корабль оказался без рулевого. А как выяснилось чуть позже ещё и тормоза из строя вышли. В отсустствие иной идеологии на первое место снова вышла идеология потреблятства. И теперь стесняться было нечего, всё и так всем было понятно. Более никакие дурацкие идеи не смущали практичные умы нового поколения управленцев. Пока дают надо брать, и от других не отставать.
После смерти Мартина IV, пользуясь пребыванием в плену наследника сицилийского престола Карла Карловича Анжуйского, власть в Риме, как в старые добрые времена порнократии, прихватизировали было местные олигархи. Уже не в первый раз у кормушки оказалось семейство Колонна. В ходе очередных выборов на престол был посажен скромный выходец из простой мещанской семьи Николай IV. Новый папа оказался в столь очевидном подчинении у олигархов, что на карикатурах того времени понтифик изображался в виде колонны (символа рода Колонна), из которой торчит голова, увенчанная тиарой.
Все олигархи ведут себя одинаково, вот и Колонна, занявшие лучшие места вокруг папы, вскоре с помощью Николая издали конституцию, согласно которой коллегия кардиналов получала половину доходов Святого Престола и принимала участие в управлении папским финансами. Понятно, что с помощью этого закона, Колонна нагло запустили лапу в церковную казну, при этом никаких иных целей, кроме как урвать побольше, у них не прослеживалось. Впрочем, что ещё ожидать от законченных материалистов с их мировоззренческой близорукостью?
Как всегда, триумф олигархии был недолгим. Уж сколько раз твердили миру, что жадность - это плохо, но каждый рвётся самолично проверить эту простую истину. После смерти Николая, вернувшийся из плена младший Анжуец легко повторил успех своего отца, сделав папой Целестина V и проведя его церемонию посвящения в Неаполе. Эту историю мы уже проходили, поэтому продолжим с момента отречения последнего благочестивого понтифика.
Напомню только, что бедолага Целестин, жаждавший лишь вернуться в свою любимую землянку, был в итоге заточён в башню своим преемником Бонифацием VIII. Бонифаций оказался фигурой амбициозной и самостоятельной, и быстро разогнал оборзевших олигархов. Воспользовался он тем, что внутри самого семейства Колонна начался вполне предсказуемый передел собственности.
В связи с этим надо обязательно упомянуть, что после того, как в 1291 году пала последняя палестинская крепость Сен-Жан-д'Акр, торговые дела европейцев значительно ухудшились. Византия, которую не смог добить Карл, снова окрепла, торговые фактории в Палестине были ликвидированы мусульманами, и былая конкуренция торгово-финансовых групп тут же вылилась в полномасштабную войну. Первыми сцепились Генуя и Венеция, давно недолюбливавшие друг друга, но теперь они просто с цепи сорвались. Хотя война не дала сторонам ничего, кроме истощения и сама собой затихла к 1299 году. Практически в то же время началась свалка во Флоренции. Там вообще началась гражданская война между «бьянки» («белыми», гибеллинами) и «нери» («черными», гвельфами).
В принципе, нечто похожее мы уже проходили, когда династия Сасанидов вышвырнула из Персии римлян. И теперь произошло то же самое. Утратив торговые префернции на востоке, европейские финансовые круги столкнулись с необходимостью затягивать пояса, чем они, разумеется, и не подумали заняться, попытавшись компенсировать потери за счёт конкурентов.
А жадность уж так обуяла европейские элиты, что начались даже внутрисемейные войны. Именно на этих внутренних противоречиях и сыграл новый понтифик, когда открыто выступил против влияния семейства Колонна в Риме. Кардиналы Джакопо и Пьетро Колонна, присвоили на пару огромные богатства семьи в ущерб другим наследникам. Более того, Колонна позарились и вовсе на святое - на кошель самой Церкви. 4 мая 1297 года Бонифаций вызвал обоих кардиналов к себе и потребовал вернуть церковную золотую и серебряную утварь, нагло украденную ещё одним Колонна, Стефано, выдать грабителя папскому правосудию и сдать папскому войску семейные крепости в Палестрине.
Выдача члена семьи для любого душевно здорового итальянца - это кощунство, а крепости в Палестрине тут вообще были не причём. Очевидно, Бонифаций знал, что требует, и после того как кардиналы Колонна логично отказались выполнять его условия, он специальной буллой лишил их сана. В ответ кардиналы выпустили манифест, в котором объявили избрание Бонифация незаконным и потребовали созыва нового конклава. Тогда Папа развил логику конфликта до конца, отлучив смутьянов от церкви, после чего вынудил их укрыться в родовых имениях посредством силовой операции. Сам же Бонифаций начал подготовку к полномасштабной войне, и что интересно, командование войском он поручил Ландольфо Колонна, брату отлучённого кардинала Джакопо.
К сентябрю 1298 года последняя цитадель мятежников, Палестрина, была взята, а экс-кардиналы были доставлены в простых рясах, с веревкой на шее, и, валяясь в ногах у Бонифация, вымаливали прощение. Папа картинно помиловал бунтовщиков, разумеется, отказавшись вернуть их состояние. Крепость в Палестрине была разрушена, а земля на ее месте перепахана и посыпана солью. Правда, неугомонные Колонна подняли новое восстание. Но оно было с легкостью подавлено, и теперь Бонифаций окончательно отлучил мятежников от церкви, а остатки их имущества конфисковал и раздал родственникам, обиженным при дележе наследства. При этом одна часть разгромленной партии бежала во Францию, а другая укрылась на Сицилии.
Однако, другие регионы Европы, не столь экономически завязанные на восточную торговлю, пока чувствовали себя весьма не плохо. Вот туда и должны были перенаправиться финансовые потоки от итальянских финансовых воротил, таких как, например, Барди и Перуцци. Финансовый капитал не сложишь в кубышку, деньги всегда жгут ляжку своему владельцу, и поэтому их надо инвестировать, даже если не хочется. А итальянские банкиры точно не были нехочухами, поэтому совершенно понятно, что в ближайшее время в Европу должы были хлынуть очень и очень горячие деньги.
Правда, это произойдёт чуть позже. Пока же Бонифацию VIII удалось навести порядок в папской области, и вроде как даже снова упрочить авторитет Рима.Он даже всерьёз задумывался о крестовом походе и в 1296 году попытался примирить Геную с Венецией, так как их междуусобица не только наносила ущерб экономике, но и лишала папу использовать их флотилии для похода.
Но музыка в Латеранском дворце играла не долго. Почуяв силушку великую, Бонифаций, папа, считавшийся одним из лучших юристов и знатоков права, ощутил ущемление этих самых прав, когда король Филипп IV обложил французскую церковь новыми налогами. После введения Людовиком Святым «Прагматической санкции», даровавшей французским священникам гарантии свободы от Рима, логично было ожидать, что трон всё-таки кое-что потребует за такие преференции.
Филипп IV, прозванный Красивым, продолжал давние семейные традиции Капетингов и всё так же непреклонно строил абсолютную французскую монархию. Его предшественники успели основательно собрать Францию, и вот теперь новый король направил свой взор против своего не в меру могучего вассала - английского короля.
Английский король только на бумаге являлся подданным французской короны, а на деле сам был весьма крут. Войны между французским сюзереном и английским вассалом происходили почти постоянно, и вот теперь эту славную традицию продолжил Филипп. С самого восшествия на престол, он начал готовится к тому, чтобы отобарть французские земли у английской короны.
Филипп был вполне достойным преемником Людовика IX и Карла Анжуйского. Вообще это очень редкий случай, чтобы таланливые руководители вот так шли косяками внутри одной династии. Вот и Филипп Филиппыч Капетинг прекрасно усвоил урок, полученный Карлом Анжуйским на Сицилии - кадры решают всё. А потому он весьма спокойно относился к вопросам происхождения своих соратников. Когда он взошёл на престол, то тут же создал так называемый Королевский совет, совершенно выходивший за рамки существовавших в то время представлений о том, что сей совет должен из себя представлять. Свои королевские советы были и у его предшественников, и у его коллег. Однако аналоги складывались, в основном, из сильнейших аристократов и высшего клира, независимо от их способностей и знаний. В Королевском совете Филиппа тоже были знатные персонажи, такие как августейший брат Карл Валуа, но большинство происходило из мелкого дворянства или городского сословия. Они получили название легисты, поскольку являлись, как правило, хорошими знатоками права, нередко обучавшимися в нескольких университетах (в то время в Париже, например, преподавалось только церковное право, зато в Орлеане и Монпелье - общее право).
Как видите, для семнадцатилетнего молодого человека Филипп Филиппыч проявил небывалую мудрость, не доступную для большинства его современников. Так, его канцлер Пьер Флотт, хранитель королевской печати Гильом Ногаре и коадъютор королевства Ангерран Мариньи были люди совершенно незнатные, выбранные королем исключительно за личные качества. Качества эти могут кому-то показаться сомнительными, но у Филиппа была своя концепция власти, и в рамках этой концепции он подобрал исполнителей весьма удачно. Вспомните, как на востоке султаны меняли визирей, канализируя народную ненависть на них, сами оставаясь в тени. Вот точно такую же стратегию избрал и Филипп IV.
Так как человек он был весьма способный, и не чуждый актёрского мастерства, то в итоге избранной им линии поведения, личность французского короля поставила в тупик не только современников, но и некоторых нынешних историков. Для них фигура французского короля является не иначе как загадочной. С одной стороны, вся проводимая им политика позволяет думать, что это был человек стальной воли и редкой энергии, привыкший с непоколебимым упорством идти к поставленной цели. Одним словом, настоящий Капетинг.
Но с другой стороны, свидетельства людей, лично знавших короля, находятся в кажущемся противоречии с этим мнением. Летописец Вильгельм Шотландец писал о Филиппе, что король имел красивую и благородную наружность, изящные манеры, при всем этом сразу бросалась в глаза его необыкновенная кротость и скромность, а непристойные разговоры и вовсе вызывали у него настоящее отвращение. Как и дед Людовик, Филипп был очень благочестив, и аккуратнейшим образом присутствовал на богослужении, с точностью исполнял посты и даже носил власяницу.
Вильгельм Шотландец считал, что сам Филипп был белый и пушистый, но оказывал слишком большое доверие таким людям, которые того не заслуживали. Вот они-то, по мысли Вильгельма, и были виновниками всех тех бед и злоупотреблений, которыми было отмечено его царствование: введения высоких налогов, чреезвычайных поборов и ситематической порчи монеты. Другой летописец, Джованни Вилани придерживался похожей точки зрения и писал, что Филипп был очень красив, одарен серьезным умом, но слишком много занимался охотой и любил возлагать на других заботы о делах управления. И вот уже эти другие повышали налоги и с удовольствием разбавляли медью золотые французские ливры. Ну-ну.
На самом деле, никаких противоречий тут нет. Короли Франции свято и искренне верили в собственное предназначение и обладание властью, данной свыше. А раз так, король волен в любых своих действиях, если действия эти направлены на благо королевства. При этом, что есть благо король, конечно, решает сам.
Управлять страной дело далеко не всегда благодарное, но сам король должен всегда выглядеть с иголочки. А чтобы его королевское величество не запачкался, так на то и нужны верные соратники типа Гильома Ногарэ, готовые лезть и в огонь, и в воду ради общего дела. Кстати, такой ход мысли не сулил никаких радужных перспектив папству, особенно если учесть, что понтифик уже совершенно не рассматривался всерьёз никем из высшего комсостава Европы. Подобная логика, проявившаяся ещё в правление Людовика и Карла, при их внуке грозила Риму уже настоящей катастрофой: привет от апостола Павла апостолу Петру.
Итак, Филипп, едва оказавшись на престоле, сразу начал готовится к противостоянию со старым и заклятым вассалом французской короны - английским королём. Но в это время на юге продолжался конфликт вокруг Сицилии. Королевство Обеих Сицилий было слишком далеко, а Франция вовсе не была морской державой, что прекрасно доказали арагонцы с лёгкостью нанося поражения неаполитанско-французским флотам. Кроме этого, мать самого Филиппа была арагонской принцессой, что и обусловило его симпатии. Впрочем, Филипп поступил здесь очень мудро, полностью отказавшись от поддержки претензий своего брата Карла Валуа, мечтавшего стать арагонским или, на худой конец, сицилийским королем.
Несмотря на несопоставимую мощь Арагона и Франции, у маленького королевства басков были серьёзные козыри. Когда отец Филиппа, тоже Филипп, только Третий, вторгся в Арагон, то неожиданно выяснилось, что задача усмирения хитреца Педро не столь тривиальна, как могло кое-кому показаться. Арагонский флот в очередной раз разбил французский, перекрыв снабжение армии вторжения с моря, а баскские партизаны полностью перекрыли воможности снабжения из Франции через пиренейские перевалы. Из-за голода во французской армии началась эпидемия чумы, вынудившая Филиппа III отступить. Он решил отойти в Тулузу, но вскоре заболел сам. В конце концов, он уже не мог держаться в седле; на носилках его доставили до Перпиньяна, где он и умер 5 октября 1285 года.
Филипп Филиппыч грамотно усвоил и этот урок. Участь отца нисколько не возбудила в нём мстительности. Зато он прекрасно понял, что Арагон хоть мал, да чертовски удал, а потому лучше отдать ему на хрен эту мятежную Сицилию. А вот значительные владения английского короля на франкской территории однозначно напрашивались на присоединение.
Правда, несмотря на все старания Филиппа, разрубить узелок сицилийских противоречий оказалось не так-то просто. Дипломатическая тягомотина растянулась аж на десять лет. Для того чтобы уладить конфликт, был даже созван в 1291 году в Тарасконе настоящий международный съезд, на котором присутствовали представители папы, французского, английского, неаполитанского и арагонского королей. Но зато когда Филипп почувствовал, что момент истины настал, он не стал больше тянуть ни дня.
Как уже было сказано, Филипп IV придерживался очень своеобразной тактики, заключавшейся в том, что сам он должен был всегда оставаться белым и пушистым в независимости от обстоятельств. Так для объявления войны Англии нужен был совершенно железный и юридически бесспорный повод. В 1295 году он призвал короля английского Эдуарда, как своего вассала, на суд парижского парламента, зная, что Эдуард явиться никак не может, готовясь к вторжению в Шотландию. Но Эдуард, понимавший, к чему клонит его коллега, пошёл на уступки, прислал к нему посольство и на сорок дней позволил занять спорную провинцию Гиень. Филипп занял герцогство, и впоследствии отказался оставить его, прикрывшись тем, что Эдуард так и не явился на суд. Дальнейшие дипломатические переговоры закончились ничем, и противники прибегли к более веским аргументам. Аргументы талантливого полководца Эдуарда оказались убедительнее, тем более, что ему удалось занять Шотландию, союзницу Франции, а на стороне англичан выступила Фландрия (Бельгия), чьи бойцы тоже были не лыком шиты.
Филипп не изображал из себя буку и оставил Гиень, заключив с Эдуардом перемирие в 1297 году. Но в этом же году восстание поднял вассал будущего короля Шотландии Роберта Брюса, столь изрядно разрекламированный ныне, Уильям Уоллес. У Эдуарда возникли с ним известные и очень большие трудности, а вот у французского короля оказались полностью развязаны руки. Но так как нарушить перемирие он, конечно, не мог, Филипп решил вломить пока бельгийцам, чтобы тем в следующий раз неповадно было влезать в споры взрослых.
Всё в том же 1297 году, пока Уильям Уоллес закапывал в сырую, болотистую землю около Стерлингского моста самый цвет английского рыцарства, король французский Филипп IV повёл свою армию во Фландрию. Король лично осадил Лилль, а граф Роберт Артуа, главный полководец деда, отца и вот теперь Филиппа Капетинга, одержал победу при Фурне, во многом благодаря измене бельгийского дворянства, среди которого было много франков. Лилль после этого спешно сдался. В 1299 году Карл Валуа захватил Дуэ, прошел через Брюгге и в мае 1300 года вступил в Гент. Он нигде не встречал сопротивления, и вот, граф Гюи Фландрский сдался в плен вместе с двумя своими сыновьями и 51 рыцарем. Но король лишил его владений как мятежника и присоединил Фландрию к своему королевству.
В 1301 году Филипп объехал свои новые владения и всюду был встречен изъявлениями покорности. Это сыграло с молодым королём очень злую шутку, ибо он тут же наступил на те же грабли, что и Карл Анжуйский. Филипп, разумеется, постарался извлечь из своего нового приобретения максимум выгоды и обложил Фландрию такими же налогами, как и французов. При этом для сбора налогов, разумеется, были снова назначены французы. Что и привело к повторению известных событий менее чем двадцатилетней давности. Не обошлось, правда, и без иностранного вмешательства. Есть такая версия, что Эдуард перенаправил торговлю шерстью мимо оккупированной французами Фландрии, чьи суконные мастерские остались без работы. Это наверняка очень подсобило итальянцам, но вызвало безработицу среди фламандцев. Нетрудно догадаться, чем всё это обернулось.
Но помимо экономических предпосылок были и более существенные. Говорят, что нынешние французские анекдоты про бельгийцев (те же фламандцы), аналогичны русским анекдотам про чукчей. Подозреваю, что и в те времена французы были не большего мнения о жителях бельгийских провинций. Впрочем, очень на то похоже, что французы так относились и к сицилийцам, и вообще ко всем нефранцузам. Всю порочность такого подхода к иноплеменникам франки должны были усвоить ещё в 1282 году, но, видимо, франкская гордыня - это что-то генетическое, сродни польской спеси. В общем, французам оказалось мало «Сицилийской вечерни», и теперь столь же бездарно чиновники французского короля нарвались на «Брюггскую заутреню».
В связи с тем, что шерсть вздорожала, олигархи города Брюгге, логично, урезали зарплаты работягам, дабы не снижать собственных барышей. Рядовые фламандцы на это справедливо заметили, что после такого урезания им просто нечем платить налоги, в связи с чем была подана петиция на имя короля, в которой высказывалось резонное предложение либо вернуть взад зарплату, либо снизить налоги. Не трудно догадаться, что петиция эта до короля не дошла, ибо судьи-французы очень сдружились с местными олиграхами. В результате был вынесен вполне прогонозируемый вердикт оставить всё как есть: судьи судят, олигархи, или как их называли во Фландрии патрициат, наслаждается жизнью, а простые бюргеры продолжают оплачивать этот праздник жизни из своего кармана. А все народные выдвиженцы во главе со старшиной разбушевавшихся ткачей Питером де Конинком были схвачены и брошены за решётку именем короля. Чтоб остальным не повадно было.
Немного непонятно каким местом думали королевские судьи, поскольку предугадать последующую реакцию было вовсе не трудно. Возмущённые брюггцы взялись за топоры, а точнее за годендаги. Годендаг это булава такая на длинной ручке с дополнительным остриём как у копья, чтобы можно было и лупить и колоть. В городе начался мятеж, и замок, в котором находились заключенные был взят и всех, кто там находился, выпустили. Вскоре в Брюгге был направлен значительный французский карательный отряд, при приближении которого зачинщики беспорядков либо спешно покинули город, либо замаскировались под копны и сараи.
Одно можно сказать точно - уходить далеко Питер и компания даже не подумали. Отряд французов был всего в несколько сотен сабель, и для них организовали типичную засаду. Не успели французы насладиться бескровным завоеванием города, как им самим пустили кровь. В 1302 году, накануне Пасхи, как и двадцать лет назад на Сицилии, началось восстание. Фламандская община города Брюгге придумала пароль - «щит и друг», а каждый, кто не знал этого пароля, должен был умереть. Во главе мятежников встал, разумеется, ткач Питер де Конинк.
В ночь с 17 на 18 мая Брюгге напоминал скотобойню, причём особым вниманием горожан пользовались не только французы, но и местные патриции. А вскоре и по всей Фландрии началась охота на французов. Когда резать стало некого, фламандцы прикинули, что теперь пора ждать новых гостей, и были сформированы отряды из горожан-добровольцев, возглавляемые немногочисленными фламандскими рыцарями. И действительно, уже в июне подошла французская карательная армия во главе с графом Робертом Артуа, но в сражении у Куртре она была наголову разгромлена.
В целом, битва при Куртре была во многом копией поражения англичан при Стерлинге, где точно так же рыцарское войско было вырезано на пересечённой местности, плоховооружённым ополчением пикинеров. И ведь даже нельзя сказать, что Артуа, подобно англичанам, бросился на врага сломя голову. Трое суток командир французов, занимался тщательной разведкой и изучением фламандских приготовлений к будущему сражению. В частности, как показывают его счета, он купил у некого Пьера л'Оррибля за 13 ливров, 10 су и 10 денье план фламандских рвов. Но даже столь кропотливые приготовления не помогли ему. Пока он изучал свежепреобретённый план, фламандцы под покровом частых в этой местности туманов продолжали менять ландшафт и приводить его в полное несоответствие с этим самым планом: рыли рвы и копали «волчьи ямы». В итоге, когда Артуа счёл, что он достаточно подготовлен, выяснилось что он не готов совсем.
Как и англичанам у Стерлинга, французам у Куртрэ пришлось дорого заплатить за самонадеянность. Фламандцы, как и шотландцы, пленных тоже не брали. Это, конечно, не предмет для подражания, но отныне и у бельгийцев появился повод для гордости. Говорят, с убитых французских рыцарей было снято аж 700 золотых шпор, от чего в народе это сражение получило название «битвы золотых шпор».
Урок «сицилийской вечерни», похоже, был совершенно не усвоен французами, а поэтому, история повторилась вновь. Вы только послушайте, что по этому поводу написал хронист: «Со времени этого поражения честь, значение и слава древнего дворянства и древней французской храбрости значительно упали, так как цвет тогдашнего рыцарства был разбит и унижен своими слугами, самым низким народом в мире: суконщиками, валяльщиками и другими ремесленниками, которые ничего не понимали в военном деле и которых все нации презирали за их невежество, называя не иначе, как грязными зайцами». Обратите внимание, на выделенные фрагменты. Если уж у простого хрониста такое отношение к фламандским чукчам, то уж что говорить о благородном наместнике Жаке Шатильоне или графе Артуа... Короче, поделом французам досталося, даже шпор от них не осталося.