Вспомнить всё!

[bugrovich]

    Давным-давно, когда в университетах учили забесплатно, а на стипендию в 40 целковых (у кого она была, конечно) можно было радостно прожить пару недель, вышел я на крыльцо своей alma mater покурить вредоносной, хотя и пахучей сигаретой Nava Bharat: наши индийские друзья тогда как раз расплатились ею за какой-то подержанный эсминец или даже подлодку. День был теплый и солнечный, во Вьетнаме война уже закончилась, а в Афганистане еще не началась, так что мне, молодому неопытному еще мизантропу, делать было особо нечего, вот я и маялся, но тут мой друг shahmatoff, спешивший невесть куда по делам службы, внезапно поведал мне о тремендизме. Тремендизм этот содержался в прочитанной им накануне повестушке неясного испанского автора про деда, доживавшего свой нелегкий век со слепой бабкой в какой-то захолустной Таррагоне. Вроде бы вполне традиционный для испанской школы новеллистики сюжет, но не тут-то было. Дед, как это часто водится у потомков Торквемады, - не простая себе старикашка, а безногий садист, с энтузиазмом тиранящий немощную жёнку, причем, цырлы ему для этого не сильно-то и нужны: он просто становился руками на спинки двух стульев и, подкравшись, как на костылях, раскачивался маятником и бил бабаньку проворными культями, на что та, как инвалид по зрению, ничего не могла возразить.
[Решил читать дальше? Уважаю!]
    Всем известно, что и на старуху бывает проруха, но иберийский автор решил, раз уж писать тремендизм, так все каноны - долой! Поэтому у него проруха незаметно подкралась к старику - вышло вполне свежо и реалистично, хотя и очень некрасиво. В один прекрасный день старый пенёк в процессе экзекуции так раскачался между двух стульев, что руки у него подвернулись, и он со всего маху самоубился головой об угол то ли холодильника "Бирюса", то ли магнитофона "Днипро-12М".

Потерявшая кормильца бабка, впрочем, тоже недолго протянула. Побродила месяцок по избе, заглядывая во все, какие были, закутки, и жалобно выкликивая: "Дед, ты где?", - но потом плюнула на это дело, собрала нехитрые пожитки да и свалила в Пуэрто-Рико. Словила там вскорости ангажемент и стала шерстить корпоративы под именем Хосе Фелисиано. (Если кто подзабыл, это тот, который в фильме "Золото Маккенны" пел голосом В. Ободзинского, что "птицы - не люди".) Правда, злые языки поговаривали, будто уехала она совсем не в Пуэрто-Рико, а прямиком в Америку и, уже там, сменила пол и стала концертировать как Диана Шуур из Такомы. Как по мне, так это более вероятно. Уж очень похоже на состояние медицинских умов в нынешнюю эпоху. Мы буквально каждый день узнаем о сонмищах хирургов, выстраивающихся, алчно поблескивая скальпелями, в очереди, чтоб оттяпать у кого-нибудь естественные причиндалы и присобачить их туда, где им не место. А попросишь их пришить Коле васины глаза, потому что Васе, после визита коллекторов, они станут без надобности - сразу начинают глядеть в потолок и мямлить про "клятву Гиппократа". Ага, слыхали! Брэдли Мэннинг вон тоже докторов про нее уговаривал, а как от наркоза отошел, глядь - ему уже стрейчевые леггинсы и туфли на танкетке несут: пожалте, мол, одеваться. Ладно бы еще срок скостили, а то выходит, за просто так человека на всю жизнь покалечили.
    В общем, впечатленный этой по-андалузски свежей интерпретацией "Повести о настоящем человеке" в пересказе моего друга shahmatoff'а, я тут же догадался, что я тоже - тремендист - Je suis une tremendiste, как сейчас принято хвастаться, - а раз так, то должен непременно сказать свое веское слово в этом полюбившемся мне литературном направлении. Загасив сигарету и наспех попрощавшись с Матовым, который к тому времени давно уже ушел, я побежал с помощью троллейбуса домой, к своему письменному верстаку. Ясное дело, писать роман, повесть там или новеллу никто не собирался - это скучно, нудно и не по мне, а вот стишок какой накропать много времени не займет, тем более, что он и сам уже выпестовался в мозгу, пока я в троллейбусе трясся. Осталось только перегрузить его на бумагу. Что я и сделал. Потом с радостью отметил очередной успех на культурной почве, да и потихоньку про него забыл.
    Короче говоря, "промчались годы боевые", как пелось в одной незамысловатой песне, потом еще лет двадцать прошло, и вот просыпаюсь я давеча на заре перед ужином, провожу быструю инвентаризацию наличного разума - пробудился ли, мол, или пока еще чудовищ порождает? - и вдруг понимаю рассудком, что в мозгу засела и орет дурным голосом первая строчка того, стародавнего еще, стишка. Залезла, понимаешь, как товарищ Сухов в нефтяной резервуар, и не вылазит. Ладно, - думаю, - пойду компоту из кофейных зерен выпью, глядишь оно и попустит. Да только куда там! Пока вкушал, да настойкой из чайного листа полировал, вторая строчка вылезла, и туда же - голосить и требовать. Потом и другие полезли. В общем, где-то неделю я покою не знал, все ходил и прущие наружу строки бормотал под нос всем встречным и даже кое-кому из поперечных на манер мантры Будды Амитабхи. Дошло до того, что троллейбусные кондукторы стали меня стороной обходить и больше не предлагали обилетиться проездным талоном. К счастью, через неделю я таки опус полностью восстановил и даже кое-где подреставрировал. Вот он проклятый:

Про Иваныча

У Карла Иваныча не было рук,

Ног, впрочем, тоже не было.

Зато в нем торчал металлический крюк,

А большего он и не требовал.

Он крюком мог делать любую работу:

Гвоздь забить, смастерить табурет,

Играл им на скрипке в плохую погоду,

Крюком готовил себе обед.

А после, закончив тьму всяческих дел,

Холеньем крюка занимался Иваныч -

Смазывал маслом, чтоб не ржавел,

Отстегивал и клал под подушку на ночь.

У жизни людской нет пегасовых крыл

У жизни сердце стократ крепче стали:

Раз утром Иваныч глаза открыл,

А крюка нет: "Гады! Крюк украли!"

Не сдюжив глубокой психической раны,

Сломался Иваныч, стал волосом сед.

Не знал он, что вечером в собственной ванной

На крюке его удавился

За стенкою живший сосед.

Ну вот, запечатлел, теперь можно снова забыть. Надеюсь, навсегда.