"дело Пшибышевской"
Пока новые сюжеты в стадии созревания (не хочется портить дело поспешностью), после долгих прений решили мы выложить "Дело Пшибышевской", сначала сам текст, потом наши развернутые комментарии.
Итак, игра почти он-лайн, август 2005 года. Станислава Пшибышевска - польская писательница. Пятеро исторических персонажей ее пьесы "Термидор" собираются, чтобы судить автора и пьесу.
Основное противоречие между исторической реальностью и пьесой в том, что, по Пшибышевской, Робеспьер составляет план - путем военного предательства организовать крупное поражение французской республиканской армии, чтобы война вновь приобрела освободительный характер, как в 1792-93 годах, видя в этом средство поддерживать революционное настроение и, главное, средство формировать у людей бескорыстие, самоотверженность, презрение к суетности; некое "очищение огнем и смертью". Как Моисей сорок лет водил соплеменников по пустыне, чтобы вытравить рабский дух, так и для Республики и Революции не должно быть завоеваний и внешних побед, пока не изменится нравственная суть человека.
Место действия: Где-то Там, по Ту сторону.
Характеры по возможности приближены к историческим, фактическая история термидора полностью сохраняется и противопоставляется интерпретации в пьесе. Возраст персонажей соответствует их земной жизни: Колло - 50 лет, Бийо-Варенну - 63 года, Фуше - 61 год, Вилату - 27 лет, Робеспьеру - 36 лет, Пшибышевской - 35 лет, Бареру (председателю) - 86 лет. Об исполнителях - в обсуждении.
Текст под катом очень длинный. Формат - вольный, с отступлениями от привычной записи драматургического материала, выбран нарочно, т.к. именно в таком духе писала Пшибышевска.
Директор и ГлавВрач Шарантончика
Зал рассчитан не больше чем на полсотни человек, но кажется просторней, оттого что пуст. Окна большие, наполовину закрыты тяжелыми шторами, между которыми пробивается послеполуденное августовское солнце.
Скамьи расположены амфитеатром. Пять человек входят и рассаживаются на значительном расстоянии друг от друга, ограничившись общими скупыми официальными приветствиями.
БИЙО-ВАРЕНН входит одним из первых. Садится на скамью в первом ряду. Он всегда выглядел старше своего возраста, но сейчас впечатление такое, будто время утратило уже власть над человеком, которого больше не может состарить. Разве что прибавилось седины в волосах. Лицо желтоватого оттенка, тени вокруг глаз, печать хронической усталости. На нем костюм того же фасона, что носили в 1794-95, кюлоты, чулки, туфли. Темно-синий доверху застегнутый фрак, новый, но плохо пригнанный, отчего шея кажется совсем короткой, а руки непропорционально длинными. В руках нет ни портфеля, ни папки. Он задерживает взгляд на каждом из присутствующих, чуть дольше - на Колло и Робеспьере. Когда появляются председатель и обвиняемая, первым встает. Затем садится. В этот момент он вдруг замечает часы над возвышением для судей. Взгляд его становится еще более напряженным, словно недоумевающим, и он некоторое время не может отвести глаз.
ФУШЕ входит, верный привычке не привлекать к себе внимания и в то же время с сознанием того, что не заметить его невозможно. Высохший, очень бледный, но с гладким, точно восковым лицом, - его вполне можно сравнить с мумией. Как некоторые другие сановники, сохранившие и в следующем столетии верность кюлотам, высоким галстукам и фракам с двойными отворотами, он одет в светло-серый костюм, добротный, неброский, но очень аккуратный, даже, пожалуй, нарядный. Не делает ни одного лишнего движения. Садится в некотором отдалении, кладет обе руки на набалдашник тяжелой трости и застывает.
ВИЛАТ дважды меняет место: сначала садится прямо напротив судейского стола, потом передвигается по скамье в сторону возвышения с местами для подсудимых, потом пересаживается в противоположном направлении, дальше первоначального места и оказывается, таким образом, чуть ближе к Колло, чем к остальным. Кладет руки на перила. Через несколько минут меняет позу и отодвигается на скамейке назад. У него очень подвижная и неоднозначная мимика. Когда он на время остается в неподвижности, то бросает по сторонам короткие взгляды из-под ресниц, хаотично перебегая от бумаг на столе председателя на кого-нибудь из бывших коллег, на дверь и снова на соседа справа или слева. Еще кажется, он сомневается, насколько его вид соответствует моменту: то он напускает на себя мрачный, почти трагический вид, то развязно закладывает ногу на ногу, то незаметно старается примять щегольски топорщащееся жабо. Внешность миловидная и довольно заурядная, почти трогательная. Можно сказать, что он выглядит несколько моложе своих лет, если б не глаза и улыбка: временами в них проскальзывает что-то отталкивающее.
РОБЕСПЬЕР по давней привычке занял место с левого краю, но в первом ряду - чтобы лучше было видно и удобнее идти к трибуне. Выглядит так, как запомнил себя, стоя перед зеркалом последний раз в своей земной жизни. У него как будто нет возраста - глядя даже с небольшого расстояния, можно дать и двадцать, и шестьдесят: хвала моде Старого порядка! - что ж, что кое-кто посмеивался над этой его привычкой, над нежеланием следовать в этом веяниям времени: добела напудренный парик позволяет скрыть, что волосы за последний год сильно поредели, и что в них уже давно заметна седина; пудра на лице скрадывает не только следы оспы (у кого только их нет!), но скрывает своей белизной нездоровую бледность и смягчает морщины, глаза, как обычно, прикрывают толстые затемненные стекла очков; василькового цвета фрак, в котором он был на празднике Верховного существа, опять пришлось ушивать, но зато сегодня он сидит на нем как влитой, и чрезмерная худоба производит скорее впечатление стройности и хрупкости. Единственное, чего мы не заметим сегодня, - это нервных тиков... - По давней же привычке, едва заняв свое место, достает из внутреннего кармана блокнот, чтобы по ходу делать заметки... С присутствующими и вновь входящими вежливо здоровается, но старается держаться на расстоянии, ожидая единственного, кого хотел бы видеть рядом...
Из двери, ведущей в комнату судей, выходит ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Занимает место за длинным столом, лицом к залу. Перед ним аккуратно сложены приготовленные заранее документы (составляют в общем три высоких стопки), бумага для записей, чернильница и металлическое перо; слева - председательский колокольчик, тяжелый на вид, с массивной деревянной ручкой; справа графин, до половины налитый водой, пустой стакан.
Наверняка Председатель приложил немало усилий в борьбе с беспощадным временем. Людям, некогда знавшим его достаточно близко, сейчас его трудно узнать. Бывает, что меняется лицо, но остается тем же взгляд, мимика, меняется конституция, но сохраняются какие-то характерные движения, жесты, походка. В нем же - перемена неуловимая, но полная. Одежда черная, кружевные манжеты, шелковые чулки, завитой напудренный парик - точь-в-точь представитель Третьего сословия на открытии Генеральных штатов. Отличие в том, что отворот фрака украшает большая трехцветная кокарда. Со своего председательского места он имеет возможность видеть всех; останавливается взглядом на каждом лице, но не чувствуется с его стороны попытки преодолеть общую отчужденность. Держится так, словно мало знаком с присутствующими. Некоторая то ли натянутость, то ли торжественность в его поведении объясняется скорей невольным подъемом человека, после очень долгого перерыва вернувшегося к привычным обязанностям председательствующего, к привычной атмосфере. Но и сознание ответственности влияет на него, и желание придерживаться закона и традиции. Минутами кажется, что он оценивает происходящее со стороны, и вопросы, которые его занимают, - «а как все это выглядит? как выгляжу я в этой роли?»
Одновременно из двери, ведущей в комнату для подсудимых, появляется ОБВИНЯЕМАЯ. Без сопровождения. Несколько секунд помедлив, так, что это почти незаметно, поднимается на невысокий подиум за барьером для подсудимых. Садится в деревянное кресло с жесткой кожаной подушкой, с высокой очень прямой спинкой, прямыми узкими деревянными подлокотниками. Она в светлом однотонном платье с рукавами до локтя, круглым отложным воротником. На плечи наброшена темная, старая шаль. Темные волосы расчесаны на прямой пробор, закрывают уши и сзади собраны в валик. Руки она положила на колени, одна на другую.
Над головой Председателя суда - массивные часы в стиле «модерн». Маятник неподвижен, стрелки показывают половину четвертого.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Граждане коллеги, все в сборе, мы можем начать. Зачитаю вам заявление обвиняемой, сделанное накануне, и сообщу необходимые сведения… (Читает.) «Я, Станислава Пшибышевска, отказываюсь от адвоката по самостоятельно принятому решению. Кроме того, настаиваю, чтобы не использовались в качестве смягчающих обстоятельств мое физическое и душевное состояние и право, как писателя, на вымысел. 27 термидора 213 года.» (Делает паузу и переходит к справке. Читает, не делая абсолютно никаких акцентов и пауз, монотонно, внятно, свободно, практически наизусть, поэтому может часто отрываться от бумаги и смотреть на сидящих напротив.) Пшибышевска Станислава, родилась в Кракове 1 октября 1901 года. Мать - художница. Отец - писатель. Проживала во Львове, Вене, Париже и Цюрихе, в Париже получила образование в пансионе для девиц. Французским, немецким и английским языками владеет в совершенстве, а также хорошо знает итальянский. С 10 лет находилась на попечении родственников. В Польшу вернулась в 1916 году. Окончила женские учительские курсы, после практики в народной школе сдала экзамен на аттестат зрелости. В 1920-22 гг. проживала в Познани, Гданьске и Варшаве. Дебютировала как литератор с переводом стихотворения в прозе Марселя Ленуара «Мысли о живописи». Работала в книжном магазине, принадлежавшем членам Польской коммунистической партии, была арестована и выслана из Варшавы в Познань, где вскоре была освобождена. Переехала в Гданьск. В июне 1923 г. вышла замуж за художника и учителя рисования Яна Паненского. Работала в Гимназии Польской, сотрудничала в Школе Матери и Обществе друзей науки и искусства. На одном из заседаний Общества сделала популярный обзор теории психоанализа. После смерти мужа в ноябре 1925 г. не вошла в учительский штат Гимназии. Средства к существованию составляли частные уроки иностранных языков, стипендия Министерства религиозных знаний и общественного просвещения (1929-33 гг.), помощь родственников. В письмах сообщала о том, что окончательно сделала выбор в пользу занятий литературой. Вела замкнутый уединенный образ жизни, практически не выезжала из Гданьска. Систематически употребляла морфин. В 1925-29 гг. написала три пьесы: «Девяносто третий», «Дело Дантона», «Термидор». В течение 1931-33 гг. напечатала два фрагмента «Дела Дантона» и авторские комментарии к нему в «Литературных ведомостях». Были осуществлены три постановки пьесы, отмеченные положительными и хвалебными рецензиями критиков, признанные руководством театров не доходными и не интересными широкой публике. Пьеса «Термидор» была написана обвиняемой по-немецки с целью облегчить постановку в театрах Германии, что, однако, достигнуто не было. Ушла из жизни 15 августа 1935 г. Включена в четыре изданные накануне 1939 г. польские энциклопедии, литературные справочники. Известна прежде всего как автор пьесы «Дело Дантона». Пьеса «Термидор», переведенная на польский язык, известна в одной-единственной редакции, включает два акта, не имеет завершения; поставлена впервые в 1971 г. театре города Вроцлава... Данные удостоверены и подписаны обвиняемой. (Небольшая пауза.) Станислава Пшибышевска обвиняется в том, что ее пьеса «Термидор», как и другие произведения, касающиеся темы Революции 1789 года во Франции, создают ложное и превратное впечатление как о событиях, так и об их участниках. Истцом выступил Колло д’Эрбуа, было начато следствие и открыто судебное дело. Все наши коллеги, выведенные в «Термидоре» в качестве персонажей, получили приглашения выступить как свидетели. (Небольшая пауза.) Есть ли у вас вопросы?.. Замечания относительно оглашенных сведений?.. (Обводит глазами зал, затем поворачивает голову к обвиняемой и немного выжидает.) Начнем заслушивать показания свидетелей. Предоставляю слово Колло д’Эрбуа. (Садится.)
В отличие от других, КОЛЛО пришел не с пустыми руками. Портфель его просто разбух от документов, он заботливо кладет его рядом с собой на скамью. Когда председатель начинает говорить, он приподнимается и знаком показывает Вилату, что тот его пропустил - и перебирается в центр, в нижнюю точку оси амфитеатра, теперь он на равном расстоянии от председателя и обвиняемой. Сидит немного боком, перенеся тяжесть тела на левую сторону: выставив вперед плечо, локтем опираясь на перила. «Как пловец перед стартовым выстрелом». Почти не слушает председателя, внутренне готовится к своему выступлению, это заметно по его рассеянному и нетерпеливому выражению. Встает за секунду до того, как председатель произносит его имя.
- Я - Колло д’Эрбуа, был депутатом Конвента от Парижа, членом Комитета общественного спасения. В флореале 3-го года Республики выслан в Кайенну. Умер для мира в прериале 4-го года. Я должен…
Его поставленный звучный голос кажется слишком громким и слишком поставленным для пустого помещения и нескольких человек присутствующих. Вилата это, похоже, начинает смешить.
- Я должен объяснить мотивы своего иска.
Колло меняет позу: сначала он стоял, обеими руками нажимая на перила, теперь выпрямляется, поднимает левую руку, вытянув ее перед собой, как бы показывая на то, о чем говорит. В кулаке зажата какая-то бумага, свернутая трубочкой, и он так многозначительно ею потрясает, словно хочет ясно дать понять, что это - только капля в море свидетельств, которыми он располагает в избытке, и десятой доли хватит, чтобы утопить обвиняемую.
- Мы все убедились давно, что не приходится рассчитывать на справедливость истории, а на справедливость писателей - и того меньше. Если опровергать хотя бы наиболее значительные (подчеркивает эти слова) произведения, в которых искажается наша эпоха, наша деятельность и мы сами, заседание растянулось бы на все следующее тысячелетие. Зачем же, спросите вы, заниматься третьеразрядной пьесой, которая к тому же неизвестна до сих пор у нас на родине, никогда не ставилась за пределами Польши и не оказала влияния на умы нынешних поколений? Потому, отвечаю я, что это - типичный случай соединения грубого, гротескного вымысла и весьма посредственного литературного уровня.
Председатель перебивает бесстрастным, заученым тоном: «Не допускайте личных выпадов».
- Констатация фактов не является личным выпадом, - парирует Колло, - я основываюсь на свидетельствах современников обвиняемой, а главное на том очевидном факте, что пьеса не занимает никакого места в истории литературы и театра. - Останавливается. Короткая пауза служит ему, чтобы набрать воздуха в легкие, и возобновить речь. - Следует создать прецедент.
(И Вилат, и Барер при этих словах невольно удерживают улыбки.)
Мое обвинение складывается из трех частей: искажение событий и идей, искажение подлинных характеров - создание ложного представления о них, и, наконец, профанация драматургии.
Вообще-то можно заметить, что Колло говорит в пространство, не глядя ни на председателя суда, ни на обвиняемую.
Вилат наконец, как бы собравшись с духом, взглядывает на обвиняемую. Но как только ему кажется, что она смотрит в его сторону, мгновенно отводит глаза. И так несколько раз: короткие взгляды, в которых смешаны насмешка, сочувствие, любопытство.
Председатель со своей стороны находит, что пафос Колло сразу же бьет мимо цели: зачем тащить пушку, чтобы стрелять по воробью, поелику он считает пьесу и автора мало значимыми. Сохраняет серьезность, всем своим видом говоря: я лишь исполняю свои обязанности и буду их исполнять. Когда Колло делает очередную паузу, обращает на него взгляд, определяя, то ли это цезура, то ли уже каденция…
Пшибышевска не меняет положения в своем кресле во время чтения справки Барером. Чуть наклонила голову набок и вперед, когда заговорил Колло, - это потому, что косой солнечный луч как раз упал на нее, слепит глаза. Приопустила чуть-чуть веки и внимательно следит за речью истца, сконцентрировав на нем все внимание, не отводит взгляда, без аффектации.
КОЛЛО (выдержав паузу, всем корпусом поворачивается к обвиняемой и обращается непосредственно к ней). Ваш соотечественник, гражданин Чеховски, сразу же подметил, что тема нашей Революции была для вас прекрасным мелодраматическим материалом. Да и не доказывает ли того же ваша пьеса «93-й»! Революция - материал, фон! И на этом фоне - характеры, не имеющие ничего общего с правдой, взятые исключительно из вашего модерантистского окружения. (Вероятно, у него перепутались недавно почерпнутый из истории «модернизм» и «модерантизм» как синоним «умеренности». Сам он этого, разумеется, не замечает.) История сводится для вас к борьбе десятка личностей, к их взаимным симпатиям и антипатиям. Нет! не такими средствами можно понять великое событие! Не такие краски нужны для его изображения, барышня… Поэтому вы не поняли и великой трагедии под названием «Термидор», представляя его интригой, мелодраматическим заговором, каким-то дворцовым переворотом… (Ему очень хочется уловить какие-нибудь признаки одобрения со стороны коллег и замешательство обвиняемой.) Вам не дано было рассмотреть за внешней канвой событий - неумолимые требования времени, реакцию в умах народа, изменение интересов и целей общества. Вам потребовалось возложить ответственность на злую волю отдельных личностей - несмотря на то, что почти все из этих личностей подверглись вскоре гонениям за свои революционные деяния… Да! (Переводит взгляд на Барера, потом Бийо, почти требуя подтверждения.) Трагедия заключалась в том, что мы действовали как проводники воли общества, не понимая, что воля общества стала противоречить нашим убеждениям и целям… Доказательство тому - спонтанность событий, вместо вами придуманного заговора, тщательно спланированного, срежиссированного до последней детали. Мы были спровоцированы, речью Робеспьера в Конвенте и особенно вечерним заседанием у якобинцев. Не думаю, чтоб вам это не было известно - это известно любому школьнику…
БАРЕР. Прошу придерживаться фактов... (На непонимающий взгляд Колло, который, будучи «остановлен на скаку», кажется, потерял мысль.) Придерживайтесь фактов. (В интонации звучит еле-еле уловимая ирония, напомнившая прежнего Барера.)
КОЛЛО (не скрывает удивления перед тем, как его осадили, но быстро вновь переходит в наступление). Фактов?! Хорошо!.. (В этот момент его взгляд падает на часы на стене. Почти машинально он достает круглые часы из кармана, рассеянно смотрит на циферблат, убирает часы обратно в карман и продолжает.) Вы замкнули действие в четырех стенах зала Комитета, нашими якобы устами исключив из действия сначала массу, потом и Конвент. А средства, которыми ваши марионетки пользуются, годны разве что любовных романов!.. И неестественные «демонические» характеры! Всерьез ли вы предполагаете, что рядовой депутат Конвента Фуше содержание депеш из армий знает лучше, чем коллега Карно?.. Кстати, вот простой факт: в одном из писем вы утверждали, что декрет 22 прериаля был инспирирован Фуше!.. (Ожидает эффекта. Продолжает.) Что присяжный памфлетист… (Вилат вздрагивает, потом приподнимает уголки рта в надменной улыбке.) … посвящен в государственные секреты?.. Кстати, вот простой факт: этот мальчишка был арестован за неделю до тех событий… (Тянется к карману, снова достает часы, откидывает крышку - и с рассеянным недоумением переводит глаза на часы на стене. С этого мгновения в его выступлении постоянно дает сбой какая-то пружина, и, казалось бы, победные реляции звучат все менее победно и уверенно.) А всерьез ли вы предполагаете, что без Тальена и его любовницы не произошло бы того, что произошло? Дешевый прием - вплетать в высокую трагедию идей какой-то пошленький фарс. Я кое-что понимаю в жанрах!.. Наконец… Наконец - герой, который должен сочетать в себе все мыслимые достоинства. (Ему очень хочется, чтобы все посмотрели на Робеспьера, но сам удерживает слишком откровенный жест в его сторону.) Здесь вы тоже не можете следовать реальности хоть в какой-нибудь мере. Приписывая ему качества, которыми он не обладает, - иезуитство, маккиавелизм, - вы стараетесь даже их представить в выгодном свете, не замечая, должно быть, что делаете из героя и полубожества - предателя своей отчизны…
ВИЛАТ (он уже несколько минут сидит повернувшись в пол-оборота к Колло, то и дело переводя взгляд с него на Барера, с Барера на обвиняемую. При последних словах стреляет глазами в Робеспьера. Вместе с тем он не вполне контролирует себя и довольно откровенно усмехается, отмечая слабости логики Колло.)
БИЙО слушает с напряженным выражением, как человек, у которого плохой слух. На лбу и от крыльев носа к углам рта резче обозначаются складки. Поворачивается с вопрошающе-настойчивым выражением к председателю: не пора ли это прекратить?..
КОЛЛО (предупреждая намерение председателя). Я изложил главные пункты обвинения. Доказательства я предоставил (показывает на стопки бумаг на столе), и готов предоставить новые (указывает на свой портфель), если коллеги сочтут, что их еще недостаточно. (Садится. Снова смотрит на часы, озабоченно шумно вздыхает, рассчитывая все ж таки вызвать хоть какую-то ему понятную реакцию.)
Пшибышевска еще некоторое время смотрит на Колло д’Эрбуа после того, как он закончил речь и сел. Будто мысленно сравнивает то, что увидела, с тем, что представляла. Слова председателя возвращают ее к действительности. Она не может видеть, на кого сейчас устремлен его взгляд, только догадывается по лицам сидящих напротив. Рука натягивает концы шали. Но тут же она обращает взгляд на поднявшегося свидетеля, с прежним выражением внимания.
Пока Колло говорит, Робеспьер время от времени что-то записывает в своем блокноте, однако поднимая глаза, смотрит не на своего бывшего коллегу, а на Станиславу, с каждым разом все дольше задерживая на ней свой взгляд.
Вызванный в качестве свидетеля, он сначала подходит к обвиняемой, вновь до неприличия пристально смотрит ей в глаза, почтительно кланяется, и лишь после этого занимает свидетельское место, машинально поправляя очки.
- Мне очень непросто выступать сегодня, выступать в качестве свидетеля со стороны обвинения, непросто, потому что автор принадлежит к числу тех немногих, кто, храня верность идеалам нашей Революции, искренне стремится понять нас, наши устремления, наши мотивы... Тем не менее, не соглашаясь с гражданином Колло по целому ряду выдвинутых им обвинений, я должен высказаться по некоторым принципиальным для меня вопросам... (Утирает губы белым кружевным платком).
БИЙО (в первый момент, проследив направление взгляда председателя, кажется, что у него готов вырваться возглас, или какое-то замечание. Понаблюдав за тем, как новый свидетель выходит к трибуне, ставит локти на барьер, складывает ладони вместе, переплетая пальцы, сидит, наклонившись сильно вперед. Слушает и пытается уловить, помимо смысла, каждый невольный знак, движение мимики).
КОЛЛО (несколько удивлен тем, что Робеспьер выступает со стороны обвинения. Услыхав «не соглашаюсь с гражданином Колло...» он сделал небрежный жест, сопровождающийся гримасой, и произнес вполголоса: «Другого я не ожидал...» Ему хочется теперь поговорить, но Бийо к этому явно не расположен. Колло придвигается к Вилату, но тот сидит тихо, впившись глазами в выступающего. Заметно бледнеет. Подносит руки к лицу и наполовину закрывается ладонями).
РОБЕСПЬЕР. Колло говорит о предательстве. Предательство, государственная измена, замысленная или совершенная во имя высокой идеи, во имя того, чтобы, держа народ в напряжении перед лицом внешней опасности, не позволить ему скатиться в болото обыденности, подпасть под власть всесильного Капитала; а для этого следует не допустить военных побед, тем более на чужой территории, поскольку такие победы развращают, и более того, позволить врагу вновь угрожать Парижу, дабы сплотить народ, как в девяносто втором... Надеюсь, я верно истолковал Вашу мысль, сударыня? (Продолжает.) Итак, все средства хороши, если цель благородна! - Но разве не в этом же самом нас обвиняют! - Я говорю не про тех, кто не задумываясь повторяет слова про реки крови и ужасы террора, - нас обвиняют как раз люди благородные, ставящие превыше всего - свободу человеческой личности, - а разве не во имя этой свободы боролись мы с вами! (Он произносит эти слова, обращаясь ко всем присутствующим, и как бы забывая, что в зале находятся и его недруги.) Разве не обвиняют нас, меня в частности, как раз в том, что во имя абстрактной идеи, во имя установления царства добродетели, не имеющего ничего общего с естественными потребностями большинства людей, мы с готовностью пролили эту кровь! - И как же мала - увы! - оказывается разница между этими обвинениями - и пьесой, написанной с любовью! - (Заметно волнуясь.) Республика одерживала победы, и мы размышляли над тем, как вернуть народ к мирной спокойной жизни, как сплотить его во имя созидания, дабы он смог наконец в полной мере воспользоваться плодами нашей Революции! - И я виновен - виновен в том, что позволил себе на какой-то миг поддаться иллюзии, увлечься мыслью - увидеть на своем веку рождение этого нового мира, - поверить, что для этого довольно одного удара, точного и беспощадного, который устранил бы тех немногих, кто этому препятствует! - Ведь я же знал, что потребуются годы и даже десятилетия упорного кропотливого труда, что должно вырасти новое поколение людей, не ведающих пороков деспотического режима, а может быть и не одно поколение! - Через несколько дней я понял свою ошибку, но было слишком поздно, я ничего не мог уже исправить! - Так зачем же Вы (с мольбой обращается к Пшибышевской) зачем, вместо того чтобы предостеречь людей от подобных ошибок, - предлагаете, приписываете мне действия и намерения, их повторяющие!... (На минутку сняв очки, проводит рукой по глазам; затем продолжает, немного успокоившись и повернувшись теперь уже окончательно в сторону обвиняемой.) Гражданин Колло выдвинул против Вас еще несколько обвинений в «искажении событий», полагая очевидно, что я не был осведомлен о том, как они готовили свой заговор; он говорит о спонтанности событий (Робеспьер как будто инстинктивно избегает слова «термидор»), о спровоцированности своих действий - но ведь он, как и все члены Комитета, прекрасно осведомлен о том что я пытался уйти в отставку - Вы, сударыня, не могли этого знать, - потому что меня убедили не заявлять об этом публично, дабы не вызвать раздоров и беспорядков; - и что на трибуну Конвента я был вызван для объяснений - по решению самого же Конвента! (Помолчал, собираясь с мыслями, и теперь обращается ко всем присутствующим, все более распаляясь.) Мы все видели, что народ устал, и мне казалось, понимали, что надо что-то предпринять, надо найти выход - но некоторые из вас искали выход только для себя, позабыв о народе!
Пшибышевска, без кровинки в лице, сидит не шелохнувшись, по-прежнему с поднятой головой, не отводя глаз от лица Робеспьера. Кажется, даже не мигая. Даже не дыша. Единственный признак жизни - пульсирующая голубая жилка на виске. Сама того не замечая, она вонзила ногти правой руки в ладонь, так что показалась кровь.
БАРЕР (сначала он играет ту же роль добросовестного и бесстрастного председателя, что и с самого начала. Когда Робеспьер начинает волноваться, говоря о пьесе, а затем о своей ошибке, он позволяет себе едва заметно улыбнуться, точно он со стоической иронией принимает неизбежный оборот, который заранее предвидел. Но это спокойствие становится все более искусственным и дается ему со все бОльшим трудом. Воспользовавшись первой паузой, которую делает Робеспьер, говорит, стараясь не изменить нейтрально-вежливому тону.) Цель нашего процесса - не пересмотр событий… Пожалуйста, вернитесь к сути дела.
Пшибышевска с трудом отводит взгляд от Робеспьера и говорит - очень тихо, но не от робости или слабости, она после многих часов молчания просто не сразу справляется с собственным голосом: «Я считаю, гражданин председатель, это имеет непосредственное отношение к моему делу».
КОЛЛО (еле-еле удержавшись, чтобы не перебить выступающего и дать волю самой первой своей реакции, говорит с места). Робеспьер, для объяснения перед Конвентом вы выбрали самый худший способ - угрозы. И самый верный - спровоцировать других. Для народа это не несло никакого облегчения… Мы говорим о том, что было, а не о том, что бы могло быть и чего бы нам хотелось… (С видом великодушия.) Я выслушал бы вас - хотя мы не скажем друг другу ничего нового - но сейчас дело в другом. (Смотрит на присутствующих, ища поддержки.)
БАРЕР (взглядом пытается заставить Колло умолкнуть. Выдержав паузу - так, чтобы ни в коем случае не казалось, что он принимает решение под чьим-то влиянием, обращается к Робеспьеру). Принимая во внимание слова обвиняемой, - вы можете продолжать, не выходя за рамки дела… Если вы считаете, что вина Станиславы Пшибышевской состоит также в том, что она не описывала события так, как видите их вы… (Делает паузу, тем самым оставляя выбор за свидетелем и обвиняемой.)
БИЙО (поймав взгляд Председателя, смотрит ему в глаза требовательно, почти с угрозой. Негромко, значительно, изо всех сил стараясь быть понятым точно). Бертран…
БАРЕР (отводя глаза). Я еще раз прошу всех как можно точней формулировать свои аргументы в пользу обвинения или защиты… Ты продолжаешь, Максимильен? (Кажется, последние слова сорвались у него сами собой.)
- Простите, я действительно отвлекся, - Робеспьер оборачивается к Станиславе и еще раз почтительно кланяется ей. - Позвольте мне сейчас на этом закончить. - Он медленно возвращается к своему месту в зале. Садится на скамью, крепко сжав руками виски, прикрыв глаза и пытаясь сосредоточиться.
БАРЕР (с видимым облегчением, прежним тоном). Коллега Вилат, вы готовы выступать на стороне обвинения?..
Итак, игра почти он-лайн, август 2005 года. Станислава Пшибышевска - польская писательница. Пятеро исторических персонажей ее пьесы "Термидор" собираются, чтобы судить автора и пьесу.
Основное противоречие между исторической реальностью и пьесой в том, что, по Пшибышевской, Робеспьер составляет план - путем военного предательства организовать крупное поражение французской республиканской армии, чтобы война вновь приобрела освободительный характер, как в 1792-93 годах, видя в этом средство поддерживать революционное настроение и, главное, средство формировать у людей бескорыстие, самоотверженность, презрение к суетности; некое "очищение огнем и смертью". Как Моисей сорок лет водил соплеменников по пустыне, чтобы вытравить рабский дух, так и для Республики и Революции не должно быть завоеваний и внешних побед, пока не изменится нравственная суть человека.
Место действия: Где-то Там, по Ту сторону.
Характеры по возможности приближены к историческим, фактическая история термидора полностью сохраняется и противопоставляется интерпретации в пьесе. Возраст персонажей соответствует их земной жизни: Колло - 50 лет, Бийо-Варенну - 63 года, Фуше - 61 год, Вилату - 27 лет, Робеспьеру - 36 лет, Пшибышевской - 35 лет, Бареру (председателю) - 86 лет. Об исполнителях - в обсуждении.
Текст под катом очень длинный. Формат - вольный, с отступлениями от привычной записи драматургического материала, выбран нарочно, т.к. именно в таком духе писала Пшибышевска.
Директор и ГлавВрач Шарантончика
Зал рассчитан не больше чем на полсотни человек, но кажется просторней, оттого что пуст. Окна большие, наполовину закрыты тяжелыми шторами, между которыми пробивается послеполуденное августовское солнце.
Скамьи расположены амфитеатром. Пять человек входят и рассаживаются на значительном расстоянии друг от друга, ограничившись общими скупыми официальными приветствиями.
БИЙО-ВАРЕНН входит одним из первых. Садится на скамью в первом ряду. Он всегда выглядел старше своего возраста, но сейчас впечатление такое, будто время утратило уже власть над человеком, которого больше не может состарить. Разве что прибавилось седины в волосах. Лицо желтоватого оттенка, тени вокруг глаз, печать хронической усталости. На нем костюм того же фасона, что носили в 1794-95, кюлоты, чулки, туфли. Темно-синий доверху застегнутый фрак, новый, но плохо пригнанный, отчего шея кажется совсем короткой, а руки непропорционально длинными. В руках нет ни портфеля, ни папки. Он задерживает взгляд на каждом из присутствующих, чуть дольше - на Колло и Робеспьере. Когда появляются председатель и обвиняемая, первым встает. Затем садится. В этот момент он вдруг замечает часы над возвышением для судей. Взгляд его становится еще более напряженным, словно недоумевающим, и он некоторое время не может отвести глаз.
ФУШЕ входит, верный привычке не привлекать к себе внимания и в то же время с сознанием того, что не заметить его невозможно. Высохший, очень бледный, но с гладким, точно восковым лицом, - его вполне можно сравнить с мумией. Как некоторые другие сановники, сохранившие и в следующем столетии верность кюлотам, высоким галстукам и фракам с двойными отворотами, он одет в светло-серый костюм, добротный, неброский, но очень аккуратный, даже, пожалуй, нарядный. Не делает ни одного лишнего движения. Садится в некотором отдалении, кладет обе руки на набалдашник тяжелой трости и застывает.
ВИЛАТ дважды меняет место: сначала садится прямо напротив судейского стола, потом передвигается по скамье в сторону возвышения с местами для подсудимых, потом пересаживается в противоположном направлении, дальше первоначального места и оказывается, таким образом, чуть ближе к Колло, чем к остальным. Кладет руки на перила. Через несколько минут меняет позу и отодвигается на скамейке назад. У него очень подвижная и неоднозначная мимика. Когда он на время остается в неподвижности, то бросает по сторонам короткие взгляды из-под ресниц, хаотично перебегая от бумаг на столе председателя на кого-нибудь из бывших коллег, на дверь и снова на соседа справа или слева. Еще кажется, он сомневается, насколько его вид соответствует моменту: то он напускает на себя мрачный, почти трагический вид, то развязно закладывает ногу на ногу, то незаметно старается примять щегольски топорщащееся жабо. Внешность миловидная и довольно заурядная, почти трогательная. Можно сказать, что он выглядит несколько моложе своих лет, если б не глаза и улыбка: временами в них проскальзывает что-то отталкивающее.
РОБЕСПЬЕР по давней привычке занял место с левого краю, но в первом ряду - чтобы лучше было видно и удобнее идти к трибуне. Выглядит так, как запомнил себя, стоя перед зеркалом последний раз в своей земной жизни. У него как будто нет возраста - глядя даже с небольшого расстояния, можно дать и двадцать, и шестьдесят: хвала моде Старого порядка! - что ж, что кое-кто посмеивался над этой его привычкой, над нежеланием следовать в этом веяниям времени: добела напудренный парик позволяет скрыть, что волосы за последний год сильно поредели, и что в них уже давно заметна седина; пудра на лице скрадывает не только следы оспы (у кого только их нет!), но скрывает своей белизной нездоровую бледность и смягчает морщины, глаза, как обычно, прикрывают толстые затемненные стекла очков; василькового цвета фрак, в котором он был на празднике Верховного существа, опять пришлось ушивать, но зато сегодня он сидит на нем как влитой, и чрезмерная худоба производит скорее впечатление стройности и хрупкости. Единственное, чего мы не заметим сегодня, - это нервных тиков... - По давней же привычке, едва заняв свое место, достает из внутреннего кармана блокнот, чтобы по ходу делать заметки... С присутствующими и вновь входящими вежливо здоровается, но старается держаться на расстоянии, ожидая единственного, кого хотел бы видеть рядом...
Из двери, ведущей в комнату судей, выходит ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Занимает место за длинным столом, лицом к залу. Перед ним аккуратно сложены приготовленные заранее документы (составляют в общем три высоких стопки), бумага для записей, чернильница и металлическое перо; слева - председательский колокольчик, тяжелый на вид, с массивной деревянной ручкой; справа графин, до половины налитый водой, пустой стакан.
Наверняка Председатель приложил немало усилий в борьбе с беспощадным временем. Людям, некогда знавшим его достаточно близко, сейчас его трудно узнать. Бывает, что меняется лицо, но остается тем же взгляд, мимика, меняется конституция, но сохраняются какие-то характерные движения, жесты, походка. В нем же - перемена неуловимая, но полная. Одежда черная, кружевные манжеты, шелковые чулки, завитой напудренный парик - точь-в-точь представитель Третьего сословия на открытии Генеральных штатов. Отличие в том, что отворот фрака украшает большая трехцветная кокарда. Со своего председательского места он имеет возможность видеть всех; останавливается взглядом на каждом лице, но не чувствуется с его стороны попытки преодолеть общую отчужденность. Держится так, словно мало знаком с присутствующими. Некоторая то ли натянутость, то ли торжественность в его поведении объясняется скорей невольным подъемом человека, после очень долгого перерыва вернувшегося к привычным обязанностям председательствующего, к привычной атмосфере. Но и сознание ответственности влияет на него, и желание придерживаться закона и традиции. Минутами кажется, что он оценивает происходящее со стороны, и вопросы, которые его занимают, - «а как все это выглядит? как выгляжу я в этой роли?»
Одновременно из двери, ведущей в комнату для подсудимых, появляется ОБВИНЯЕМАЯ. Без сопровождения. Несколько секунд помедлив, так, что это почти незаметно, поднимается на невысокий подиум за барьером для подсудимых. Садится в деревянное кресло с жесткой кожаной подушкой, с высокой очень прямой спинкой, прямыми узкими деревянными подлокотниками. Она в светлом однотонном платье с рукавами до локтя, круглым отложным воротником. На плечи наброшена темная, старая шаль. Темные волосы расчесаны на прямой пробор, закрывают уши и сзади собраны в валик. Руки она положила на колени, одна на другую.
Над головой Председателя суда - массивные часы в стиле «модерн». Маятник неподвижен, стрелки показывают половину четвертого.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Граждане коллеги, все в сборе, мы можем начать. Зачитаю вам заявление обвиняемой, сделанное накануне, и сообщу необходимые сведения… (Читает.) «Я, Станислава Пшибышевска, отказываюсь от адвоката по самостоятельно принятому решению. Кроме того, настаиваю, чтобы не использовались в качестве смягчающих обстоятельств мое физическое и душевное состояние и право, как писателя, на вымысел. 27 термидора 213 года.» (Делает паузу и переходит к справке. Читает, не делая абсолютно никаких акцентов и пауз, монотонно, внятно, свободно, практически наизусть, поэтому может часто отрываться от бумаги и смотреть на сидящих напротив.) Пшибышевска Станислава, родилась в Кракове 1 октября 1901 года. Мать - художница. Отец - писатель. Проживала во Львове, Вене, Париже и Цюрихе, в Париже получила образование в пансионе для девиц. Французским, немецким и английским языками владеет в совершенстве, а также хорошо знает итальянский. С 10 лет находилась на попечении родственников. В Польшу вернулась в 1916 году. Окончила женские учительские курсы, после практики в народной школе сдала экзамен на аттестат зрелости. В 1920-22 гг. проживала в Познани, Гданьске и Варшаве. Дебютировала как литератор с переводом стихотворения в прозе Марселя Ленуара «Мысли о живописи». Работала в книжном магазине, принадлежавшем членам Польской коммунистической партии, была арестована и выслана из Варшавы в Познань, где вскоре была освобождена. Переехала в Гданьск. В июне 1923 г. вышла замуж за художника и учителя рисования Яна Паненского. Работала в Гимназии Польской, сотрудничала в Школе Матери и Обществе друзей науки и искусства. На одном из заседаний Общества сделала популярный обзор теории психоанализа. После смерти мужа в ноябре 1925 г. не вошла в учительский штат Гимназии. Средства к существованию составляли частные уроки иностранных языков, стипендия Министерства религиозных знаний и общественного просвещения (1929-33 гг.), помощь родственников. В письмах сообщала о том, что окончательно сделала выбор в пользу занятий литературой. Вела замкнутый уединенный образ жизни, практически не выезжала из Гданьска. Систематически употребляла морфин. В 1925-29 гг. написала три пьесы: «Девяносто третий», «Дело Дантона», «Термидор». В течение 1931-33 гг. напечатала два фрагмента «Дела Дантона» и авторские комментарии к нему в «Литературных ведомостях». Были осуществлены три постановки пьесы, отмеченные положительными и хвалебными рецензиями критиков, признанные руководством театров не доходными и не интересными широкой публике. Пьеса «Термидор» была написана обвиняемой по-немецки с целью облегчить постановку в театрах Германии, что, однако, достигнуто не было. Ушла из жизни 15 августа 1935 г. Включена в четыре изданные накануне 1939 г. польские энциклопедии, литературные справочники. Известна прежде всего как автор пьесы «Дело Дантона». Пьеса «Термидор», переведенная на польский язык, известна в одной-единственной редакции, включает два акта, не имеет завершения; поставлена впервые в 1971 г. театре города Вроцлава... Данные удостоверены и подписаны обвиняемой. (Небольшая пауза.) Станислава Пшибышевска обвиняется в том, что ее пьеса «Термидор», как и другие произведения, касающиеся темы Революции 1789 года во Франции, создают ложное и превратное впечатление как о событиях, так и об их участниках. Истцом выступил Колло д’Эрбуа, было начато следствие и открыто судебное дело. Все наши коллеги, выведенные в «Термидоре» в качестве персонажей, получили приглашения выступить как свидетели. (Небольшая пауза.) Есть ли у вас вопросы?.. Замечания относительно оглашенных сведений?.. (Обводит глазами зал, затем поворачивает голову к обвиняемой и немного выжидает.) Начнем заслушивать показания свидетелей. Предоставляю слово Колло д’Эрбуа. (Садится.)
В отличие от других, КОЛЛО пришел не с пустыми руками. Портфель его просто разбух от документов, он заботливо кладет его рядом с собой на скамью. Когда председатель начинает говорить, он приподнимается и знаком показывает Вилату, что тот его пропустил - и перебирается в центр, в нижнюю точку оси амфитеатра, теперь он на равном расстоянии от председателя и обвиняемой. Сидит немного боком, перенеся тяжесть тела на левую сторону: выставив вперед плечо, локтем опираясь на перила. «Как пловец перед стартовым выстрелом». Почти не слушает председателя, внутренне готовится к своему выступлению, это заметно по его рассеянному и нетерпеливому выражению. Встает за секунду до того, как председатель произносит его имя.
- Я - Колло д’Эрбуа, был депутатом Конвента от Парижа, членом Комитета общественного спасения. В флореале 3-го года Республики выслан в Кайенну. Умер для мира в прериале 4-го года. Я должен…
Его поставленный звучный голос кажется слишком громким и слишком поставленным для пустого помещения и нескольких человек присутствующих. Вилата это, похоже, начинает смешить.
- Я должен объяснить мотивы своего иска.
Колло меняет позу: сначала он стоял, обеими руками нажимая на перила, теперь выпрямляется, поднимает левую руку, вытянув ее перед собой, как бы показывая на то, о чем говорит. В кулаке зажата какая-то бумага, свернутая трубочкой, и он так многозначительно ею потрясает, словно хочет ясно дать понять, что это - только капля в море свидетельств, которыми он располагает в избытке, и десятой доли хватит, чтобы утопить обвиняемую.
- Мы все убедились давно, что не приходится рассчитывать на справедливость истории, а на справедливость писателей - и того меньше. Если опровергать хотя бы наиболее значительные (подчеркивает эти слова) произведения, в которых искажается наша эпоха, наша деятельность и мы сами, заседание растянулось бы на все следующее тысячелетие. Зачем же, спросите вы, заниматься третьеразрядной пьесой, которая к тому же неизвестна до сих пор у нас на родине, никогда не ставилась за пределами Польши и не оказала влияния на умы нынешних поколений? Потому, отвечаю я, что это - типичный случай соединения грубого, гротескного вымысла и весьма посредственного литературного уровня.
Председатель перебивает бесстрастным, заученым тоном: «Не допускайте личных выпадов».
- Констатация фактов не является личным выпадом, - парирует Колло, - я основываюсь на свидетельствах современников обвиняемой, а главное на том очевидном факте, что пьеса не занимает никакого места в истории литературы и театра. - Останавливается. Короткая пауза служит ему, чтобы набрать воздуха в легкие, и возобновить речь. - Следует создать прецедент.
(И Вилат, и Барер при этих словах невольно удерживают улыбки.)
Мое обвинение складывается из трех частей: искажение событий и идей, искажение подлинных характеров - создание ложного представления о них, и, наконец, профанация драматургии.
Вообще-то можно заметить, что Колло говорит в пространство, не глядя ни на председателя суда, ни на обвиняемую.
Вилат наконец, как бы собравшись с духом, взглядывает на обвиняемую. Но как только ему кажется, что она смотрит в его сторону, мгновенно отводит глаза. И так несколько раз: короткие взгляды, в которых смешаны насмешка, сочувствие, любопытство.
Председатель со своей стороны находит, что пафос Колло сразу же бьет мимо цели: зачем тащить пушку, чтобы стрелять по воробью, поелику он считает пьесу и автора мало значимыми. Сохраняет серьезность, всем своим видом говоря: я лишь исполняю свои обязанности и буду их исполнять. Когда Колло делает очередную паузу, обращает на него взгляд, определяя, то ли это цезура, то ли уже каденция…
Пшибышевска не меняет положения в своем кресле во время чтения справки Барером. Чуть наклонила голову набок и вперед, когда заговорил Колло, - это потому, что косой солнечный луч как раз упал на нее, слепит глаза. Приопустила чуть-чуть веки и внимательно следит за речью истца, сконцентрировав на нем все внимание, не отводит взгляда, без аффектации.
КОЛЛО (выдержав паузу, всем корпусом поворачивается к обвиняемой и обращается непосредственно к ней). Ваш соотечественник, гражданин Чеховски, сразу же подметил, что тема нашей Революции была для вас прекрасным мелодраматическим материалом. Да и не доказывает ли того же ваша пьеса «93-й»! Революция - материал, фон! И на этом фоне - характеры, не имеющие ничего общего с правдой, взятые исключительно из вашего модерантистского окружения. (Вероятно, у него перепутались недавно почерпнутый из истории «модернизм» и «модерантизм» как синоним «умеренности». Сам он этого, разумеется, не замечает.) История сводится для вас к борьбе десятка личностей, к их взаимным симпатиям и антипатиям. Нет! не такими средствами можно понять великое событие! Не такие краски нужны для его изображения, барышня… Поэтому вы не поняли и великой трагедии под названием «Термидор», представляя его интригой, мелодраматическим заговором, каким-то дворцовым переворотом… (Ему очень хочется уловить какие-нибудь признаки одобрения со стороны коллег и замешательство обвиняемой.) Вам не дано было рассмотреть за внешней канвой событий - неумолимые требования времени, реакцию в умах народа, изменение интересов и целей общества. Вам потребовалось возложить ответственность на злую волю отдельных личностей - несмотря на то, что почти все из этих личностей подверглись вскоре гонениям за свои революционные деяния… Да! (Переводит взгляд на Барера, потом Бийо, почти требуя подтверждения.) Трагедия заключалась в том, что мы действовали как проводники воли общества, не понимая, что воля общества стала противоречить нашим убеждениям и целям… Доказательство тому - спонтанность событий, вместо вами придуманного заговора, тщательно спланированного, срежиссированного до последней детали. Мы были спровоцированы, речью Робеспьера в Конвенте и особенно вечерним заседанием у якобинцев. Не думаю, чтоб вам это не было известно - это известно любому школьнику…
БАРЕР. Прошу придерживаться фактов... (На непонимающий взгляд Колло, который, будучи «остановлен на скаку», кажется, потерял мысль.) Придерживайтесь фактов. (В интонации звучит еле-еле уловимая ирония, напомнившая прежнего Барера.)
КОЛЛО (не скрывает удивления перед тем, как его осадили, но быстро вновь переходит в наступление). Фактов?! Хорошо!.. (В этот момент его взгляд падает на часы на стене. Почти машинально он достает круглые часы из кармана, рассеянно смотрит на циферблат, убирает часы обратно в карман и продолжает.) Вы замкнули действие в четырех стенах зала Комитета, нашими якобы устами исключив из действия сначала массу, потом и Конвент. А средства, которыми ваши марионетки пользуются, годны разве что любовных романов!.. И неестественные «демонические» характеры! Всерьез ли вы предполагаете, что рядовой депутат Конвента Фуше содержание депеш из армий знает лучше, чем коллега Карно?.. Кстати, вот простой факт: в одном из писем вы утверждали, что декрет 22 прериаля был инспирирован Фуше!.. (Ожидает эффекта. Продолжает.) Что присяжный памфлетист… (Вилат вздрагивает, потом приподнимает уголки рта в надменной улыбке.) … посвящен в государственные секреты?.. Кстати, вот простой факт: этот мальчишка был арестован за неделю до тех событий… (Тянется к карману, снова достает часы, откидывает крышку - и с рассеянным недоумением переводит глаза на часы на стене. С этого мгновения в его выступлении постоянно дает сбой какая-то пружина, и, казалось бы, победные реляции звучат все менее победно и уверенно.) А всерьез ли вы предполагаете, что без Тальена и его любовницы не произошло бы того, что произошло? Дешевый прием - вплетать в высокую трагедию идей какой-то пошленький фарс. Я кое-что понимаю в жанрах!.. Наконец… Наконец - герой, который должен сочетать в себе все мыслимые достоинства. (Ему очень хочется, чтобы все посмотрели на Робеспьера, но сам удерживает слишком откровенный жест в его сторону.) Здесь вы тоже не можете следовать реальности хоть в какой-нибудь мере. Приписывая ему качества, которыми он не обладает, - иезуитство, маккиавелизм, - вы стараетесь даже их представить в выгодном свете, не замечая, должно быть, что делаете из героя и полубожества - предателя своей отчизны…
ВИЛАТ (он уже несколько минут сидит повернувшись в пол-оборота к Колло, то и дело переводя взгляд с него на Барера, с Барера на обвиняемую. При последних словах стреляет глазами в Робеспьера. Вместе с тем он не вполне контролирует себя и довольно откровенно усмехается, отмечая слабости логики Колло.)
БИЙО слушает с напряженным выражением, как человек, у которого плохой слух. На лбу и от крыльев носа к углам рта резче обозначаются складки. Поворачивается с вопрошающе-настойчивым выражением к председателю: не пора ли это прекратить?..
КОЛЛО (предупреждая намерение председателя). Я изложил главные пункты обвинения. Доказательства я предоставил (показывает на стопки бумаг на столе), и готов предоставить новые (указывает на свой портфель), если коллеги сочтут, что их еще недостаточно. (Садится. Снова смотрит на часы, озабоченно шумно вздыхает, рассчитывая все ж таки вызвать хоть какую-то ему понятную реакцию.)
Пшибышевска еще некоторое время смотрит на Колло д’Эрбуа после того, как он закончил речь и сел. Будто мысленно сравнивает то, что увидела, с тем, что представляла. Слова председателя возвращают ее к действительности. Она не может видеть, на кого сейчас устремлен его взгляд, только догадывается по лицам сидящих напротив. Рука натягивает концы шали. Но тут же она обращает взгляд на поднявшегося свидетеля, с прежним выражением внимания.
Пока Колло говорит, Робеспьер время от времени что-то записывает в своем блокноте, однако поднимая глаза, смотрит не на своего бывшего коллегу, а на Станиславу, с каждым разом все дольше задерживая на ней свой взгляд.
Вызванный в качестве свидетеля, он сначала подходит к обвиняемой, вновь до неприличия пристально смотрит ей в глаза, почтительно кланяется, и лишь после этого занимает свидетельское место, машинально поправляя очки.
- Мне очень непросто выступать сегодня, выступать в качестве свидетеля со стороны обвинения, непросто, потому что автор принадлежит к числу тех немногих, кто, храня верность идеалам нашей Революции, искренне стремится понять нас, наши устремления, наши мотивы... Тем не менее, не соглашаясь с гражданином Колло по целому ряду выдвинутых им обвинений, я должен высказаться по некоторым принципиальным для меня вопросам... (Утирает губы белым кружевным платком).
БИЙО (в первый момент, проследив направление взгляда председателя, кажется, что у него готов вырваться возглас, или какое-то замечание. Понаблюдав за тем, как новый свидетель выходит к трибуне, ставит локти на барьер, складывает ладони вместе, переплетая пальцы, сидит, наклонившись сильно вперед. Слушает и пытается уловить, помимо смысла, каждый невольный знак, движение мимики).
КОЛЛО (несколько удивлен тем, что Робеспьер выступает со стороны обвинения. Услыхав «не соглашаюсь с гражданином Колло...» он сделал небрежный жест, сопровождающийся гримасой, и произнес вполголоса: «Другого я не ожидал...» Ему хочется теперь поговорить, но Бийо к этому явно не расположен. Колло придвигается к Вилату, но тот сидит тихо, впившись глазами в выступающего. Заметно бледнеет. Подносит руки к лицу и наполовину закрывается ладонями).
РОБЕСПЬЕР. Колло говорит о предательстве. Предательство, государственная измена, замысленная или совершенная во имя высокой идеи, во имя того, чтобы, держа народ в напряжении перед лицом внешней опасности, не позволить ему скатиться в болото обыденности, подпасть под власть всесильного Капитала; а для этого следует не допустить военных побед, тем более на чужой территории, поскольку такие победы развращают, и более того, позволить врагу вновь угрожать Парижу, дабы сплотить народ, как в девяносто втором... Надеюсь, я верно истолковал Вашу мысль, сударыня? (Продолжает.) Итак, все средства хороши, если цель благородна! - Но разве не в этом же самом нас обвиняют! - Я говорю не про тех, кто не задумываясь повторяет слова про реки крови и ужасы террора, - нас обвиняют как раз люди благородные, ставящие превыше всего - свободу человеческой личности, - а разве не во имя этой свободы боролись мы с вами! (Он произносит эти слова, обращаясь ко всем присутствующим, и как бы забывая, что в зале находятся и его недруги.) Разве не обвиняют нас, меня в частности, как раз в том, что во имя абстрактной идеи, во имя установления царства добродетели, не имеющего ничего общего с естественными потребностями большинства людей, мы с готовностью пролили эту кровь! - И как же мала - увы! - оказывается разница между этими обвинениями - и пьесой, написанной с любовью! - (Заметно волнуясь.) Республика одерживала победы, и мы размышляли над тем, как вернуть народ к мирной спокойной жизни, как сплотить его во имя созидания, дабы он смог наконец в полной мере воспользоваться плодами нашей Революции! - И я виновен - виновен в том, что позволил себе на какой-то миг поддаться иллюзии, увлечься мыслью - увидеть на своем веку рождение этого нового мира, - поверить, что для этого довольно одного удара, точного и беспощадного, который устранил бы тех немногих, кто этому препятствует! - Ведь я же знал, что потребуются годы и даже десятилетия упорного кропотливого труда, что должно вырасти новое поколение людей, не ведающих пороков деспотического режима, а может быть и не одно поколение! - Через несколько дней я понял свою ошибку, но было слишком поздно, я ничего не мог уже исправить! - Так зачем же Вы (с мольбой обращается к Пшибышевской) зачем, вместо того чтобы предостеречь людей от подобных ошибок, - предлагаете, приписываете мне действия и намерения, их повторяющие!... (На минутку сняв очки, проводит рукой по глазам; затем продолжает, немного успокоившись и повернувшись теперь уже окончательно в сторону обвиняемой.) Гражданин Колло выдвинул против Вас еще несколько обвинений в «искажении событий», полагая очевидно, что я не был осведомлен о том, как они готовили свой заговор; он говорит о спонтанности событий (Робеспьер как будто инстинктивно избегает слова «термидор»), о спровоцированности своих действий - но ведь он, как и все члены Комитета, прекрасно осведомлен о том что я пытался уйти в отставку - Вы, сударыня, не могли этого знать, - потому что меня убедили не заявлять об этом публично, дабы не вызвать раздоров и беспорядков; - и что на трибуну Конвента я был вызван для объяснений - по решению самого же Конвента! (Помолчал, собираясь с мыслями, и теперь обращается ко всем присутствующим, все более распаляясь.) Мы все видели, что народ устал, и мне казалось, понимали, что надо что-то предпринять, надо найти выход - но некоторые из вас искали выход только для себя, позабыв о народе!
Пшибышевска, без кровинки в лице, сидит не шелохнувшись, по-прежнему с поднятой головой, не отводя глаз от лица Робеспьера. Кажется, даже не мигая. Даже не дыша. Единственный признак жизни - пульсирующая голубая жилка на виске. Сама того не замечая, она вонзила ногти правой руки в ладонь, так что показалась кровь.
БАРЕР (сначала он играет ту же роль добросовестного и бесстрастного председателя, что и с самого начала. Когда Робеспьер начинает волноваться, говоря о пьесе, а затем о своей ошибке, он позволяет себе едва заметно улыбнуться, точно он со стоической иронией принимает неизбежный оборот, который заранее предвидел. Но это спокойствие становится все более искусственным и дается ему со все бОльшим трудом. Воспользовавшись первой паузой, которую делает Робеспьер, говорит, стараясь не изменить нейтрально-вежливому тону.) Цель нашего процесса - не пересмотр событий… Пожалуйста, вернитесь к сути дела.
Пшибышевска с трудом отводит взгляд от Робеспьера и говорит - очень тихо, но не от робости или слабости, она после многих часов молчания просто не сразу справляется с собственным голосом: «Я считаю, гражданин председатель, это имеет непосредственное отношение к моему делу».
КОЛЛО (еле-еле удержавшись, чтобы не перебить выступающего и дать волю самой первой своей реакции, говорит с места). Робеспьер, для объяснения перед Конвентом вы выбрали самый худший способ - угрозы. И самый верный - спровоцировать других. Для народа это не несло никакого облегчения… Мы говорим о том, что было, а не о том, что бы могло быть и чего бы нам хотелось… (С видом великодушия.) Я выслушал бы вас - хотя мы не скажем друг другу ничего нового - но сейчас дело в другом. (Смотрит на присутствующих, ища поддержки.)
БАРЕР (взглядом пытается заставить Колло умолкнуть. Выдержав паузу - так, чтобы ни в коем случае не казалось, что он принимает решение под чьим-то влиянием, обращается к Робеспьеру). Принимая во внимание слова обвиняемой, - вы можете продолжать, не выходя за рамки дела… Если вы считаете, что вина Станиславы Пшибышевской состоит также в том, что она не описывала события так, как видите их вы… (Делает паузу, тем самым оставляя выбор за свидетелем и обвиняемой.)
БИЙО (поймав взгляд Председателя, смотрит ему в глаза требовательно, почти с угрозой. Негромко, значительно, изо всех сил стараясь быть понятым точно). Бертран…
БАРЕР (отводя глаза). Я еще раз прошу всех как можно точней формулировать свои аргументы в пользу обвинения или защиты… Ты продолжаешь, Максимильен? (Кажется, последние слова сорвались у него сами собой.)
- Простите, я действительно отвлекся, - Робеспьер оборачивается к Станиславе и еще раз почтительно кланяется ей. - Позвольте мне сейчас на этом закончить. - Он медленно возвращается к своему месту в зале. Садится на скамью, крепко сжав руками виски, прикрыв глаза и пытаясь сосредоточиться.
БАРЕР (с видимым облегчением, прежним тоном). Коллега Вилат, вы готовы выступать на стороне обвинения?..