Жду комментариев, замечаний и проч.
Олег Лекманов
ЕЩЕ РАЗ О «РОЖДЕСТВЕНСКОМ РОМАНСЕ» ИОСИФА БРОДСКОГО[1]
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
по желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
1962[2]
В первой строфе этого стихотворения читателю задается загадка: о каком таком «кораблике» и одновременно «фонарике» идет речь? Напрашивающийся ответ - о луне - несколько раз подтверждается при чтении полного текста «Рождественского романса». Строка «пчелиный хор сомнамбул, пьяниц» (2-я строфа) провоцирует внимательного читателя вспомнить о лунатиках. Словосочетание «дворник круглолицый» (3-я строфа) иронически отсылает к хрестоматийному пушкинскому уподоблению круглого лица «глуп<ой> лун<е>» на «глупом небосклоне». А в строках «ночной пирог несет сочельник // над головою» (5-я строфа) легко опознать еще одно замаскированное изображение луны, особенно если обратиться к стихотворению Бродского 1964 года с «кулинарным» заглавием «Ломтик медового месяца». Приведем также строки из рождественского стихотворении Анны Ахматовой «Бежецк» (1921): «И серп поднебесный желтее, чем липовый мед».
Отметим, что тема медового месяца, восходящая к присутствующему за кадром стихотворения образу луны, активно разрабатывается в «Рождественском романсе». Так, эпитет «пчелиный» употреблен во второй строфе стихотворения Бродского отчасти как сходный по звучанию с эпитетом «печальный», отчасти - как продолжающий тему медового месяца. В предыдущей строфе «медовую» тему намечал образ «желтой розы»; в следующей появится «поезд новобрачный»; а в предпоследней строфе «Рождественского романса» встречаем метафору «мед огней вечерних». Картиной воображаемого свадебного пира («льется мед», «пахнет сладкою халвою») завершается 5-я строфа стихотворения, причем «сочельник», подобно официанту, «несет над головою» «ночной пирог» луны (ассоциацию подкрепляют предшествующие строки 5-ой строфы, где возникает образ белых перчаток официанта: «морозный ветер, бледный ветер // обтянет красные ладони»).
Почему тайной «героиней» рождественского стихотворения Бродского оказывается именно луна, а не напрашивающаяся звезда? Потому, что соседкой луны, плывущей в «Рождественском романсе» «среди кирпичного надсада» кремлевской стены оказывается как раз звезда, но звезда не та, не рождественская звезда[3]. Так луна оборачивается в стихотворении субститутом, двойником звезды.
Посредством намеков и недомолвок в предметный мир «Рождественского романса» вводится еще один образ - образ реки. Кажется весьма вероятным, что и на Замоскворечье поэт, не в последнюю очередь, остановил свой выбор потому, что этот район группируется вокруг реки и ей обязан своим именем. Между прочим, чтобы кратчайшим путем попасть из Александровского сада (описанного в 1-ой строфе) на Ордынку (куда уезжает такси во 2-ой строфе) необходимо пересечь Москву-реку через Большой москворецкий мост (в скобках отметим, что московский Александровский сад был разбит на месте заключенной в трубу реки Неглинки). Избегая прямых упоминаний о Москве-реке в своем «Рождественском романсе», поэт зато вовсю пользуется «речными» и «корабельными» образами. С «кораблика», который «плывет в тоске необъяснимой» стихотворение начинается. Мечтой о том, что «жизнь», подобно кораблю, «качнется вправо, // качнувшись влево», стихотворение завершается. В промежутке между этими двумя кораблями все в стихотворении тоже «плывет» (глагол, повторяющийся в 6-ти строфах 8 раз) или, как в пятой строфе, - «льется». «Пловцом печальным», «пловцом в несчастие» в финале «Рождественского романса» предстает сам «Новый год», плывущий «по темно-синей // волне».
При этом Москва-река у Бродского не более чем двойник другой, родной реки, как и Москва - не более чем двойник другой, «настоящей» столицы. Само посвящение «Рождественского романса» ленинградцу с именем Евгений (и «речной» фамилией Рейн)[4], вкупе с многочисленными «речными» мотивами стихотворения, возможно, отсылает читателя к классической петербургской поэме «Медный всадник». И уже совершенно очевидным кажется то обстоятельство, что ночная Москва какой она предстает в стихотворении Бродского:
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц...
чрезвычайно напоминает Петербург, каким он описывался создателями так называемого «петербургского текста» - Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Андреем Белым... Почти прямой цитатой из Достоевского выглядит строка о «желтой лестнице печальной» из четвертой строфы «Рождественского романса»[5].
Но и этого мало. Вновь обратившись к начальным строкам нашего стихотворения, вспомним, что вплоть до 1918 года (и с конца 1991 года) «Александровским» именовался Адмиралтейский сад в центре Петербурга. Так что «кораблик негасимый», плывущий в стихотворении Бродского над кремлевской стеной Москвы - это не только луна, но и позолоченный флюгер-«кораблик» на здании Главного Адмиралтейства (один из наиболее распространенных символов Петербурга/Ленинграда - эмблема Ленфильма).
Две столицы в «Рождественском романсе» объединяются мотивом «полночного поезда новобрачного». Как подсказала нам Н.Б. Иванова, речь у Бродского идет о знаменитой «Красной стреле»[6], которая в полночь отправлялась в путь с Ленинградского вокзала в Москве и с Московского вокзала в Ленинграде - еще двух «закадровых» двойников «Рождественского романса».
Теперь, вооружившись некоторой, возможно, излишней, долей фантазии, попробуем восстановить биографическую основу фабулы «Рождественского романса». Ленинградский поэт встречает праздник в Москве, на Ордынке, может быть, у друзей - Ардовых. Выпив, он отправляется на улицу, чтобы протрезвиться и бредет к Александровскому саду через Большой Москворецкий мост. В глазах у него все плывет и двоится, сквозь новую старую столицу проступают черты старой новой, сквозь луну у стен кремля - адмиралтейский кораблик, он вспоминает, что сейчас в путь отправилась «Красная стрела», московские дома-«мертвецы» соседствуют с петербургскими «особняками», современное «такси» пролетает мимо со старорежимными «седоками».
Главная причина всего этого зловещего двоения - следующая: в Советском Союзе празднование Рождества подменялось празднованием Нового года. Поэтому вместо Иосифа и Марии в стихотворении появляются их брутальные двойники - «любовник старый и красивый» и «красотка записная». А в финале «Рождественского романса» безнадежным «как будто» дважды сопровождаются строки, с помощью парафраз вводящие в стихотворение образ и тему Христа: Того, чья «жизнь начнется снова», Кто весь - «свет и слава»[7], и Кто когда-то сделал так, чтобы у людей был «удачный день и вдоволь хлеба»[8].
[1] Это наш третий подступ к любимому стихотворению. Предыдущие попытки см. в книгах: Лекманов О.А.Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000; Сергеева-Клятис А.Ю., Лекманов О.А. «Рождественские стихи» Иосифа Бродского. Тверь, 2002. См. также написанную в полемике с нами работу: Богомолов Н.А. О двух «рождественских стихотворениях» И. Бродского // Новое литературное обозрение. № 56. [2002]. Интересные соображения о «Рождественском романсе» см. в эссе: Седакова О.А. Музыка глухого времени: (Русская лирика 70-х гг.) // Вестник новой литературы. 1990. Вып. 2. С. 258.
[2] Текст «Рождественского романса» приводится по изданию: Бродский И.А.. Рождественские стихи. М., 1996. С. 5 - 6.
[3] О сходных мотивах у совсем другого писателя (антагониста Бродского во всех отношениях) см.: Чудакова М.О. Звезда Вифлеема и Красная звезда у М. Булгакова // Russie. Melanges offerts a G. Nival pour son soixantierne anniversaire. Geneve, 1995. P. 313 - 322.
[4] Ср. с каламбуром Бродского в его прозаической «Заметке для энциклопедии»: «Главные реки, протекающие по территории Уфляндии, - Фонтанка, Рейн и Пряжка» (Бродский И.А. Заметка для энциклопедии // Уфлянд В.И. «Если Бог пошлет мне читателей...». СПб., 1999. С. 28).
[5] Но и московские реалии в «Рождественском романсе» не забыты. Так, строка «и пахнет сладкою халвою» опирается на вполне конкретное «обонятельное» впечатление: неподалеку от Замоскворечья располагается кондитерская фабрика «Красный Октябрь». А «выговор еврейский», вероятно, блуждает возле открытой в советское время синагоги близ станции метро «Площадь Ногина». Вероятно, как «московский» должен был опознаваться и сам жанр стихотворения Бродского - «романс» (да еще «рождественский». Ср. московский Рождественский бульвар). Отметим, кстати несомненную реминисценцию из знаменитого романса «Средь шумного бала, случайно…» в финальной строфе «Рождественского романса»: «волне средь шума городского».
[6] Отчасти, отсюда - «красные ладони» рифмующиеся с «на вагоне».
[7] См., например: Корниф. 4: 4.
[8] См., например: Марк 6: 35 - 44.