про голубей и бунты (продолжение)
- Мы купили альбом, - продолжал Вилат, - с разделами "Прага романская", "Прага готическая", "барокко", ну и так
далее.
Три дня нас баловало солнце, а на четвертый зарядил сильнейший дождь, под которым мы промокли, но все равно у меня не осталось ощущения мрачности. По утрам воздух похож на прозрачную вуаль; солнечный свет рассеивается в дымке, смазывает резкие контуры церквей и башен. Особенно хорошо это наблюдать с Вышеграда. И панорама с семью мостами видна.
В первый вечер, когда стало темнеть - так странно! будто в ущельях гор, на улицах сгущаются сумерки, а небо еще светлое, и закатные лучи гуляют по крышам, по чердачным окошкам, - мы подошли к
Пороховой башне. Темная, словно закопченая, снизу она казалась почти черной, но на ее стенах горели маленькие свечки. Надо было приглядеться, чтобы различить фигурки ангелов. Их-то золотые крылья и отражали вечернее солнце...
Я хочу сказать, что мы увидели и другую Прагу, Прагу Грегора Замзы, но лишь в музее. Но про это после.
Там уютно. И хоть старая часть города занимает не такую уж маленькую площадь, больше, пожалуй, чем в Париже, путь от Градчан до Старомеской площади преодолевается без усилий. Когда другие
путешественники поехали в Карловы Вары, мы пошли сначала к Моцарту, потом... Стояла настолько теплая погода, что каштаны надумали цвести!
Представьте: порыжевшие жухлые листья, спелые плоды и бело-розовые свечки - на одной ветке!.. А какие красивые дома! Каждый просится на рисунок. Набережные - это театр модерна. Настоящий театр. Сцены и целые спектакли на фасадах. Жаль, что эти провода и фонарные столбы иногда портят кадр.
А еще мы видели Танцующий дом. Дама в платье-рюмочке, на ее талии лежит рука кавалера; они танцуют фокстрот.
Пожалуй, это самое экстравагантное строение, что я запомнил, но оно не нарушает гармонию. А есть здания, улицы и кварталы, которых перемены и вовсе не коснулись. Например, Ратуша, Малостранская площадь
Петров, теперь Карлов, мост
,
Королевский дворец
или Национальный театр.
Или концертный зал Рудольфинум...
А в Богемии была революция? Какой, оказалось, трудный для нас вопрос! Вот про поляков можно с уверенностью говорить, что у них революции в крови. Где б на земном шаре, в какое б время
ни происходила революция, в ней непременно участвует хотя бы один поляк... Кто сказал? Не помню. Но вот у нас Клод Лазовски, он жил тогда в предместьи Сент-Антуан...
- Ян Гус. Ян Жижка, - привел примеры Филипп.
- Я не забыл! Но гуситские войны - они... похожи на войны гёзов во Фландрии. А Жижка...
- А Жижка - первый уравнитель и коммунист! - вставила Клер-Роза.
- Ну, можно так сказать, - согласился Вилат. - А революций в Богемии все-таки было две. В 1848 году - деревянная гравюра, видите? это Карлов мост.
- А вторая? - спросил Камил.
Луи Толстый, который, несмотря на сумбурное изложение, слушал Вилата терпеливо, ответил с точностью до дня: 14 ноября 1918 года.
- Толстяк знает, а ты нет, - шепнула Лола, подтолкнув Камила в бок.
- А "бархатная революция" девяносто первого? - напомнила Тереза-с-Юга.
- Странное дело, теперь они называют революциями все подряд, - резко отозвался Бийо, - Особенно то, что к революции отношения не имеет. Не повторяй ты их глупости.
- Не буду, - иронически согласилась Тереза, поигрывая часиками. - Вилат, ты говори, говори.
- Нас научили отличать гуситские церкви. Если есть "балкончик" с четырьмя башенками под шпилем, он символизирует чашу, знак причащения мирян вином. Но богемцы, в отличие поляков, к церкви, как видно, равнодушны. Да-да-да! Вечером мы гуляли и заходили в церкви, попадавшиеся по пути, те, что казались интересными по архитектуре или с каким-нибудь необычным названием. Четыре или пять - они были совершенно пусты. И все же священники служили вечерню. Были только мы с Бертраном и турист из Нового света. То ли он тоже интересовался архитектурой, то ли его туда привела потребность в молитве, но первое вероятнее. Высоченный гражданин со странно подстриженной седой бородкой, точно шкипер у нас на реке. И с огромным рюкзаком. Когда мы столкнулись в очередной церкви третий раз, мы просто рассмеялись.
И монахи толпами не ходят по Праге, в отличие от Кракова... А зато в Кракове мы видели, как детей ведут на конфирмацию. Девочки в воздушных белых платьицах, мальчики в костюмах с галстучками, нарядные мамы и папы, букеты и целые корзинки замечательных цветов. Право, а таких красивых нарядов и букетов не видал даже в Лиможе, даже в Париже... Родители и родственники ожидали у костела окончания церемонии. До чего они были трогательные. У них был настоящий праздник. Мне вспомнилась наша конфирмация, в один год и день с Жанеттой. Я был счастлив. И дал себе зарок отныне быть совсем хорошим, не таскать склянки с ляписом у папы и не лакомиться тайком вареньем из буфета...
- А я думала, там не конфирмуют больше, - заметила Эжени. - Я помню, не захотела, чтоб мне священник положил в рот облатку, и подставила ладонь.
- Поляки, как я тоже отметил, очень религиозны, - сказал ББ, - Мы имели возможность сравнить меж собой два религиозных центра, в Моравии и в Польше. Посетители кафедрального собора в Ольмюце - любопытствующие путешественники, а в епископском дворце мы и вовсе были вдвоем, тогда как в Ченстохово туристы растворяются в толпе паломников... Быть может, - продолжал он глубокомысленно, - это имеет объяснение не столько собственно в религиозности, сколько в том, что польская католическая церковь взяла на себя роль защитницы традиций и национальной независимости. Мы были свидетелями тому, как воскресная месса превратилась в политический митинг. Епископ начал проповедь с напоминания о необходимости хранить ценности семьи, родственных связей и через них сохранять дух народа. Противником нравственных устоев и народной самобытности он называл те силы, что желают разрушить естественные связи, нивелировать всех по единому образцу. Эти силы, говорил он, - сторонники Евросоюза... Меня весьма удивила эта резкая откровенность. Положим, дело происходило накануне выборов в парламент (Вилат подсказал: "сейм"), да, в сейм, и церковь выступает на стороне определенной партии. Но священник римско-католической церкви, проповедуя в столь значительном духовном центре не только Польши, но и Европы, не может выражать мнение, идущее вразрез с политикой Ватикана...
- Да, - подтвердил Вилат, - этого мы совершенно не поняли. А проповедь, если от содержания отвлечься, была построена красиво, по всем канонам риторики!
Бийо заметил, что священников-диссидентов можно найти в любой эпохе.
- Значит, потом его сняли с должности, - хихикнула Эжени.
- Они же так рвались в Евросоюз, - бросил Жорж, - эти поляки. Рассчитывали, что их будут так же содержать, как содержал Варшавский договор...
- А можно про Варшавский договор потом, граждане? - храбро перебила Бабетт. - Вилат, дальше! Мне очень понравилось про ангелов на башне и про детей с букетами.
- Расскажи, как мы едва не опоздали на вокзал по твоей милости, - предложил Антуан.
- Но он же первым и придумал, как туда пройти, - вежливо-решительно возразил ББ.
- Я не виноват, что там все так построено и у вокзала два входа!.. А было уже совсем темно, и мы с самого раннего утра ходили и смотрели, до головокруженья, и ничего удивительного, что немного заблудились. Смотрите! Это проспект святого Вацлава. Кто он? Он... он... в общем, святой. Покровитель. А может, король. Одно я могу сказать наверняка - проспект построен много спустя после его жизни :). Там стеклянные дома и огромные магазины в несколько этажей. Мы зашли в книжный - о-о-о, граждане, это... От одной улицы до другой! не знаю, сколько там арпанов. Час был поздний, магазин пора было закрывать, но продавцы нас не стали выгонять и ждали, пока мы что-нибудь выберем. Мы купили две книги и красивый календарь с фотографиями. Я никогда и вообразить не мог, что бывают такие громадные и светлые книжные лавки, потому что до этого мы заходили к букинистам, в обычные тесные лавчонки, где пахнет отсыревшей бумагой и книжной пылью...
- Вид у вас был, как у лунатика, - заметил Мари-Жан, - когда вы шли в обнимку с книгами к кассе, по пустой и ярко освещенной галерее.
- Вам-то не впервой, - чуть смутился Вилат, - а я такого еще не видал. Та лавка на улице Риволи куда меньше, и мы не попали внутрь.
- Они там поздно ложатся спать? - спросила Бабетта.
- Обычно лавки работают до восьми или девяти пополудни, - отвечал Антуан. - Но есть и круглосуточные. Концерты и спектакли заканчиваются около одиннадцати. Ночные клубы работают до утра, само собой. А обыватели - наверное, ложатся в полночь.
- Они и встают не слишком рано, - добавил Вилат, - особенно в выходной. В воскресенье в десять утра улицы еще пустынны.
- А вокзал? - напомнила Лола.
- На вокзале нас должен был ждать дилижанс, чтобы отвезти в отель. Можно было добраться и на конке, но раз подают дилижанс... Мы полюбовались на сияющий огнями проспект, на внушительный национальный музей за спиной у святого Вацлава, и неспеша пошли к вокзалу. Рядом с ним сквер. Времени еще достаточно, мы с Бертраном исследовали соседний улицы, как вдруг... Нам говорили, что тут есть красивая синагога, и вдруг она прямо перед нами. В европейском городе, на узкой улице, в оранжевом свете фонарей, со всей восточной пышностью узора и красок, не потерявшихся даже в темноте!.. Было слишком темно, чтобы фотографировать, да и мы так растерялись, что и не подумали об этом.
Ну вот. Вернулись мы в сквер, сели на лавочку, стали листать книги. Подошел Антуан и еще две гражданки из нашей группы. А дилижанса нет. Более того - мы начинаем понимать, что такой большой экипаж, как наш, тут вовсе не проедет... Оставалось каких-нибудь шесть-семь минут до назначенного срока, когда меня осенило. Мы же самый первый раз выходили из дилижанса и шли через какой-то подземный переход! Бросаю взгляд на карту - и понимаю, что вокзал расположен как остров Сите меж двух рукавов Сены, дорога, по которой мы шли от святого Вацлава, раздваивается. Мы находимся с одной стороны, а стоянка дилижансов - по другую. Антуан ругается, барышни едва не плачут, Бертран их всех пытается успокоить... "Бежим! - говорю я, - в переход!" - и мы побежали и успели вовремя. Эро нас встретил, уверяя, что предвидел такую ситуацию, но, по-моему, на сей раз он хвастался своею проницательностью...
- Я не ругался, - только и произнес Антуан.
- А по реке вы катались? - Анриетта не рискнула выговорить "Влтава".
- О, конечно! Там нарочно придуманы прогулочные катеры с закрытой и открытой палубами, они курсируют туда-сюда, до порогов, поднимаются и опускаются на шлюзах, а ты сидишь, любуешься окрестностями... Это скала с остатками каменной купальни легендарной княгини Либуше.
Это основательница чешской королевской династии... Рядом с ней? Ее муж. Он был главным военачальником чешского войска. На Вышеграде в парке четыре скульптуры, и все Либуше и Пшемысл.
- Феминистка-а, - удивленно протянул Камил.
- Речка небольшая? - с оттенком пренебрежения уточнил Жорж.
- Не меньше Сены! - возразил Вилат. - И куда более норовистая, почти как наш Крёз!
- Ваш Крёз - эталон, - буркнул Жорж, но совсем тихо, потому что Луиза предостерегающе дернула его за полу сюртука.
- А там было большое наводнение, верно? - уточнила Клер.
- Да, несколько лет назад по их календарю. Нам показывали следы уровня воды на зданиях. Но все отремонтировано, так что почти незаметно.
- А что теперь в Королевском дворце? Правительство?
- Да, теперь это дворец президента. На площади перед ним стоит памятник первому президенту республики... Как его зовут, Бертран? Что-то похожее на Клода Мазорика...
- Томаш Массарик. Он возглавил республиканское правительство в 1918 году.
- Там много разных дворцов. Они или музеи, или государственные учреждения.
- А собор, собор?! - нетерпеливая Эжени вертелась на стуле. - Вы заходили туда?!
- Ах, конечно же!.. - Вилат сделал паузу. - Он построен по тому же типу, что кафедральный собор в Бурже и Нотр-Дам в Париже, но что меня поразило, едва я очутился внутри, - свет. То ли витражи пропускают столько солнца? Это пространство под сводами, заполненное светом, меня заворожило, и я бы точно растянулся на плитах, потому что не глядел под ноги.
Часовни в нишах, алтарь, рака с мощами, - это все у меня как-то расплылось. И еще у меня осталось чувство, что была какая-то музыка. Какой-то хор... на самом деле был просто многократно усиленный и отраженный шум шагов, голоса, щелканье фотоаппаратов...
Мишель, в качестве скептика вольнодумца, слушал с легкой улыбкой. У Эжени блестели глаза - не столько умилением, сколько азартом певицы, вообразившей, какова должна там быть акустика. А Мария-Терезия, незаметно для себя самой, сложила ладони благоговейно.
- А в каких еще музеях вы были? - осторожно вернул к реальности Филипп.
- Мы? Мы зашли поздороваться с Бенджаменом Сметаной. В музее Шарля Чапека мы не были, потому что он где-то за городом. Эро сманил Антуана в галерею Альфонса Мухи. А еще мы были в Еврейском квартале и в музее Франсуа Кафки.
- Про еврейский квартал расскажи! - попросил Камил. - Им не стыдно иметь гетто? И как комиссия по правам человека на это смотрит!
- Какое гетто, - отмахнулся Антуан.
- Это один из самых модных районов города, - подтвердил Вилат, - что оказалось для нас полной неожиданностью.
Экскурсию в Йозефов, он так называется, советовала тетя. В Кракове тоже есть еврейский квартал, Казимеж, живописный, но необитаемый... С тех пор как оттуда в шестидесятые годы выехали люди жить в Израиле и Новом свете, там никто не селится. Но и ничего не разрушает. Там есть дома тринадцатого века, семь синагог, самой старой из которых семьсот лет, и ресторан с еврейским интерьером, кухней и музыкой. Чего-нибудь подобного мы ожидали и в Праге. Но Йозефов был заново построен в наше почти время, при Иосифе Втором. Богатый, удобный и довольно красивый, но никакого колорита, если не считать старого кладбища, синагоги, на чердаке которой, по преданию, обитал Голем, да проходящих время от времени иудеев в черных сюртуках, шляпах и с пейсами. Там и сейчас живут в основном члены иудейской общины, одной из крупнейших в Европе. Но, как говорила наша гид Наташа, а она-то знает, поскольку сама принадлежит к этой нации, такая ироничная, остроумная и грамотная гражданка, в этой общине в основном немцы и чехи, принявшие иудаизм и ставшие роялистее короля и святее папы римского...
- Зачем? - не удержался Бийо.
- Ну, из-за политики какой-то, - улыбнулся Вилат. - Я понял, что они так делают ради каких-то социальных гарантий, которых не дает государство, а во-вторых, руководители общины имеют влияние в муниципалитете и в парламенте... Словом, хоть испытательные условия довольно строгие, люди стараются войти в общину. Значит, это связано с какими-то выгодами... В любом случае, - заключил он, - вера и этнические предпочтения тут ни при чем.
- Гражданин Вилат, - поинтересовался Луи-Шарль, - а вы видели часы, которые ходят наоборот?
- Видели. Только это выдумка мастера, их сделавшего. Евреи в жизни пользуются самыми обычными часами.
- А Кафка жил в еврейском квартале? - тихо прозвучал вопрос Станиславы.
Вилат кивнул.
- Кафка - символ Праги. Сколько мы встретили сувениров с его портретами и рисунками!.. Каким-то образом мы вышли к дому, где жила семья Кафки. Мы не искали его нарочно, но вдруг увидели памятную табличку. В первом этаже сувенирная лавка. На вопрос, где музей, нам указали точный адрес и сообщили, как пройти.
Мы третий раз за день прошли Карлов мост и наконец нашли. Пройдя через книжно-сувенирную лавку во внутренний дворик двухэтажного особняка, приблизились к двери музея.
Я ожидал иного, конечно. Интерьеров, вещей, документов, фотографий. Фотографии там есть, но и только. Это мемориальный музей. Или... музей-настроение. Или... как это называется? Performance. Там это обычное дело, но мы были сначала поражены и все думали, что вот-вот мы войдем в сам музей...
Мы поднимались по скрипучей лестнице. Кругом торчат неприкрытые деревянные балки и... всякие другие конструкции, как скелет живого дома, а пол и стены затянуты темной тканью, при тусклом мертвящем свете не то пыльно-черной, не то грязно-коричневой... Фотографии - большие, как картины. Шум ветра и льющейся воды, резкий крик ворона сопровождает нас...
(О том, что он вздрогнул в первый миг, Вилат не сказал, но и догадаться нетрудно.)
Перед нами оказался экран, по которому движутся световые пятна, какие-то тени... Они становились четче... Вот конка несется прямо на нас... Вот дымят трубы огромного завода и у ворот его копошатся людские фигурки. Вот прорезает небо уже знакомая нам башня святого Витта... Какие-то газеты мелькают... булыжная мостовая... снова рельсы конки, женское лицо под вуалью, жандарм, узкие улицы... И над этим хаосом, из него, проступает портрет. Черты лица стерты, все сосредоточено в глазах, выражающих и отторгающих этот хаос...
Экран погас. Мы робко пошли дальше... Большие комнаты, причудливо оформленные длинными занавесями, свисающими из-под крыши, железными несгораемыми шкафами, фотографиями. И тексты на больших черных таблицах, с белыми буквами. На английском, немецком и чешском языках. В зале поменьше опять экран, на котором непрерывно сменяются рисунки Кафки, так что получается мультфильм. Письменный стол, человек, человек без опоры. Он летит или падает? Это одно и то же? Он падает в никуда. Попадает за тот же стол. Так без конца. Каждый вечер проваливаться в темноту, в не-жизнь. Каждое утро - фабричный дым, непрозрачные стекла, обыденность, которая сильней всего, даже небытия... может, она и есть небытие? она сбивает людей в толпу и одновременно ставит между ними непреодолимые невидимые барьеры. Каждый сам по себе. Каждый бьется в персональной клетке. У меня окрепло ощущение, что я бреду по внутреннему пространству души или сознания, где все случайно и преднамеренно, все перепутано и выставлено на обозрение с неуклюжей медицинской прямотой, как эти балки-ребра... Духота даже щипала глаза. Хотелось убежать, но что-то удерживало. Кто... кто бывал раз в анатомическом театре, тот поймет меня.
Мы оказываемся в пустой, совсем пустой комнате, с двумя зеркальными стенами и экраном. На несколько секунд наступает кромешная темнота... без единого лучика... потом засветился экран. Бесплодная растрескавшаяся земля, по которой идет человек. Его сбивает с ног порыв ветра, суховея, несущего смерть. Или это?.. клубы пыли и дыма, принимающие формы башен. Замок. Он ощерился своими стенами. Он вырастает из земли. Он разрушается и тут же появляется вновь. Он начало и конец. Как это облако... вы знаете, его рисуют на картинках и плакатах... похожее на гриб.
Зеркало умножает картину, и ты понимаешь, что и ты - там. Не спрячешься за стены. Не убежишь искать спасения прочь от них. Всюду растрескавшаяся земля под твоими ногами. Всюду настигает дыхание пустыни. Пустоты.
Кажется, никогда еще я так не радовался электрическим свечам!
Мы шли, так скоро, как только позволяют приличия, по бесконечному коридору с несколькими поворотами, по обе стороны до самого потолка там все ящички, железные выдвигающиеся ящички с налепленной буквой "К". им нет конца. Но вот впереди какая-то дверь. Эро несколько отстал от нас. Вдруг тишину этой канцелярии разорвал звонок. Пронзительный, механический, бездушный звонок телефона, стоящего в углу на полочке. Пауза - снова звонок. Пауза- звонок. Словно на другом конце провода знают, что есть кому поднять черную трубку. И что этот кто-то не выдержит и поднимет ее, сколько бы он не затаивался среди ящиков...
Вилат глубоко вздохнул.
- Я не знаю, зачем... если вы хотели пошутить, Мари-Жан... мне кажется, они не шутят.
Он продолжал, обращаясь ко всем:
- Эро направился к телефону. Я закричал, или мне показалось, что закричал: "не трогайте! не отвечайте!" Антуан схватил меня за плечи и вытолкнул за дверь и сам выскочил вслед за мной. Через минуту появились Бертран и Эро. Наверное, он все же не снял эту черную трубку, мелькнуло у меня. И было нелепое чувство, что мы избежали опасности...
Мы находились в больничной палате. Стены обтянуты были белым, и таблицы были белые, а шрифт - черным, как в обычной книге. Свет, может, был и не ярче, но благодаря белому его казалось больше. Освобождение. Смерть. Разрешение всех противоречий. Конец всем страхам. Умиротворение.
Мы вышли во двор, спустились к реке. Там было безлюдно, но еще вовсю сияло солнце, хоть и клонилось к горизонту. Ветер, свежий и теплый, над нашими головами гнал пушистые белые облака. И трава была совсем еще зеленая, как летом. И земля отдавала накопленное тепло.
"Это мир глубоко несчастного человека, - сказал я. - Но это мир ненастоящий. Или, пусть так, это не весь мир."
"Это не искусство, - сказал Антуан. - Это просто болезнь."
"Бред тоже может оказаться искусством, - возразил Эро, очевидно, с целью подразнить нас. - Во всяком случае, мы на себе испытали силу его воздействия."
"Пойдите на экскурсию в дом скорби - и вы получите тот же эффект!" - я вспомнил, как однажды был на лекции Корвизара в Шарантоне. Мне хватило впечатлений.
"Не могу сказать, искусство ли литература, подобная сочинениям Кафки и близкая его внутреннему миру, - заговорил Бертран, - однако мне вспомнился Гофман, его мир угрожающей обыденности, наполненный мудреными механизмами... Должно быть, тридцатые годы тех двух столетий, девятнадцатого и двадцатого, реакционны и затхлы, побуждают человека погрузиться в собственные сны и неврозы, а мир сквозь такую призму выглядел вдвойне мрачным и безысходным."
"Лейтмотив Кафки - бессилие, зависимость и вина, ни за что и за все, - ответил Эро. И вдруг сказал: - А ведь я поднял трубку."
"И... и что же?" - произнесли мы в один голос.
"Ничего. Я сказал - слушаю вас. Это словно вызвало осечку. Трубку положили, как будто ошиблись."
"А кто?.."
"Понятия не имею. Кто бы ни был, он, вероятно, ожидал услышать напряжение в голосе, страх, но никак не любопытство."
Мы сидели на зеленой подстриженной траве у реки, в центре Европы, и говорили о других эпохах. Не наших. "Принесу я лучше мороженое", - подвел итог Антуан. И поднялся на набережную, а я увидел прямо перед нами нечто необыкновенное, чего до сих пор не замечал, увлеченный своими мыслями и разговором. И не я один, как видно, потому что Бертран и Эро воскликнули разом: "Шар Монгольфьеров!"
Это была ожившая гравюра Лоне, знакомая и вам, граждане века "ХаХа". Шар парил над Влтавой, управляемый с земли длинными канатами; под шаром была корзина, а в ней люди.
"Это - метеоисследования?" - предположил я, так как читал про шары-зонды.
"Наверное, оттуда наблюдают за порядком в городе и на реке", - сказал Бертран.
"Это аттракцион, - сказал Эро. - Подойдем ближе!"
Антуан с мороженым к нам присоединился. Мари-Жан оказался прав: за сотню крон можно было полетать на шаре двадцать минут. Кстати, там была не корзина, а скамейка с подножкой и ограждением, всего-навсего тонкая перекладина. У меня дыхание перехватило, еще на земле. Но отказаться от такого, упустить случай...
Из нас из всех только Эро летал в самолете. Он не колебался ни минуты и спросил лишь, кто с ним. Скамейка рассчитана на двух человек. Антуан занял второе место.
Пока они плавали в воздухе, я попытался расспросить хозяина шара, что же внутри - теплый воздух или легкий газ. Да, гражданин Лавуазье рассказывал про водородные и гелиевые шары. Как забавно: если выделить много гелия из воздуха, шар, им наполненный, может плыть в том же воздухе... Чайки и голуби в недоумении проносились мимо разноцветного купола. А людей это зрелище не так и удивляло.
"Надумали, пане?" - обратился к нам владелец аттракциона. Эро и Антуан были оба немного бледны, но улыбались. А я - я и не думал. Иногда думать вредно. Я уселся на скамейку, Бертран рядом.
Как передать это ощущение мгновенной слабости, когда уходит из-под ног земля, шар отрывается и начинает подниматься, какими словами описать охватившую меня веселую жуть и восторг?!.. Это еще страшнее, чем колесо обозрения, и еще интереснее, ведь мы действительно летим!..
Почувствовав себя немного уверенней, я стал вертеть головой и разглядывать те здания, дворцы и церкви, которыми мы любовались на наших прогулках, скверы и парки, мосты, и по-настоящему оценил рельеф - ведь Прага расположена, как Рим, на семи холмах.
Потом я отважился посмотреть в небо. Мы поднялись не так уж высоко, футов на сто-полтораста, но небо стало ближе, голубизна его - темней. И шум города с его каретами, конками, уличной музыкой и тысячами людских голосов, остался внизу. Вокруг нас был только тихий свист ветра. Да, ветер был сильней, чем выше мы поднимались. И слепящее солнце. Хорошо, что Антуан отдал Бертрану свои темные очки, а я прикрыл глаза ладонью.
Как можно после этого верить в черно-белый мир Кафки? Мир разноцветен.
- Хочу воздушный шар, - потребовала Эжени посреди общего молчания. - Граждане, в Республике должен появиться собственный воздушный шар.
далее.
Три дня нас баловало солнце, а на четвертый зарядил сильнейший дождь, под которым мы промокли, но все равно у меня не осталось ощущения мрачности. По утрам воздух похож на прозрачную вуаль; солнечный свет рассеивается в дымке, смазывает резкие контуры церквей и башен. Особенно хорошо это наблюдать с Вышеграда. И панорама с семью мостами видна.
В первый вечер, когда стало темнеть - так странно! будто в ущельях гор, на улицах сгущаются сумерки, а небо еще светлое, и закатные лучи гуляют по крышам, по чердачным окошкам, - мы подошли к
Пороховой башне. Темная, словно закопченая, снизу она казалась почти черной, но на ее стенах горели маленькие свечки. Надо было приглядеться, чтобы различить фигурки ангелов. Их-то золотые крылья и отражали вечернее солнце...
Я хочу сказать, что мы увидели и другую Прагу, Прагу Грегора Замзы, но лишь в музее. Но про это после.
Там уютно. И хоть старая часть города занимает не такую уж маленькую площадь, больше, пожалуй, чем в Париже, путь от Градчан до Старомеской площади преодолевается без усилий. Когда другие
путешественники поехали в Карловы Вары, мы пошли сначала к Моцарту, потом... Стояла настолько теплая погода, что каштаны надумали цвести!
Представьте: порыжевшие жухлые листья, спелые плоды и бело-розовые свечки - на одной ветке!.. А какие красивые дома! Каждый просится на рисунок. Набережные - это театр модерна. Настоящий театр. Сцены и целые спектакли на фасадах. Жаль, что эти провода и фонарные столбы иногда портят кадр.
А еще мы видели Танцующий дом. Дама в платье-рюмочке, на ее талии лежит рука кавалера; они танцуют фокстрот.
Пожалуй, это самое экстравагантное строение, что я запомнил, но оно не нарушает гармонию. А есть здания, улицы и кварталы, которых перемены и вовсе не коснулись. Например, Ратуша, Малостранская площадь
Петров, теперь Карлов, мост
,
Королевский дворец
или Национальный театр.
Или концертный зал Рудольфинум...
А в Богемии была революция? Какой, оказалось, трудный для нас вопрос! Вот про поляков можно с уверенностью говорить, что у них революции в крови. Где б на земном шаре, в какое б время
ни происходила революция, в ней непременно участвует хотя бы один поляк... Кто сказал? Не помню. Но вот у нас Клод Лазовски, он жил тогда в предместьи Сент-Антуан...
- Ян Гус. Ян Жижка, - привел примеры Филипп.
- Я не забыл! Но гуситские войны - они... похожи на войны гёзов во Фландрии. А Жижка...
- А Жижка - первый уравнитель и коммунист! - вставила Клер-Роза.
- Ну, можно так сказать, - согласился Вилат. - А революций в Богемии все-таки было две. В 1848 году - деревянная гравюра, видите? это Карлов мост.
- А вторая? - спросил Камил.
Луи Толстый, который, несмотря на сумбурное изложение, слушал Вилата терпеливо, ответил с точностью до дня: 14 ноября 1918 года.
- Толстяк знает, а ты нет, - шепнула Лола, подтолкнув Камила в бок.
- А "бархатная революция" девяносто первого? - напомнила Тереза-с-Юга.
- Странное дело, теперь они называют революциями все подряд, - резко отозвался Бийо, - Особенно то, что к революции отношения не имеет. Не повторяй ты их глупости.
- Не буду, - иронически согласилась Тереза, поигрывая часиками. - Вилат, ты говори, говори.
- Нас научили отличать гуситские церкви. Если есть "балкончик" с четырьмя башенками под шпилем, он символизирует чашу, знак причащения мирян вином. Но богемцы, в отличие поляков, к церкви, как видно, равнодушны. Да-да-да! Вечером мы гуляли и заходили в церкви, попадавшиеся по пути, те, что казались интересными по архитектуре или с каким-нибудь необычным названием. Четыре или пять - они были совершенно пусты. И все же священники служили вечерню. Были только мы с Бертраном и турист из Нового света. То ли он тоже интересовался архитектурой, то ли его туда привела потребность в молитве, но первое вероятнее. Высоченный гражданин со странно подстриженной седой бородкой, точно шкипер у нас на реке. И с огромным рюкзаком. Когда мы столкнулись в очередной церкви третий раз, мы просто рассмеялись.
И монахи толпами не ходят по Праге, в отличие от Кракова... А зато в Кракове мы видели, как детей ведут на конфирмацию. Девочки в воздушных белых платьицах, мальчики в костюмах с галстучками, нарядные мамы и папы, букеты и целые корзинки замечательных цветов. Право, а таких красивых нарядов и букетов не видал даже в Лиможе, даже в Париже... Родители и родственники ожидали у костела окончания церемонии. До чего они были трогательные. У них был настоящий праздник. Мне вспомнилась наша конфирмация, в один год и день с Жанеттой. Я был счастлив. И дал себе зарок отныне быть совсем хорошим, не таскать склянки с ляписом у папы и не лакомиться тайком вареньем из буфета...
- А я думала, там не конфирмуют больше, - заметила Эжени. - Я помню, не захотела, чтоб мне священник положил в рот облатку, и подставила ладонь.
- Поляки, как я тоже отметил, очень религиозны, - сказал ББ, - Мы имели возможность сравнить меж собой два религиозных центра, в Моравии и в Польше. Посетители кафедрального собора в Ольмюце - любопытствующие путешественники, а в епископском дворце мы и вовсе были вдвоем, тогда как в Ченстохово туристы растворяются в толпе паломников... Быть может, - продолжал он глубокомысленно, - это имеет объяснение не столько собственно в религиозности, сколько в том, что польская католическая церковь взяла на себя роль защитницы традиций и национальной независимости. Мы были свидетелями тому, как воскресная месса превратилась в политический митинг. Епископ начал проповедь с напоминания о необходимости хранить ценности семьи, родственных связей и через них сохранять дух народа. Противником нравственных устоев и народной самобытности он называл те силы, что желают разрушить естественные связи, нивелировать всех по единому образцу. Эти силы, говорил он, - сторонники Евросоюза... Меня весьма удивила эта резкая откровенность. Положим, дело происходило накануне выборов в парламент (Вилат подсказал: "сейм"), да, в сейм, и церковь выступает на стороне определенной партии. Но священник римско-католической церкви, проповедуя в столь значительном духовном центре не только Польши, но и Европы, не может выражать мнение, идущее вразрез с политикой Ватикана...
- Да, - подтвердил Вилат, - этого мы совершенно не поняли. А проповедь, если от содержания отвлечься, была построена красиво, по всем канонам риторики!
Бийо заметил, что священников-диссидентов можно найти в любой эпохе.
- Значит, потом его сняли с должности, - хихикнула Эжени.
- Они же так рвались в Евросоюз, - бросил Жорж, - эти поляки. Рассчитывали, что их будут так же содержать, как содержал Варшавский договор...
- А можно про Варшавский договор потом, граждане? - храбро перебила Бабетт. - Вилат, дальше! Мне очень понравилось про ангелов на башне и про детей с букетами.
- Расскажи, как мы едва не опоздали на вокзал по твоей милости, - предложил Антуан.
- Но он же первым и придумал, как туда пройти, - вежливо-решительно возразил ББ.
- Я не виноват, что там все так построено и у вокзала два входа!.. А было уже совсем темно, и мы с самого раннего утра ходили и смотрели, до головокруженья, и ничего удивительного, что немного заблудились. Смотрите! Это проспект святого Вацлава. Кто он? Он... он... в общем, святой. Покровитель. А может, король. Одно я могу сказать наверняка - проспект построен много спустя после его жизни :). Там стеклянные дома и огромные магазины в несколько этажей. Мы зашли в книжный - о-о-о, граждане, это... От одной улицы до другой! не знаю, сколько там арпанов. Час был поздний, магазин пора было закрывать, но продавцы нас не стали выгонять и ждали, пока мы что-нибудь выберем. Мы купили две книги и красивый календарь с фотографиями. Я никогда и вообразить не мог, что бывают такие громадные и светлые книжные лавки, потому что до этого мы заходили к букинистам, в обычные тесные лавчонки, где пахнет отсыревшей бумагой и книжной пылью...
- Вид у вас был, как у лунатика, - заметил Мари-Жан, - когда вы шли в обнимку с книгами к кассе, по пустой и ярко освещенной галерее.
- Вам-то не впервой, - чуть смутился Вилат, - а я такого еще не видал. Та лавка на улице Риволи куда меньше, и мы не попали внутрь.
- Они там поздно ложатся спать? - спросила Бабетта.
- Обычно лавки работают до восьми или девяти пополудни, - отвечал Антуан. - Но есть и круглосуточные. Концерты и спектакли заканчиваются около одиннадцати. Ночные клубы работают до утра, само собой. А обыватели - наверное, ложатся в полночь.
- Они и встают не слишком рано, - добавил Вилат, - особенно в выходной. В воскресенье в десять утра улицы еще пустынны.
- А вокзал? - напомнила Лола.
- На вокзале нас должен был ждать дилижанс, чтобы отвезти в отель. Можно было добраться и на конке, но раз подают дилижанс... Мы полюбовались на сияющий огнями проспект, на внушительный национальный музей за спиной у святого Вацлава, и неспеша пошли к вокзалу. Рядом с ним сквер. Времени еще достаточно, мы с Бертраном исследовали соседний улицы, как вдруг... Нам говорили, что тут есть красивая синагога, и вдруг она прямо перед нами. В европейском городе, на узкой улице, в оранжевом свете фонарей, со всей восточной пышностью узора и красок, не потерявшихся даже в темноте!.. Было слишком темно, чтобы фотографировать, да и мы так растерялись, что и не подумали об этом.
Ну вот. Вернулись мы в сквер, сели на лавочку, стали листать книги. Подошел Антуан и еще две гражданки из нашей группы. А дилижанса нет. Более того - мы начинаем понимать, что такой большой экипаж, как наш, тут вовсе не проедет... Оставалось каких-нибудь шесть-семь минут до назначенного срока, когда меня осенило. Мы же самый первый раз выходили из дилижанса и шли через какой-то подземный переход! Бросаю взгляд на карту - и понимаю, что вокзал расположен как остров Сите меж двух рукавов Сены, дорога, по которой мы шли от святого Вацлава, раздваивается. Мы находимся с одной стороны, а стоянка дилижансов - по другую. Антуан ругается, барышни едва не плачут, Бертран их всех пытается успокоить... "Бежим! - говорю я, - в переход!" - и мы побежали и успели вовремя. Эро нас встретил, уверяя, что предвидел такую ситуацию, но, по-моему, на сей раз он хвастался своею проницательностью...
- Я не ругался, - только и произнес Антуан.
- А по реке вы катались? - Анриетта не рискнула выговорить "Влтава".
- О, конечно! Там нарочно придуманы прогулочные катеры с закрытой и открытой палубами, они курсируют туда-сюда, до порогов, поднимаются и опускаются на шлюзах, а ты сидишь, любуешься окрестностями... Это скала с остатками каменной купальни легендарной княгини Либуше.
Это основательница чешской королевской династии... Рядом с ней? Ее муж. Он был главным военачальником чешского войска. На Вышеграде в парке четыре скульптуры, и все Либуше и Пшемысл.
- Феминистка-а, - удивленно протянул Камил.
- Речка небольшая? - с оттенком пренебрежения уточнил Жорж.
- Не меньше Сены! - возразил Вилат. - И куда более норовистая, почти как наш Крёз!
- Ваш Крёз - эталон, - буркнул Жорж, но совсем тихо, потому что Луиза предостерегающе дернула его за полу сюртука.
- А там было большое наводнение, верно? - уточнила Клер.
- Да, несколько лет назад по их календарю. Нам показывали следы уровня воды на зданиях. Но все отремонтировано, так что почти незаметно.
- А что теперь в Королевском дворце? Правительство?
- Да, теперь это дворец президента. На площади перед ним стоит памятник первому президенту республики... Как его зовут, Бертран? Что-то похожее на Клода Мазорика...
- Томаш Массарик. Он возглавил республиканское правительство в 1918 году.
- Там много разных дворцов. Они или музеи, или государственные учреждения.
- А собор, собор?! - нетерпеливая Эжени вертелась на стуле. - Вы заходили туда?!
- Ах, конечно же!.. - Вилат сделал паузу. - Он построен по тому же типу, что кафедральный собор в Бурже и Нотр-Дам в Париже, но что меня поразило, едва я очутился внутри, - свет. То ли витражи пропускают столько солнца? Это пространство под сводами, заполненное светом, меня заворожило, и я бы точно растянулся на плитах, потому что не глядел под ноги.
Часовни в нишах, алтарь, рака с мощами, - это все у меня как-то расплылось. И еще у меня осталось чувство, что была какая-то музыка. Какой-то хор... на самом деле был просто многократно усиленный и отраженный шум шагов, голоса, щелканье фотоаппаратов...
Мишель, в качестве скептика вольнодумца, слушал с легкой улыбкой. У Эжени блестели глаза - не столько умилением, сколько азартом певицы, вообразившей, какова должна там быть акустика. А Мария-Терезия, незаметно для себя самой, сложила ладони благоговейно.
- А в каких еще музеях вы были? - осторожно вернул к реальности Филипп.
- Мы? Мы зашли поздороваться с Бенджаменом Сметаной. В музее Шарля Чапека мы не были, потому что он где-то за городом. Эро сманил Антуана в галерею Альфонса Мухи. А еще мы были в Еврейском квартале и в музее Франсуа Кафки.
- Про еврейский квартал расскажи! - попросил Камил. - Им не стыдно иметь гетто? И как комиссия по правам человека на это смотрит!
- Какое гетто, - отмахнулся Антуан.
- Это один из самых модных районов города, - подтвердил Вилат, - что оказалось для нас полной неожиданностью.
Экскурсию в Йозефов, он так называется, советовала тетя. В Кракове тоже есть еврейский квартал, Казимеж, живописный, но необитаемый... С тех пор как оттуда в шестидесятые годы выехали люди жить в Израиле и Новом свете, там никто не селится. Но и ничего не разрушает. Там есть дома тринадцатого века, семь синагог, самой старой из которых семьсот лет, и ресторан с еврейским интерьером, кухней и музыкой. Чего-нибудь подобного мы ожидали и в Праге. Но Йозефов был заново построен в наше почти время, при Иосифе Втором. Богатый, удобный и довольно красивый, но никакого колорита, если не считать старого кладбища, синагоги, на чердаке которой, по преданию, обитал Голем, да проходящих время от времени иудеев в черных сюртуках, шляпах и с пейсами. Там и сейчас живут в основном члены иудейской общины, одной из крупнейших в Европе. Но, как говорила наша гид Наташа, а она-то знает, поскольку сама принадлежит к этой нации, такая ироничная, остроумная и грамотная гражданка, в этой общине в основном немцы и чехи, принявшие иудаизм и ставшие роялистее короля и святее папы римского...
- Зачем? - не удержался Бийо.
- Ну, из-за политики какой-то, - улыбнулся Вилат. - Я понял, что они так делают ради каких-то социальных гарантий, которых не дает государство, а во-вторых, руководители общины имеют влияние в муниципалитете и в парламенте... Словом, хоть испытательные условия довольно строгие, люди стараются войти в общину. Значит, это связано с какими-то выгодами... В любом случае, - заключил он, - вера и этнические предпочтения тут ни при чем.
- Гражданин Вилат, - поинтересовался Луи-Шарль, - а вы видели часы, которые ходят наоборот?
- Видели. Только это выдумка мастера, их сделавшего. Евреи в жизни пользуются самыми обычными часами.
- А Кафка жил в еврейском квартале? - тихо прозвучал вопрос Станиславы.
Вилат кивнул.
- Кафка - символ Праги. Сколько мы встретили сувениров с его портретами и рисунками!.. Каким-то образом мы вышли к дому, где жила семья Кафки. Мы не искали его нарочно, но вдруг увидели памятную табличку. В первом этаже сувенирная лавка. На вопрос, где музей, нам указали точный адрес и сообщили, как пройти.
Мы третий раз за день прошли Карлов мост и наконец нашли. Пройдя через книжно-сувенирную лавку во внутренний дворик двухэтажного особняка, приблизились к двери музея.
Я ожидал иного, конечно. Интерьеров, вещей, документов, фотографий. Фотографии там есть, но и только. Это мемориальный музей. Или... музей-настроение. Или... как это называется? Performance. Там это обычное дело, но мы были сначала поражены и все думали, что вот-вот мы войдем в сам музей...
Мы поднимались по скрипучей лестнице. Кругом торчат неприкрытые деревянные балки и... всякие другие конструкции, как скелет живого дома, а пол и стены затянуты темной тканью, при тусклом мертвящем свете не то пыльно-черной, не то грязно-коричневой... Фотографии - большие, как картины. Шум ветра и льющейся воды, резкий крик ворона сопровождает нас...
(О том, что он вздрогнул в первый миг, Вилат не сказал, но и догадаться нетрудно.)
Перед нами оказался экран, по которому движутся световые пятна, какие-то тени... Они становились четче... Вот конка несется прямо на нас... Вот дымят трубы огромного завода и у ворот его копошатся людские фигурки. Вот прорезает небо уже знакомая нам башня святого Витта... Какие-то газеты мелькают... булыжная мостовая... снова рельсы конки, женское лицо под вуалью, жандарм, узкие улицы... И над этим хаосом, из него, проступает портрет. Черты лица стерты, все сосредоточено в глазах, выражающих и отторгающих этот хаос...
Экран погас. Мы робко пошли дальше... Большие комнаты, причудливо оформленные длинными занавесями, свисающими из-под крыши, железными несгораемыми шкафами, фотографиями. И тексты на больших черных таблицах, с белыми буквами. На английском, немецком и чешском языках. В зале поменьше опять экран, на котором непрерывно сменяются рисунки Кафки, так что получается мультфильм. Письменный стол, человек, человек без опоры. Он летит или падает? Это одно и то же? Он падает в никуда. Попадает за тот же стол. Так без конца. Каждый вечер проваливаться в темноту, в не-жизнь. Каждое утро - фабричный дым, непрозрачные стекла, обыденность, которая сильней всего, даже небытия... может, она и есть небытие? она сбивает людей в толпу и одновременно ставит между ними непреодолимые невидимые барьеры. Каждый сам по себе. Каждый бьется в персональной клетке. У меня окрепло ощущение, что я бреду по внутреннему пространству души или сознания, где все случайно и преднамеренно, все перепутано и выставлено на обозрение с неуклюжей медицинской прямотой, как эти балки-ребра... Духота даже щипала глаза. Хотелось убежать, но что-то удерживало. Кто... кто бывал раз в анатомическом театре, тот поймет меня.
Мы оказываемся в пустой, совсем пустой комнате, с двумя зеркальными стенами и экраном. На несколько секунд наступает кромешная темнота... без единого лучика... потом засветился экран. Бесплодная растрескавшаяся земля, по которой идет человек. Его сбивает с ног порыв ветра, суховея, несущего смерть. Или это?.. клубы пыли и дыма, принимающие формы башен. Замок. Он ощерился своими стенами. Он вырастает из земли. Он разрушается и тут же появляется вновь. Он начало и конец. Как это облако... вы знаете, его рисуют на картинках и плакатах... похожее на гриб.
Зеркало умножает картину, и ты понимаешь, что и ты - там. Не спрячешься за стены. Не убежишь искать спасения прочь от них. Всюду растрескавшаяся земля под твоими ногами. Всюду настигает дыхание пустыни. Пустоты.
Кажется, никогда еще я так не радовался электрическим свечам!
Мы шли, так скоро, как только позволяют приличия, по бесконечному коридору с несколькими поворотами, по обе стороны до самого потолка там все ящички, железные выдвигающиеся ящички с налепленной буквой "К". им нет конца. Но вот впереди какая-то дверь. Эро несколько отстал от нас. Вдруг тишину этой канцелярии разорвал звонок. Пронзительный, механический, бездушный звонок телефона, стоящего в углу на полочке. Пауза - снова звонок. Пауза- звонок. Словно на другом конце провода знают, что есть кому поднять черную трубку. И что этот кто-то не выдержит и поднимет ее, сколько бы он не затаивался среди ящиков...
Вилат глубоко вздохнул.
- Я не знаю, зачем... если вы хотели пошутить, Мари-Жан... мне кажется, они не шутят.
Он продолжал, обращаясь ко всем:
- Эро направился к телефону. Я закричал, или мне показалось, что закричал: "не трогайте! не отвечайте!" Антуан схватил меня за плечи и вытолкнул за дверь и сам выскочил вслед за мной. Через минуту появились Бертран и Эро. Наверное, он все же не снял эту черную трубку, мелькнуло у меня. И было нелепое чувство, что мы избежали опасности...
Мы находились в больничной палате. Стены обтянуты были белым, и таблицы были белые, а шрифт - черным, как в обычной книге. Свет, может, был и не ярче, но благодаря белому его казалось больше. Освобождение. Смерть. Разрешение всех противоречий. Конец всем страхам. Умиротворение.
Мы вышли во двор, спустились к реке. Там было безлюдно, но еще вовсю сияло солнце, хоть и клонилось к горизонту. Ветер, свежий и теплый, над нашими головами гнал пушистые белые облака. И трава была совсем еще зеленая, как летом. И земля отдавала накопленное тепло.
"Это мир глубоко несчастного человека, - сказал я. - Но это мир ненастоящий. Или, пусть так, это не весь мир."
"Это не искусство, - сказал Антуан. - Это просто болезнь."
"Бред тоже может оказаться искусством, - возразил Эро, очевидно, с целью подразнить нас. - Во всяком случае, мы на себе испытали силу его воздействия."
"Пойдите на экскурсию в дом скорби - и вы получите тот же эффект!" - я вспомнил, как однажды был на лекции Корвизара в Шарантоне. Мне хватило впечатлений.
"Не могу сказать, искусство ли литература, подобная сочинениям Кафки и близкая его внутреннему миру, - заговорил Бертран, - однако мне вспомнился Гофман, его мир угрожающей обыденности, наполненный мудреными механизмами... Должно быть, тридцатые годы тех двух столетий, девятнадцатого и двадцатого, реакционны и затхлы, побуждают человека погрузиться в собственные сны и неврозы, а мир сквозь такую призму выглядел вдвойне мрачным и безысходным."
"Лейтмотив Кафки - бессилие, зависимость и вина, ни за что и за все, - ответил Эро. И вдруг сказал: - А ведь я поднял трубку."
"И... и что же?" - произнесли мы в один голос.
"Ничего. Я сказал - слушаю вас. Это словно вызвало осечку. Трубку положили, как будто ошиблись."
"А кто?.."
"Понятия не имею. Кто бы ни был, он, вероятно, ожидал услышать напряжение в голосе, страх, но никак не любопытство."
Мы сидели на зеленой подстриженной траве у реки, в центре Европы, и говорили о других эпохах. Не наших. "Принесу я лучше мороженое", - подвел итог Антуан. И поднялся на набережную, а я увидел прямо перед нами нечто необыкновенное, чего до сих пор не замечал, увлеченный своими мыслями и разговором. И не я один, как видно, потому что Бертран и Эро воскликнули разом: "Шар Монгольфьеров!"
Это была ожившая гравюра Лоне, знакомая и вам, граждане века "ХаХа". Шар парил над Влтавой, управляемый с земли длинными канатами; под шаром была корзина, а в ней люди.
"Это - метеоисследования?" - предположил я, так как читал про шары-зонды.
"Наверное, оттуда наблюдают за порядком в городе и на реке", - сказал Бертран.
"Это аттракцион, - сказал Эро. - Подойдем ближе!"
Антуан с мороженым к нам присоединился. Мари-Жан оказался прав: за сотню крон можно было полетать на шаре двадцать минут. Кстати, там была не корзина, а скамейка с подножкой и ограждением, всего-навсего тонкая перекладина. У меня дыхание перехватило, еще на земле. Но отказаться от такого, упустить случай...
Из нас из всех только Эро летал в самолете. Он не колебался ни минуты и спросил лишь, кто с ним. Скамейка рассчитана на двух человек. Антуан занял второе место.
Пока они плавали в воздухе, я попытался расспросить хозяина шара, что же внутри - теплый воздух или легкий газ. Да, гражданин Лавуазье рассказывал про водородные и гелиевые шары. Как забавно: если выделить много гелия из воздуха, шар, им наполненный, может плыть в том же воздухе... Чайки и голуби в недоумении проносились мимо разноцветного купола. А людей это зрелище не так и удивляло.
"Надумали, пане?" - обратился к нам владелец аттракциона. Эро и Антуан были оба немного бледны, но улыбались. А я - я и не думал. Иногда думать вредно. Я уселся на скамейку, Бертран рядом.
Как передать это ощущение мгновенной слабости, когда уходит из-под ног земля, шар отрывается и начинает подниматься, какими словами описать охватившую меня веселую жуть и восторг?!.. Это еще страшнее, чем колесо обозрения, и еще интереснее, ведь мы действительно летим!..
Почувствовав себя немного уверенней, я стал вертеть головой и разглядывать те здания, дворцы и церкви, которыми мы любовались на наших прогулках, скверы и парки, мосты, и по-настоящему оценил рельеф - ведь Прага расположена, как Рим, на семи холмах.
Потом я отважился посмотреть в небо. Мы поднялись не так уж высоко, футов на сто-полтораста, но небо стало ближе, голубизна его - темней. И шум города с его каретами, конками, уличной музыкой и тысячами людских голосов, остался внизу. Вокруг нас был только тихий свист ветра. Да, ветер был сильней, чем выше мы поднимались. И слепящее солнце. Хорошо, что Антуан отдал Бертрану свои темные очки, а я прикрыл глаза ладонью.
Как можно после этого верить в черно-белый мир Кафки? Мир разноцветен.
- Хочу воздушный шар, - потребовала Эжени посреди общего молчания. - Граждане, в Республике должен появиться собственный воздушный шар.