Подорожник
Князь спит крепко. Грудь вздымается ровно, ресницы подрагивают; пальцы край одеяла хватают, сжимают его, отпускают снова: видно, снится князю что-то. Грезится, наверно, что свой добрый меч он держит; а может, в поводья что есть сил вцепился. Неспокойно князю. И после сражений мира нет.
Крепко спит князь; крепко спят витязи за его дверями. Мне ли не знать, не я ли сонным зельем бедолаг одурманила? Не я ли мышью в княжью спальню проскользнула, босыми пятками неслышно ступая? Не я ли теперь по ларям да шкатулкам рыскаю, чтобы найти… найти…
Крепко спит князь, но вдруг вскрикивает во сне. Что тут странного? Не зря через лоб и щеку его змеится шрам: рассекли лицо саблей; не зря не хватает на левой руке мизинца. Через многое князь наш прошел. Многое повидал. Что странного, если одолевают его кошмары?
Да только я не ожидаю возгласа. Вздрагиваю - и выскальзывает из пальцев ларец. О дубовый пол ударяется. Со звоном рассыпаются вокруг чужеземные монеты да перстни.
И князь просыпается. Просыпается тут же, как настоящий воин. И как настоящий воин, раздумывает недолго. Ладошкой рот зажимаю да крик зачем-то давлю, когда мимо горла нож пролетает, - куда теперь таиться, глупая?
А тот просто в стену вонзается, не задев. Нет, не ждала я покорно, что князь прикончит меня, - отпрянула в сторону, как смогла. Да только знаю: все равно попал бы. Если б захотел.
Птицей лечу к окну. Ставни закрыты - целых три удара сердца их распахиваю. На подоконник взбираюсь. Высоко, да что делать! Если еще на миг задержаться, если примериться - сумею за ветку яблоневую схватиться, не расшибусь…
Не успеваю. Князь уж на что сонный - а быстрый. Чужие пальцы стан обхватывают, дергают что есть сил… Вот теперь - от неожиданности взвизгиваю. Негромко. Но…
В кольце рук князя дрожу. Будто объятья, да только обе моих ладошки за спиной крепко сцеплены. Не вырваться.
Испуганно голову поднимаю, взглядами с князем встречаемся. Знаю, в его глазах - болотная зелень, да только сейчас, в лунном свете, они черны, будто два ущелья на лице. Страшно смотреть. А все равно не оторваться.
- Поди ж ты… девка, - князь удивляется - и щеки у меня тут же вспыхивают, загораются. На мне - Федькины штаны старые, сорочка его же. Благо, мы с ним одинаковые всегда были - тощие да высокие; будто брат с сестрой. Коса растрепалась, пара прядок выбилась и на лицо падает. В таком виде… перед самим князем Всеволодом…
Провалилась бы я сквозь землю, да разве ж меня отпустят?
Смотрю на него, смотрю… На шрам этот, на нос перебитый. Не могу оторваться. Мальчиком красив, верно, князь наш был, зато сейчас - мужественен. Хоть и усов не носит, а бороду стрижет коротко, на два пальца. Волосы по плечам разметались, спутанные ото сна…
Разглядываю князя, а он разглядывает меня.
- Зачем пожаловала? - спрашивает.
Спокойно так. Видит: не простая воровка к нему забралась. Не за золотом да самоцветами пришла.
- А скажу - отпустишь? - спрашиваю нахально.
Поняла уже: не убьет меня князь. Хотел бы - давно по горлу ножом провел бы. Вот он, за поясом. Пара к тому, который из стены торчит. Охрана охраной, а не спит Всеволод безоружным. Мало ль кто навестить среди ночи захочет…
- Может, и отпущу, - говорит.
И я, дуреха такая, отвечаю.
- За колечком пришла, - нос задираю упрямо. Мол, не нужно мне, князь, добро твое. Себе уж оставь.
- За каким колечком?
- Которое ты с мужа моего снял. Семь ночей назад.
Не стоило говорить такое, ох не стоило. Князь не хмурится даже, лицо спокойно - да только я вдруг понимаю: ошиблась. Прирежет меня Всеволод - вот прямо сейчас прирежет. И будет прав.
Не так все в сказках сказывают. Там и на плаху голову кладут спокойно, мирно. Не боятся царевичи да царевны смерти. Может, врут, а может, просто не знатного я роду. Потому что мне-то как раз страшно. Сначала еще с благородством каким-то: Федька бедный один совсем останется, никто ему без меня не поможет. А потом уже просто по-людски: сколько там, двадцать годков мне весной стукнуло? Не пожила я еще совсем. Детишек не нарожала вот. Не хочется помирать.
Смотрю я на князя - вырваться сил нет, а сказать что-нибудь не решаюсь. Но взглядом молю: не губи. Не губи меня, бедную. Пожалей.
Долго молчит Всеволод, долго мучает. А потом говорит вдруг:
- Ты… ты зла на меня не держи. Прости меня.
И я замираю, гадая, не почудилось ли. Потому что поверить в такое…
- Обручальное - колечко-то? - продолжает.
Киваю молча.
Не нашла б я его сама. А нашла - не сумела б достать. Князь кольцо с шеи снимает - прямо со шнурком, на котором висело, - и протягивает мне.
- Забирай.
А я только теперь понимаю, что Всеволод меня отпустил.
В карман кольцо прячу и к распахнутым ставням хорьком юркаю. Не расшибусь, нет. Еще чего.
- Как зовут тебя, девица? - слышу, уже когда на подоконнике стою.
Оборачиваюсь на миг:
- Настя, - и сигаю вниз.
* * *
Не ходи одна в лес, мама говорила, когда я маленькая была. Не ходи, как бы беды не вышло. Да как туда не ходить, если изба наша на краю деревни как раз стояла: перейди через речку - и вот он, лес? Как туда не ходить, если там и птицы поют, и земляника зреет, а чуть погодя - малина? Никогда я леса не боялась. И сейчас не боюсь, пусть даже с тропинки сойти пришлось, чтоб самых сочных трав добыть.
А другие редко сюда забредают - и, конечно, нечего Всеволоду нашему в лесу делать. А поди ж ты… Не слушал, видать, княгиню мальчишкой. Совсем как я.
- Настя, - издалека еще зовет. А я к стеблю крапивы тянусь как назло да морщусь, чтоб ни слова изо рта не вылетело, ни звука. Когда крапиву рвешь - молчать надобно. Не любит она визга да ругательств. Но вот от голоса княжьего ойкаю тихонько. А потом еще раз, громче: это крапива за пальцы укусила. В отместку, что не сдержалась. И как сильно!
Отрываю пару стеблей все-таки. В кузовок их бросаю, сверху на зверобой с душицей - да так, чтобы листья белены прикрыть. А то вдруг князь заглянет.
А Всеволод и правда ко мне подходит. Так близко - шаг теперь между нами, не больше. Глядит, как ладошкой ужаленной трясу, ничего не говорит. А потом вдруг за запястье хватает. Подносит князь руку мою к лицу - замираю. Как две ночи назад, когда Всеволод в своей спальне меня поймал. Теперь-то он некрепко держит. Ничего не стоит ладонь вырвать - только отчего-то не шелохнусь я. Жду, что князь сделает.
А он опять странное делает: губы трубочкой вытягивает - и дует. Покусанные крапивой пальцы холодит. Не пойму, легчает ли мне - зато щеки тут же гореть начинают. Будто именно их обожгла я.
- Не знал я, что ты травница, - говорит.
Рука без сил падает, когда князь ее отпускает. Не знал он… Да откуда бы Всеволоду знать? Без году неделя тут князь и снова уедет скоро. Вот лето закончится - и уедет. А мы с Федькой останемся.
Поднимаю на Всеволода глаза. Одет - как мужик простой: ни бархата, ни шелков. Волосы шнурком на затылке связаны. Прячется от кого-то? Не выйдет, князь. И так видно, как спину держишь. Ладони твои видны, к работе не приученные, - а от меча мозоли совсем другие. Шрам этот… Даже издалека со своими тебя никто не спутает, а чужих у нас… Ты, да челядь твоя, да витязи. Зря старался, князь. И все еще неясно, зачем.
Зеленые глаза у Всеволода, зеленые… Вот теперь - различаю. И еще: то, как он на меня глядит. Оценивающе. Внимательно. Будто кобылу выбирает.
Румянец со щек уже сошел почти, а теперь возвращается. Князь, князь… Ну откуда ты тут на мою голову взялся?
Вслух не говорю, только он все равно будто слышит.
- Я искал тебя, Настя, - и взглядом щупать продолжает.
- Зачем? - спрашиваю.
Только теперь понимаю: вот первое мое слово сегодня. Ни здоровья Всеволоду не пожелала, ни поклонилась, ни даже улыбкой его не поприветствовала. Одно это «зачем».
Но князь будто и не замечает моих повадок. Зато от вопроса - теряется. Нет, не краснеет, конечно, но мнется перед тем, как ответить.
- Хотел узнать, не нужна ль тебе помощь, - выдавливает из себя. А я чуть кузовок от неожиданности не роняю.
Помощь? Вспоминаю тут же, как Всеволод передо мной извинялся. Мало ему тогда показалось, гляжу. Решил добить уж. Не ножом - так словом.
- Спросил? Молодец. Не нужна, спасибо, - огрызаюсь. Умом-то понимаю: не за что князя винить, но оно само изо рта вырывается. Говорила мне мама: больно на язык ты остра, Настя. Пропадешь.
А Всеволод не унимается все:
- Дети у тебя есть?
Качаю головой:
- Нету.
- Хорошо.
Явно что-то еще сказать хочет, да то ли слов не находит, то ли обидеть боится. Это меня-то, деревенскую девку! И что там у князьев этих в голове творится?
Кланяется слегка - он мне, ей-ей, не вру! - и уходит. А я остаюсь. Только вот травы собирать не хочется больше. А хочется: засунуть руку в самый крапивный куст и сжать его посильнее. До слез.
* * *
Говорила ведь мама: не гляди высоко, Настя. Знай свое место, а то плакать будешь. Что сказала бы мне, если б видела: на коленях под ивой стою, как раз где она лежит, маргаритки сажаю - и князя жду? На погосте в чужой деревне дел у Всеволода тоже нету - как и на поляне в лесу - а все равно. Знаю: придет. Не зря я взгляд его после той встречи всей кожей чувствую.
Оглянусь - нету никого. К окну подойду - не видать. Не разберу никак, где князь прячется и меня, будто птицу редкую, выслеживает. Только вот охотник из него плохой, и терпения тоже надолго не хватит. Не будет Всеволод вечно прятаться. Подойдет. И зуб даю, что сегодня прямо.
А я различу его шаги издалека.
Тихо здесь: ни веточки не шелохнется. Даже сверчки затихли. И воздух - сухой и ломкий, как стебель созревшей пшеницы. Будет гроза. Скоро уже - небо и посереть к рассвету не успеет.
Другие не ходят на погост ночью: боятся. А чего бояться? Что мертвец руку из могилы высунет да тебя за пятку схватит? Глупости. Правда, для меня ночь тоже время особое. Духам нравится тишина. И ночью они голоса наши слышат лучше.
- Мама, - тихо зову ее. - Мамочка…
А руки уже новую ямку в ногах у нее делают. Семена туда ссыпают. Здесь, под ветками ивы, даже трава растет плохо, но я снова и снова пробую. Авось, приживутся.
Говорила мне мама… Все, что говорила, - как сейчас помню. А вот лицо ее потихоньку уходит. Страшно так. Тринадцать мне было, когда мама померла - совсем уже взрослая, и прошло-то лет не так много, а все равно. Забываю.
Лучше всего отчего-то волосы ее помню. Как я маминой косе завидовала - словом не сказать. С руку толщиной, длинная и такая черная - без единой прядки седой. Аннушкина мама в серебре уже вся ходила, а моя вот - нет. Ничего не брало ее, даже время. Как сестра старшая мама была мне - и намного краше.
Хорошо б я в нее пошла, только вышло - в папку. И знать не знала его никогда, но вот волосы эти русые, скучные; нос вздернутый, брови жиденькие… в кого ж еще? Совсем не в маму уродилась я. Разве только глаза…
Каждый раз, как отражение свое увижу, вздрагиваю. Большие, светло-карие, как лесной орех. Ее глаза. Их забыть не получится.
А так… прикрою иногда веки - и будто живую маму вижу. Как она смеется, как травы на просушку раскладывает, как по волосам моим гребнем проводит. Мама долго, лет до десяти мне косы плела. Я и сама умела, конечно, но вот так сильнее любила: сесть спиной к ней, волосы расплести, по плечам рассыпать, и чтоб мама расчесывала. Только она красавицей меня называла, никто больше. Даже Федька.
Радуюсь я, когда вот так вспомнить получается. Только все чаще иначе выходит. Лицо мамы - как отраженье в воде речной. Будто ветер подул - а оно колышется слегка. Нечеткое. Вдруг не могу вспомнить нос ее или подбородок. Или вот: где у мамы родинка была? На правой щеке или на левой? И так грустно становится.
- Плохо без тебя, - шепчу, - мамочка. Тяжело. И никакому князю мне не помочь.
Не знаю, зачем опять про Всеволода говорю. Приманиваю, что ли? Может, и так. Не люблю я ждать. Все мне подавай сразу, все - сейчас. Поэтому который день сама не своя хожу. Нет на сердце покоя. Нету сна. И все еще нужно терпеть.
Руки мои по локти уже в земле. Ни лопатки, ни другого чего с собой не взяла. Земля хоть и сухая - да рыхлая. Дождливое лето выдалось. Грозовое.
Отряхнуться пытаюсь, когда князя наконец слышу. Ладони одна о другую тру и о подол платья. А толку-то? Все равно в пыли серой - даже в звездном свете видно. Да и к чему стараешься, Настя? Вспомнила, как Всеволод за руку тебя брал?
Дурочка. Сама себя так называю, вместо мамы. Глядишь, хоть чуть-чуть поможет.
Ничего не говорит князь, когда подходит. Понял уже, что в беседе со мной каши не сваришь. Смотрит с минуту, изучает. А потом - на колени рядом бухается. Прямо в пыль! Ладонью землю зачерпывает - раз, другой. Ямку делает. И ждет, пока я семян туда насыплю.
Помогает.
Добился своего, значит. И так мне противно внутри делается, так муторно… Рука сама собой по земле шарит, немаленький такой ком набирает - Всеволоду в лицо запустить, в глаза. Испачкать то, что у него еще не испачкалось. Пусть покричит. Взвоет пусть - если князья умеют.
- Кто у тебя тут? - спрашивает вдруг, и я потухаю, как залитый водой костер. Сразу, полностью. Ладонь - уже занесенная почти - опускается; земля в карман сыплется.
- Мама, - говорю тихонько - и Всеволод кивает. Молча.
Не дурак он совсем. Ой не дурак.
- Может, водой польем? - осторожно спрашивает. - Я принесу.
- Нет, - головой качаю. - Дождь польет. Скоро уже.
Глядит на небо князь. Долго глядит. А на нем луна ухмыляется, и звезды большие такие, яркие. Но не спорит Всеволод. Молчит. И ямку новую копать начинает.
А под утро и впрямь барабанит по крыше ливень. Зарницы посверкивают. Интересно, как князю спится?
Мне - хорошо. За много дней в первый раз.
* * *
И не вспомнить теперь, когда с Федькой познакомились. Я, верно, ходить едва научилась: в деревне-то все друг друга знают. Зато хорошо помню, как замуж в первый раз позвал. «Женюсь на тебе, Настя», - заявил тогда, и вид у него такой важный стал! Со смеху помереть можно. Ну, я и расхохоталась. Пополам согнулась, коса землю подметает, заливаюсь. Было мне тогда лет семь-восемь, а Федька - на год старше. Не знаю, что ему в голову стукнуло такое ляпнуть. Но когда я домой к обеду прибежала, сама от гордости надулась. Невеста уже. Не чета другим.
Мама тогда сказала: не спеши, Настя. Некуда торопиться. Будет у тебя все: и муж, и дом, и детки - но попозже. Набегайся сначала. Нагуляйся.
Я и не спешила, пока она рядом была. И после тоже долго терпела - целых пять лет. А потом все-таки поженились мы с Федькой. И дом сразу перестал быть пустым. Жизнь в нем появилась. Как и должно быть в доме.
Двадцать лет я в нем прожила. Двадцать лет в нем хозяйка. И мне решать, кому на порог приходить. Пусть этот кто-то и в дверь постучать не отважился.
Никогда столько цветов не видела - ну, сорванных. А вот же, лежат. Корзина полная, и в ней - наперстянка, незабудки и дремлик. Лесные все цветы. Не в саду срезанные.
Снова ходил туда, Всеволод? Да что ж тебе на месте-то не сидится… Княжьих дел мало?
Бурчу под нос себе это - правда, не слишком зло. Для порядку больше. Никогда мне цветов не дарили - да и зачем, когда на живые любоваться можно? - но выходит, есть в таких подарках что-то. Приятное.
Только вот это еще не все. Не сразу замечаю, что один букетик отдельно в корзине лежит, сцепленный чем-то. Достаю его - и вижу: стебли сквозь кольцо пропущены. Красивое кольцо: серебряное с зеленым камнем. Дорогое. Намного дороже того, которое на пальце ношу. Федькой подаренного.
Что ты такое выдумал, Всеволод? Что тебе в голову втемяшилось?
Вот теперь - злюсь. Дрожащими пальцами колечко с букета стягиваю и изо всех сил подальше зашвыриваю. Достаю из корзины цветы, снова замахиваюсь… Опускаю руку. Жалко. Цветов жалко, не князя. Увянут, засохнут, кто-нибудь по ним ногами пройдет да в землю втопчет. Не хочу так.
Беру два ведра и к ручью иду. Как раз мне чистая вода нужна была. Ну, и цветы поставлю. Пусть еще чуть-чуть поживут.
* * *
Ничего нам с Федькой легко не доставалось, за все биться приходилось, как самому мелкому щенку в приплоде: выкручиваться, изворачиваться, чтоб хоть глоток мамкиного молока урвать.
Работы-то мы не боялись, даже когда под стол еще пешком ходили. Только… Городские, верно, думают: им одним денежки нужны. А деревенские сами себя кормят да одевают. Все своими руками. Со своей земли - как встарь, как испокон веков. Да вот и тогда одному тяжко приходилось.
Не так и трудно штаны сшить - только сначала отрез ткани добыть придется.
Суп вкусный сварить легко - да кусок мяса не прибежит в него сам.
Зимой согреться хочется - но много ль ты, девка малолетняя, дров нарубишь?
Всей деревней мне помогали, когда сиротой осталась. Ничего за то не попросили - только я все равно долг отдаю. По сей день. И с каждым годом получается лучше.
С детства мама меня учила, с первых дней. Я едва говорить научилась - а уже каждое дерево называла, каждый цветок и каждую птицу. Годков с четырех маме травы собирать помогала: весной - первоцвет и кислицу; летом - пустырник, вереск и васильки. Все мне интересно и занятно было; все запоминалось влет. Никогда вороний глаз с черникой не путала, а болиголов - с петрушкой. А потом и отвары вместе готовить стали, и к хворым мама меня брала: учись, Настя.
Спешила она рассказать все. Будто уже тогда знала. А может, и знала - кто ее разберет?
Рано умерла мама; многое не успела. Так-то по-другому все вышло бы: не пришлось бы мне на ощупь тыкаться, самой до простых вещей доходить, которые каждая травница знает. Не пришлось бы всю деревню задаром почти лечить. И Федьке тоже многое бы не пришлось…
На войну эту никому не нужную идти, к примеру.
Шестнадцать ему тогда было - дурачок совсем, меча в руках не державший толком. Биться-то научился - и не тому научишься, коли жить захочешь - да вот дурачка обмануть легко. Ушел в рубахе парадной - пришел в ней же, только драной. И в карманах - ни копеечки.
Не заплатили Федьке. Спасибо не сказали даже - да я уж и не сердилась. Рада была, что живой вернулся, и руки-ноги - при нем. Дед Иван вон, там же глаза лишился. Павлик - с культей до локтя пришел. А про Олежека, жениха Аннушкиного, и не слышал никто с тех пор.
Сирот и калек в два раза больше от войны стало. И жить им - в два раза тяжче.
Вот почему я на князя серчаю: не в моих только бедах такие, как он, виноваты. И если уж он и правда помочь хочет - продал бы кольцо то свое да вырученные деньги между всеми бы разделил. Вот тогда благодарность ему была б. А мне его подачки…
Сама справлюсь. Не маленькая.
Как кошка, фыркаю, прядь волос за ухо заправляю - но ветер все равно ее треплет. Ох, не вовремя я опять князя вспомнила: как раз мимо терема его прохожу. Вон какой выстроили: два этажа, ставни резные да крыльцо. На крыльце - мужик в латах скучает. Еще один княжий защитник. Их теперь много стало, и платят им хорошо. Федька тоже мог бы, выйди все по-другому. Но теперь ни одного деревенского среди витязей Всеволодовых нет. Из города прислали. Проверенных. Умелых.
Чужаков.
Отворачиваюсь резко и шаг ускоряю. Я к Варваре иду, дочка у нее захворала. С вечера горит, полыхает вся. Нельзя больше ждать.
Помочь надо.
У Варвары глаза красные, круги под ними - темные. Не спала, с малышкой сидела.
- Что ж сразу за мной не пошла?
Молчит. Сон мой берегла, дурочка.
Вздыхаю. Из сумки бутылочку с отваром достаю. Теплым еще - летом глина тепло отдает неохотно. Кора ивы, корень лопуха, ягоды клюквы, брусники и малины. К кровати подхожу, где Маришка в жару мечется. По красным щечкам глажу, пот со лба стираю. Ресницы малышки дрожат. Разлепляет веки.
Вздрагиваю. Едва сдерживаюсь, чтоб не отпрянуть. Два зеленых глаза на меня глядят. Слишком ярких, слишком блестящих, но чем-то - похожих.
Будто и здесь за мною князь смотрит.
Головой трясу, наваждение отгоняю. Медленно, осторожно Маришку пою, потом - жду, пока уснет. Спокойно, мирно: потихонечку жар спадает.
Варвара обнимает меня, плачет. Деньги сует - не беру. От пирога, правда, не отказываюсь. Будет сегодня пир, Феденька. Повезло.
Последний взгляд на малышку бросаю, когда ухожу. Дыхание у нее ровное, глазки - закрыты. Улыбаюсь, из головы дурь выбрасываю.
Когда на обратном пути снова княжий терем миную - совсем в другую сторону смотрю. Нарочито так. Понять бы еще, кого убедить пытаюсь: Всеволода - или себя.
* * *
- Смотри-ка, не вянут, - говорю Федьке. - Два дня прошло, а будто из лесу только что. Чудеса.
Нет никаких чудес, мама бы возразила. Если цветы не вянут - значит, сорваны были с любовью. Но мамы нет, чтоб вслух такое сказать, да и сама я слова глотаю, которые на языке вертятся. Потому что князь и любовь - это не смешно даже. И думать тут не о чем.
А букет в ведре глазами незабудок да наперстянок на меня смотрит. Усмехается. Мол, кому угодно расскажи, только не нам. Думать не о чем? А что ж ты…
Да, много всякого мама мне говорила, а про князя вот - ничего. Кому б тогда в голову такое пришло? Вот и не знаю я, что делать и как правильно. Забыть Всеволода? Его забудешь… Все напоминает: колечко Федькино, у князя выпрошенное; юбка со следами травы да земли - никак не выстирается; цветы его эти… Нет-нет - да и обратятся мысли опять к Всеволоду. А его, верно, - ко мне.
Странно это, мамочка, странно. Странно - и нельзя. Потому что Федьку я люблю, Федьку. Его одного. Нет в моем сердце для князя места. Не должно быть.
Целый день по дому ношусь: суп варю, пауков из углов выгоняю. По мешочкам травы разделяю: это отвар от живота будет, это - от хрипов в груди, а вон тот - родовые муки облегчает. Штаны Федькины латаю, рубахи его перебираю: что послужит еще, а что - на тряпки. Когда занят - на глупости времени нет.
Только под вечер шитье откладываю, локти на стол опускаю и голову на них пристраиваю.
- Сейчас, - шепчу. - Сейчас, Феденька. Чуть-чуть посижу - и ужинать будем.
А самой отчего-то плакать хочется.
Закрываю глаза - стук в дверь слышу тут же. Осторожный такой, неуверенный. Кого принесло там на ночь глядя? Выбираюсь из-за стола.
Он. Конечно, он - кто ж еще? Сразу в комнату вернуться да на засов закрыться хочется, только… На порог выскальзываю, воровато почти осматриваясь. Дверь закрываю быстро и спиной к ней приваливаюсь. Не даю заглянуть.
- Чего тебе? - бурчу.
- Ты цветы, - говорит, - не выбросила. Понравились, значит.
И улыбается. Слегка - но мне сразу не по себе делается. «Цветы не выбросила». Про колечко, выходит, знает уже. Видел - а может, и отыскать сумел. Предложишь снова - придушу тебя, Всеволод. Не посмотрю, что князь.
Не предлагает. Другое Всеволод придумал - еще страннее.
- Пойдем, - говорит, - погуляем. К реке.
Погулять? С Аннушкой - подружкой моей - гуляли мы в детстве. С Федькой - тоже. А больше ни с кем и не доводилось. А теперь…
Опускаю глаза вдруг, оглядываю себя: платье домашнее, старое. С заплатками. Рукав пропален у локтя, подол - испачкался. Коса, конечно, к вечеру растрепалась. А князь как назло… князь. Красивый, чистый. Волосы по плечам - того самого черного цвета, который я себе с детства желала. Даже борода расчесана, кажется.
Вот теперь еще больше сбежать хочется. Ручку двери нащупываю - открыть, в норку спрятаться. Только Всеволод вдруг протягивает руку - и ладонь мою накрывает.
- Ничего, - говорит. - Не страшно.
За взглядом моим проследил, видать. И мне сразу стыдно делается. Щеки вспыхивают - надеюсь, в сумерках не заметно.
А князь руку долго на моей держит и убирает потом нехотя. Не по своей воле будто. Но убирает. Тащить не собирается, и на том спасибо. Явственно тащить, то есть. Потому что он спиной поворачивается - а я за ним следую. Хоть и понимаю, какая дурочка.
Петлю мне на шею накинул Всеволод. Невидимую, но тугую. И не хочется идти, а нет выхода. Задохнусь иначе.
Летом темнеет медленно, неохотно. Сумерки, как молоко, сгущаются; жар потихоньку сходит. Слушаю ветер, птиц слушаю. Ближе к реке в песню лягушачьи голоса вплетаются. Давно я вечером к реке не ходила - а ведь тут хорошо. Прохладно, живо. Ни на миг звуки не смолкают.
Останавливаемся на берегу. Под ногами - песок, впереди - камыши да ряска расчищены. Дети сюда купаться ходят, но сейчас, конечно, нет никого. Только мы с князем.
Поворачиваюсь к нему, хоть и страшно. Глазами встречаемся. Снова гляделки, только теперь - иные. И даже объяснить не берусь, в чем отличье…
- Настя, - Всеволод говорит. - Настенька…
Он, наверно, что-то еще сказать хочет, да выходит одно мое имя - и все.
- Настя…
Руку вскидывает, по моей щеке проводит. Медленно, ласково.
И отчего я, дурочка такая, не бегу?
Страшно. Страшно, что он дальше сделает. Нельзя вот так меня гладить. Нельзя за руку брать. Целовать нельзя - больше всего прочего. А князь хочет. По глазам вижу, что хочет.
И зачем я тебе, глупый, сдалась? На себя посмотри и на меня - прихоть все это. Скука тебя одолела, Всеволод. Только, сдается, ты сам еще этого не понимаешь. А жаль.
Нет, не целует. Притягивает к себе, обнимает. Прижимает так крепко, что стук сердца крики лягушек заглушает. Все заглушает он. Стою, слушаю. Пальцы князя по спине скользят, запах его нос щекочет - непривычный, чистый. Потом почти не пахнет, а все равно ясно - мужчина рядом.
Глаза закрываю, а когда открываю снова и отстраняюсь чуть - вокруг темно совсем. Долго мы так стояли.
- Ты мне никогда не забудешь, да? - Всеволод говорит. Такой странный у него голос. Ласковый и грустный одновременно. Мягкий. Завернуться в него хочется - и уснуть. - Простишь нескоро.
Хорошо в объятиях княжьих. Выбираться не хочется. Отталкивать его не хочется. Поэтому отвечаю не сразу. Но все-таки отвечаю.
- Не забуду.
- Он убить меня хотел, Настя, - не унимается. Будто я не знаю. Будто вообще об этом говорить хочу. - И мне… пришлось.
- Да, - отвечаю тихо. - Еще повезло Федьке. Не проткнул бы ты его мечом - дольше б мучился. И все равно бы потом…
Не продолжаю. Не знаю, что за попытку князя прирезать делают. Голову рубят? Нет, не сразу, наверное. Сначала пытают еще. За что, да почему.
И Всеволод будто мысли мои читает.
- Зачем, Настя? - спрашивает - а голос срывается чуть. Неужто и правда жаль ему? Не Федьку, конечно. Что князю какой-то мужик деревенский? Помер - и помер. Меня.
- Заплатили, - говорю. И больше ничего. Сейчас, конечно, спросит: кто? Давно пора бы спросить, Всеволод. Что ж ты тянул? Помощь предлагал, цветы дарил. Все ради этого, да? Чтоб я сказала?
А, к лешему тебя, вместе с водяным. Не дождешься.
Не спрашивает. Снова руки поднимает, лицо мое в ладони берет.
- Ради тебя, значит. Ну, это я понять могу.
Понять? Ничего ты понять не можешь, князь. Не пытайся даже. Не ты в пустом доме на рассвете встаешь. В пустой кровати мечешься. Не ты на двоих готовишь, когда надо - на одного. Не ты, не ты…
Ударить бы Всеволода. На холеной щеке красный след оставить. Ударить - да побежать, чтоб аж ветер в ушах свистел. Запереться. Забыть.
Хорошо об этом думать. Легко. Только не пускает меня князь. Снова к себе прижимает, а я хоть поначалу и молочу кулаками в грудь ему, будто в дверь запертую, - но удары быстро слабее становятся. Иссякают. И я сама не понимаю, как плакать начинаю.
Не просто плачу - рыдаю. Будто выворачивает меня изнутри, и вместе со слезами что-то колючее, горькое, жуткое выходит. Не держал бы меня Всеволод - вниз бы сползла, в мокрый песок лицом уткнулась. Но он, конечно, держит.
Руки сами собой княжью шею обвивают, крепко, как в последний уступ на краю оврага, вцепляются; в волосах путаются. Наверно, Всеволоду больно. Наверно, он морщится даже, но я не вижу. Ничего я не вижу, кроме груди его и плеча. Да и те - больше на ощупь различаю. Носом. Щеками. Лбом.
И плачу. Долго-долго. За каждый день и за каждую ночь с тех пор, как Федьки не стало.
Дома над ведром склоняюсь и остатки слез родниковой водой смываю. За рукав пара длинных черных волос зацепилась. Осторожно двумя пальцами их снимаю.
- Феденька, - говорю тихо, - ты прости меня, пожалуйста. Сама не знаю, что делаю. И - потерпи еще чуть-чуть. Недолго осталось.
Молчит Федька. Пустой дом молчит. Никто давно уже не отвечает.
* * *
Летом в деревне не жгут свечи: как стемнеет - ложатся спать. Перед новым днем сил набираться. Потому ни одно окошко не светится, когда я мимо прохожу. Черные стоят. Никто не видит, как по дороге иду: не крадучись, конечно, но без лишнего шума. Нечего лихо будить.
На плече у меня - сумка полотняная, в одной руке - хворост, в другой - котелок. Ведро с водой раньше отнесла, в первую ходку. И еще кое-что.
Нехорошее место - Яма. Хуже погоста. Сюда и днем люди не ходят: мертвецов неупокоенных боятся. Не своей смертью те померли; не плакали по ним, могилы собственной - и то не вырыли. Убивцы, воры - все тут лежат, один на другом. В Яме.
Даже мне не по себе тут: мурашки по коже, от каждого шороха вздрагиваю. Нехорошее место. Гиблое. Век бы сюда не ходила - только вот больше ждать нельзя. Слишком жарко. Да и - полнолуние наконец. Удачно все обернулось. Ночь хорошая.
Костер складываю. Дровишки внизу, домиком; хворост да сухая трава - поверх. Два камня один о другой тру, искру высекаю. Загорается. А я еще тонких веточек подкладываю. Пусть горит. Долго ему гореть.
Когда жар ровным становится, над костром котелок пристраиваю. И - начинаю.
С погоста земли щепотка. Пять стеблей белены. Проточной водой залить. Теперь - самое главное.
Слезы мои - уже в воде. Доля той, которая любила. От чистого сердца дар.
Волос князя - доля того, который смерть принес. Без ведома взятая.
Напоследок - колечко. То самое, которое не снимая носилось. Которое всех троих связало. Доля нечестно отобранная, честно возвращенная.
Тихий плеск. Кипит варево. Кипит, пенится. А я лопату достаю. Рукава закатываю.
Еще раз грозе спасибо - так бы не сдюжила я. Трудно земля сухая поддается. То и дело останавливаюсь, пот со лба утираю. Снова за черенок берусь. А варево кипит.
Яма большая, и места в ней еще много. Война до нас не дошла, враги деревню не занимали, пленных не сгоняли сюда. А преступников и за века совсем чуть-чуть скопилось. Честно люди живут тут. Просто и честно. На моей памяти один Федька в Яму и лег.
По пояс она мне. Раньше, помню, по грудь была - но то ли выросла я с тех пор, то ли земли под ногами больше стало. Земли и… Зубы стискиваю. Лопатой корку крошу. Копаю. До тех пор, пока лезвие за ткань не цепляется. Выпутываю его - и уже осторожнее продолжаю.
Вот ноги в лаптях показались. Вот одна рука, вот вторая. Плечи. Волосы - вниз лицом Федьку бросили. В землю глазами. В тех, кто до него в Яму попал.
По краям обкапываю. Жуки-могильщики потревоженные глубже заползают, в складках одежды прячутся. Голова у меня кружится, в висках стучит. Тяжко копать - а переворачивать Федьку еще труднее. Словно дерево с места толкать или скалу ворочать. А уж смотреть на него… Смотреть просто страшно. Что если поздно уже? Что если не успела я?
Руки в Федькины плечи вцепились - не такие уж и холодные; теплее, чем мне думалось. Последний рывок делают. Вот так. Получилось. Не сразу понимаю, что глаза все-таки прикрыла. Медленно, медленно открываю.
Он - а будто и не он. Лицо застывшее, даже форма другая чуток - или мне просто кажется? С полмесяца я уже на Федьку не смотрела. Может… тоже забывать начала?
Глаза его шевелятся. Под закрытыми веками, под налипшей на них землей движется что-то… кто-то. Грязной ладонью рот зажимаю, не то крик, не то рвоту давлю. Не дышать пытаюсь. Не глядеть - потому что тогда сразу заметно становится, что и щека правая у Федьки оттопырилась странно, и волосы не ветер развевает ему вон там, возле уха.
Лопату роняю. За края ямы хватаюсь, подтягиваюсь. В сторону отползаю - и все-таки ужин из себя выплескиваю. Прости, Феденька, прости… Не выходило раньше. Не получалось.
Котел с костра снимаю. Пламя затаптываю. Сразу темнее становится - но луна поможет мне. Луна всегда помогает.
Дышу глубоко. Долго-долго просто сижу и дышу. Веки прикрыв, ветер и сверчков слушая. Сейчас. Сейчас, Феденька. Немножко еще.
Котелок на край ямы ставлю. Вниз соскальзываю, снимаю его осторожно. Горячее - но это и хорошо. Ты в земле там замерз, Феденька. Некому тебя обнять было.
Снова медлю. Решиться сложно. Остальное проще казалось: просто делай, что надо делать. А теперь… Все готово. Последнее осталось. Но все же медлю.
Давай, Настя.
Губы кусаю. Потом - на колени перед Федькой опускаюсь. За подбородок его беру. Рот раскрываю.
Не смотрю, что там копошится да извивается. Варево в рот вливаю. Тонкой струйкой. Потихонечку. Полегонечку. Все, что есть.
Последним о зубы Федьки кольцо ударяется. Звенит. Глубже, в самое горло проваливается. И Федька в тот же миг дергается. Кашляет. И глотает.
В глазах у него белые личинки сидят. В уголке губ дождевой червь показался; медленно, неспешно наружу ползет. От кожи Федькиной запах разложения да земли доносится - и так теперь будет всегда.
Ничего. И с этим справимся.
Федька садится и во весь рот мне улыбается.
Живой.
Крепко спит князь; крепко спят витязи за его дверями. Мне ли не знать, не я ли сонным зельем бедолаг одурманила? Не я ли мышью в княжью спальню проскользнула, босыми пятками неслышно ступая? Не я ли теперь по ларям да шкатулкам рыскаю, чтобы найти… найти…
Крепко спит князь, но вдруг вскрикивает во сне. Что тут странного? Не зря через лоб и щеку его змеится шрам: рассекли лицо саблей; не зря не хватает на левой руке мизинца. Через многое князь наш прошел. Многое повидал. Что странного, если одолевают его кошмары?
Да только я не ожидаю возгласа. Вздрагиваю - и выскальзывает из пальцев ларец. О дубовый пол ударяется. Со звоном рассыпаются вокруг чужеземные монеты да перстни.
И князь просыпается. Просыпается тут же, как настоящий воин. И как настоящий воин, раздумывает недолго. Ладошкой рот зажимаю да крик зачем-то давлю, когда мимо горла нож пролетает, - куда теперь таиться, глупая?
А тот просто в стену вонзается, не задев. Нет, не ждала я покорно, что князь прикончит меня, - отпрянула в сторону, как смогла. Да только знаю: все равно попал бы. Если б захотел.
Птицей лечу к окну. Ставни закрыты - целых три удара сердца их распахиваю. На подоконник взбираюсь. Высоко, да что делать! Если еще на миг задержаться, если примериться - сумею за ветку яблоневую схватиться, не расшибусь…
Не успеваю. Князь уж на что сонный - а быстрый. Чужие пальцы стан обхватывают, дергают что есть сил… Вот теперь - от неожиданности взвизгиваю. Негромко. Но…
В кольце рук князя дрожу. Будто объятья, да только обе моих ладошки за спиной крепко сцеплены. Не вырваться.
Испуганно голову поднимаю, взглядами с князем встречаемся. Знаю, в его глазах - болотная зелень, да только сейчас, в лунном свете, они черны, будто два ущелья на лице. Страшно смотреть. А все равно не оторваться.
- Поди ж ты… девка, - князь удивляется - и щеки у меня тут же вспыхивают, загораются. На мне - Федькины штаны старые, сорочка его же. Благо, мы с ним одинаковые всегда были - тощие да высокие; будто брат с сестрой. Коса растрепалась, пара прядок выбилась и на лицо падает. В таком виде… перед самим князем Всеволодом…
Провалилась бы я сквозь землю, да разве ж меня отпустят?
Смотрю на него, смотрю… На шрам этот, на нос перебитый. Не могу оторваться. Мальчиком красив, верно, князь наш был, зато сейчас - мужественен. Хоть и усов не носит, а бороду стрижет коротко, на два пальца. Волосы по плечам разметались, спутанные ото сна…
Разглядываю князя, а он разглядывает меня.
- Зачем пожаловала? - спрашивает.
Спокойно так. Видит: не простая воровка к нему забралась. Не за золотом да самоцветами пришла.
- А скажу - отпустишь? - спрашиваю нахально.
Поняла уже: не убьет меня князь. Хотел бы - давно по горлу ножом провел бы. Вот он, за поясом. Пара к тому, который из стены торчит. Охрана охраной, а не спит Всеволод безоружным. Мало ль кто навестить среди ночи захочет…
- Может, и отпущу, - говорит.
И я, дуреха такая, отвечаю.
- За колечком пришла, - нос задираю упрямо. Мол, не нужно мне, князь, добро твое. Себе уж оставь.
- За каким колечком?
- Которое ты с мужа моего снял. Семь ночей назад.
Не стоило говорить такое, ох не стоило. Князь не хмурится даже, лицо спокойно - да только я вдруг понимаю: ошиблась. Прирежет меня Всеволод - вот прямо сейчас прирежет. И будет прав.
Не так все в сказках сказывают. Там и на плаху голову кладут спокойно, мирно. Не боятся царевичи да царевны смерти. Может, врут, а может, просто не знатного я роду. Потому что мне-то как раз страшно. Сначала еще с благородством каким-то: Федька бедный один совсем останется, никто ему без меня не поможет. А потом уже просто по-людски: сколько там, двадцать годков мне весной стукнуло? Не пожила я еще совсем. Детишек не нарожала вот. Не хочется помирать.
Смотрю я на князя - вырваться сил нет, а сказать что-нибудь не решаюсь. Но взглядом молю: не губи. Не губи меня, бедную. Пожалей.
Долго молчит Всеволод, долго мучает. А потом говорит вдруг:
- Ты… ты зла на меня не держи. Прости меня.
И я замираю, гадая, не почудилось ли. Потому что поверить в такое…
- Обручальное - колечко-то? - продолжает.
Киваю молча.
Не нашла б я его сама. А нашла - не сумела б достать. Князь кольцо с шеи снимает - прямо со шнурком, на котором висело, - и протягивает мне.
- Забирай.
А я только теперь понимаю, что Всеволод меня отпустил.
В карман кольцо прячу и к распахнутым ставням хорьком юркаю. Не расшибусь, нет. Еще чего.
- Как зовут тебя, девица? - слышу, уже когда на подоконнике стою.
Оборачиваюсь на миг:
- Настя, - и сигаю вниз.
* * *
Не ходи одна в лес, мама говорила, когда я маленькая была. Не ходи, как бы беды не вышло. Да как туда не ходить, если изба наша на краю деревни как раз стояла: перейди через речку - и вот он, лес? Как туда не ходить, если там и птицы поют, и земляника зреет, а чуть погодя - малина? Никогда я леса не боялась. И сейчас не боюсь, пусть даже с тропинки сойти пришлось, чтоб самых сочных трав добыть.
А другие редко сюда забредают - и, конечно, нечего Всеволоду нашему в лесу делать. А поди ж ты… Не слушал, видать, княгиню мальчишкой. Совсем как я.
- Настя, - издалека еще зовет. А я к стеблю крапивы тянусь как назло да морщусь, чтоб ни слова изо рта не вылетело, ни звука. Когда крапиву рвешь - молчать надобно. Не любит она визга да ругательств. Но вот от голоса княжьего ойкаю тихонько. А потом еще раз, громче: это крапива за пальцы укусила. В отместку, что не сдержалась. И как сильно!
Отрываю пару стеблей все-таки. В кузовок их бросаю, сверху на зверобой с душицей - да так, чтобы листья белены прикрыть. А то вдруг князь заглянет.
А Всеволод и правда ко мне подходит. Так близко - шаг теперь между нами, не больше. Глядит, как ладошкой ужаленной трясу, ничего не говорит. А потом вдруг за запястье хватает. Подносит князь руку мою к лицу - замираю. Как две ночи назад, когда Всеволод в своей спальне меня поймал. Теперь-то он некрепко держит. Ничего не стоит ладонь вырвать - только отчего-то не шелохнусь я. Жду, что князь сделает.
А он опять странное делает: губы трубочкой вытягивает - и дует. Покусанные крапивой пальцы холодит. Не пойму, легчает ли мне - зато щеки тут же гореть начинают. Будто именно их обожгла я.
- Не знал я, что ты травница, - говорит.
Рука без сил падает, когда князь ее отпускает. Не знал он… Да откуда бы Всеволоду знать? Без году неделя тут князь и снова уедет скоро. Вот лето закончится - и уедет. А мы с Федькой останемся.
Поднимаю на Всеволода глаза. Одет - как мужик простой: ни бархата, ни шелков. Волосы шнурком на затылке связаны. Прячется от кого-то? Не выйдет, князь. И так видно, как спину держишь. Ладони твои видны, к работе не приученные, - а от меча мозоли совсем другие. Шрам этот… Даже издалека со своими тебя никто не спутает, а чужих у нас… Ты, да челядь твоя, да витязи. Зря старался, князь. И все еще неясно, зачем.
Зеленые глаза у Всеволода, зеленые… Вот теперь - различаю. И еще: то, как он на меня глядит. Оценивающе. Внимательно. Будто кобылу выбирает.
Румянец со щек уже сошел почти, а теперь возвращается. Князь, князь… Ну откуда ты тут на мою голову взялся?
Вслух не говорю, только он все равно будто слышит.
- Я искал тебя, Настя, - и взглядом щупать продолжает.
- Зачем? - спрашиваю.
Только теперь понимаю: вот первое мое слово сегодня. Ни здоровья Всеволоду не пожелала, ни поклонилась, ни даже улыбкой его не поприветствовала. Одно это «зачем».
Но князь будто и не замечает моих повадок. Зато от вопроса - теряется. Нет, не краснеет, конечно, но мнется перед тем, как ответить.
- Хотел узнать, не нужна ль тебе помощь, - выдавливает из себя. А я чуть кузовок от неожиданности не роняю.
Помощь? Вспоминаю тут же, как Всеволод передо мной извинялся. Мало ему тогда показалось, гляжу. Решил добить уж. Не ножом - так словом.
- Спросил? Молодец. Не нужна, спасибо, - огрызаюсь. Умом-то понимаю: не за что князя винить, но оно само изо рта вырывается. Говорила мне мама: больно на язык ты остра, Настя. Пропадешь.
А Всеволод не унимается все:
- Дети у тебя есть?
Качаю головой:
- Нету.
- Хорошо.
Явно что-то еще сказать хочет, да то ли слов не находит, то ли обидеть боится. Это меня-то, деревенскую девку! И что там у князьев этих в голове творится?
Кланяется слегка - он мне, ей-ей, не вру! - и уходит. А я остаюсь. Только вот травы собирать не хочется больше. А хочется: засунуть руку в самый крапивный куст и сжать его посильнее. До слез.
* * *
Говорила ведь мама: не гляди высоко, Настя. Знай свое место, а то плакать будешь. Что сказала бы мне, если б видела: на коленях под ивой стою, как раз где она лежит, маргаритки сажаю - и князя жду? На погосте в чужой деревне дел у Всеволода тоже нету - как и на поляне в лесу - а все равно. Знаю: придет. Не зря я взгляд его после той встречи всей кожей чувствую.
Оглянусь - нету никого. К окну подойду - не видать. Не разберу никак, где князь прячется и меня, будто птицу редкую, выслеживает. Только вот охотник из него плохой, и терпения тоже надолго не хватит. Не будет Всеволод вечно прятаться. Подойдет. И зуб даю, что сегодня прямо.
А я различу его шаги издалека.
Тихо здесь: ни веточки не шелохнется. Даже сверчки затихли. И воздух - сухой и ломкий, как стебель созревшей пшеницы. Будет гроза. Скоро уже - небо и посереть к рассвету не успеет.
Другие не ходят на погост ночью: боятся. А чего бояться? Что мертвец руку из могилы высунет да тебя за пятку схватит? Глупости. Правда, для меня ночь тоже время особое. Духам нравится тишина. И ночью они голоса наши слышат лучше.
- Мама, - тихо зову ее. - Мамочка…
А руки уже новую ямку в ногах у нее делают. Семена туда ссыпают. Здесь, под ветками ивы, даже трава растет плохо, но я снова и снова пробую. Авось, приживутся.
Говорила мне мама… Все, что говорила, - как сейчас помню. А вот лицо ее потихоньку уходит. Страшно так. Тринадцать мне было, когда мама померла - совсем уже взрослая, и прошло-то лет не так много, а все равно. Забываю.
Лучше всего отчего-то волосы ее помню. Как я маминой косе завидовала - словом не сказать. С руку толщиной, длинная и такая черная - без единой прядки седой. Аннушкина мама в серебре уже вся ходила, а моя вот - нет. Ничего не брало ее, даже время. Как сестра старшая мама была мне - и намного краше.
Хорошо б я в нее пошла, только вышло - в папку. И знать не знала его никогда, но вот волосы эти русые, скучные; нос вздернутый, брови жиденькие… в кого ж еще? Совсем не в маму уродилась я. Разве только глаза…
Каждый раз, как отражение свое увижу, вздрагиваю. Большие, светло-карие, как лесной орех. Ее глаза. Их забыть не получится.
А так… прикрою иногда веки - и будто живую маму вижу. Как она смеется, как травы на просушку раскладывает, как по волосам моим гребнем проводит. Мама долго, лет до десяти мне косы плела. Я и сама умела, конечно, но вот так сильнее любила: сесть спиной к ней, волосы расплести, по плечам рассыпать, и чтоб мама расчесывала. Только она красавицей меня называла, никто больше. Даже Федька.
Радуюсь я, когда вот так вспомнить получается. Только все чаще иначе выходит. Лицо мамы - как отраженье в воде речной. Будто ветер подул - а оно колышется слегка. Нечеткое. Вдруг не могу вспомнить нос ее или подбородок. Или вот: где у мамы родинка была? На правой щеке или на левой? И так грустно становится.
- Плохо без тебя, - шепчу, - мамочка. Тяжело. И никакому князю мне не помочь.
Не знаю, зачем опять про Всеволода говорю. Приманиваю, что ли? Может, и так. Не люблю я ждать. Все мне подавай сразу, все - сейчас. Поэтому который день сама не своя хожу. Нет на сердце покоя. Нету сна. И все еще нужно терпеть.
Руки мои по локти уже в земле. Ни лопатки, ни другого чего с собой не взяла. Земля хоть и сухая - да рыхлая. Дождливое лето выдалось. Грозовое.
Отряхнуться пытаюсь, когда князя наконец слышу. Ладони одна о другую тру и о подол платья. А толку-то? Все равно в пыли серой - даже в звездном свете видно. Да и к чему стараешься, Настя? Вспомнила, как Всеволод за руку тебя брал?
Дурочка. Сама себя так называю, вместо мамы. Глядишь, хоть чуть-чуть поможет.
Ничего не говорит князь, когда подходит. Понял уже, что в беседе со мной каши не сваришь. Смотрит с минуту, изучает. А потом - на колени рядом бухается. Прямо в пыль! Ладонью землю зачерпывает - раз, другой. Ямку делает. И ждет, пока я семян туда насыплю.
Помогает.
Добился своего, значит. И так мне противно внутри делается, так муторно… Рука сама собой по земле шарит, немаленький такой ком набирает - Всеволоду в лицо запустить, в глаза. Испачкать то, что у него еще не испачкалось. Пусть покричит. Взвоет пусть - если князья умеют.
- Кто у тебя тут? - спрашивает вдруг, и я потухаю, как залитый водой костер. Сразу, полностью. Ладонь - уже занесенная почти - опускается; земля в карман сыплется.
- Мама, - говорю тихонько - и Всеволод кивает. Молча.
Не дурак он совсем. Ой не дурак.
- Может, водой польем? - осторожно спрашивает. - Я принесу.
- Нет, - головой качаю. - Дождь польет. Скоро уже.
Глядит на небо князь. Долго глядит. А на нем луна ухмыляется, и звезды большие такие, яркие. Но не спорит Всеволод. Молчит. И ямку новую копать начинает.
А под утро и впрямь барабанит по крыше ливень. Зарницы посверкивают. Интересно, как князю спится?
Мне - хорошо. За много дней в первый раз.
* * *
И не вспомнить теперь, когда с Федькой познакомились. Я, верно, ходить едва научилась: в деревне-то все друг друга знают. Зато хорошо помню, как замуж в первый раз позвал. «Женюсь на тебе, Настя», - заявил тогда, и вид у него такой важный стал! Со смеху помереть можно. Ну, я и расхохоталась. Пополам согнулась, коса землю подметает, заливаюсь. Было мне тогда лет семь-восемь, а Федька - на год старше. Не знаю, что ему в голову стукнуло такое ляпнуть. Но когда я домой к обеду прибежала, сама от гордости надулась. Невеста уже. Не чета другим.
Мама тогда сказала: не спеши, Настя. Некуда торопиться. Будет у тебя все: и муж, и дом, и детки - но попозже. Набегайся сначала. Нагуляйся.
Я и не спешила, пока она рядом была. И после тоже долго терпела - целых пять лет. А потом все-таки поженились мы с Федькой. И дом сразу перестал быть пустым. Жизнь в нем появилась. Как и должно быть в доме.
Двадцать лет я в нем прожила. Двадцать лет в нем хозяйка. И мне решать, кому на порог приходить. Пусть этот кто-то и в дверь постучать не отважился.
Никогда столько цветов не видела - ну, сорванных. А вот же, лежат. Корзина полная, и в ней - наперстянка, незабудки и дремлик. Лесные все цветы. Не в саду срезанные.
Снова ходил туда, Всеволод? Да что ж тебе на месте-то не сидится… Княжьих дел мало?
Бурчу под нос себе это - правда, не слишком зло. Для порядку больше. Никогда мне цветов не дарили - да и зачем, когда на живые любоваться можно? - но выходит, есть в таких подарках что-то. Приятное.
Только вот это еще не все. Не сразу замечаю, что один букетик отдельно в корзине лежит, сцепленный чем-то. Достаю его - и вижу: стебли сквозь кольцо пропущены. Красивое кольцо: серебряное с зеленым камнем. Дорогое. Намного дороже того, которое на пальце ношу. Федькой подаренного.
Что ты такое выдумал, Всеволод? Что тебе в голову втемяшилось?
Вот теперь - злюсь. Дрожащими пальцами колечко с букета стягиваю и изо всех сил подальше зашвыриваю. Достаю из корзины цветы, снова замахиваюсь… Опускаю руку. Жалко. Цветов жалко, не князя. Увянут, засохнут, кто-нибудь по ним ногами пройдет да в землю втопчет. Не хочу так.
Беру два ведра и к ручью иду. Как раз мне чистая вода нужна была. Ну, и цветы поставлю. Пусть еще чуть-чуть поживут.
* * *
Ничего нам с Федькой легко не доставалось, за все биться приходилось, как самому мелкому щенку в приплоде: выкручиваться, изворачиваться, чтоб хоть глоток мамкиного молока урвать.
Работы-то мы не боялись, даже когда под стол еще пешком ходили. Только… Городские, верно, думают: им одним денежки нужны. А деревенские сами себя кормят да одевают. Все своими руками. Со своей земли - как встарь, как испокон веков. Да вот и тогда одному тяжко приходилось.
Не так и трудно штаны сшить - только сначала отрез ткани добыть придется.
Суп вкусный сварить легко - да кусок мяса не прибежит в него сам.
Зимой согреться хочется - но много ль ты, девка малолетняя, дров нарубишь?
Всей деревней мне помогали, когда сиротой осталась. Ничего за то не попросили - только я все равно долг отдаю. По сей день. И с каждым годом получается лучше.
С детства мама меня учила, с первых дней. Я едва говорить научилась - а уже каждое дерево называла, каждый цветок и каждую птицу. Годков с четырех маме травы собирать помогала: весной - первоцвет и кислицу; летом - пустырник, вереск и васильки. Все мне интересно и занятно было; все запоминалось влет. Никогда вороний глаз с черникой не путала, а болиголов - с петрушкой. А потом и отвары вместе готовить стали, и к хворым мама меня брала: учись, Настя.
Спешила она рассказать все. Будто уже тогда знала. А может, и знала - кто ее разберет?
Рано умерла мама; многое не успела. Так-то по-другому все вышло бы: не пришлось бы мне на ощупь тыкаться, самой до простых вещей доходить, которые каждая травница знает. Не пришлось бы всю деревню задаром почти лечить. И Федьке тоже многое бы не пришлось…
На войну эту никому не нужную идти, к примеру.
Шестнадцать ему тогда было - дурачок совсем, меча в руках не державший толком. Биться-то научился - и не тому научишься, коли жить захочешь - да вот дурачка обмануть легко. Ушел в рубахе парадной - пришел в ней же, только драной. И в карманах - ни копеечки.
Не заплатили Федьке. Спасибо не сказали даже - да я уж и не сердилась. Рада была, что живой вернулся, и руки-ноги - при нем. Дед Иван вон, там же глаза лишился. Павлик - с культей до локтя пришел. А про Олежека, жениха Аннушкиного, и не слышал никто с тех пор.
Сирот и калек в два раза больше от войны стало. И жить им - в два раза тяжче.
Вот почему я на князя серчаю: не в моих только бедах такие, как он, виноваты. И если уж он и правда помочь хочет - продал бы кольцо то свое да вырученные деньги между всеми бы разделил. Вот тогда благодарность ему была б. А мне его подачки…
Сама справлюсь. Не маленькая.
Как кошка, фыркаю, прядь волос за ухо заправляю - но ветер все равно ее треплет. Ох, не вовремя я опять князя вспомнила: как раз мимо терема его прохожу. Вон какой выстроили: два этажа, ставни резные да крыльцо. На крыльце - мужик в латах скучает. Еще один княжий защитник. Их теперь много стало, и платят им хорошо. Федька тоже мог бы, выйди все по-другому. Но теперь ни одного деревенского среди витязей Всеволодовых нет. Из города прислали. Проверенных. Умелых.
Чужаков.
Отворачиваюсь резко и шаг ускоряю. Я к Варваре иду, дочка у нее захворала. С вечера горит, полыхает вся. Нельзя больше ждать.
Помочь надо.
У Варвары глаза красные, круги под ними - темные. Не спала, с малышкой сидела.
- Что ж сразу за мной не пошла?
Молчит. Сон мой берегла, дурочка.
Вздыхаю. Из сумки бутылочку с отваром достаю. Теплым еще - летом глина тепло отдает неохотно. Кора ивы, корень лопуха, ягоды клюквы, брусники и малины. К кровати подхожу, где Маришка в жару мечется. По красным щечкам глажу, пот со лба стираю. Ресницы малышки дрожат. Разлепляет веки.
Вздрагиваю. Едва сдерживаюсь, чтоб не отпрянуть. Два зеленых глаза на меня глядят. Слишком ярких, слишком блестящих, но чем-то - похожих.
Будто и здесь за мною князь смотрит.
Головой трясу, наваждение отгоняю. Медленно, осторожно Маришку пою, потом - жду, пока уснет. Спокойно, мирно: потихонечку жар спадает.
Варвара обнимает меня, плачет. Деньги сует - не беру. От пирога, правда, не отказываюсь. Будет сегодня пир, Феденька. Повезло.
Последний взгляд на малышку бросаю, когда ухожу. Дыхание у нее ровное, глазки - закрыты. Улыбаюсь, из головы дурь выбрасываю.
Когда на обратном пути снова княжий терем миную - совсем в другую сторону смотрю. Нарочито так. Понять бы еще, кого убедить пытаюсь: Всеволода - или себя.
* * *
- Смотри-ка, не вянут, - говорю Федьке. - Два дня прошло, а будто из лесу только что. Чудеса.
Нет никаких чудес, мама бы возразила. Если цветы не вянут - значит, сорваны были с любовью. Но мамы нет, чтоб вслух такое сказать, да и сама я слова глотаю, которые на языке вертятся. Потому что князь и любовь - это не смешно даже. И думать тут не о чем.
А букет в ведре глазами незабудок да наперстянок на меня смотрит. Усмехается. Мол, кому угодно расскажи, только не нам. Думать не о чем? А что ж ты…
Да, много всякого мама мне говорила, а про князя вот - ничего. Кому б тогда в голову такое пришло? Вот и не знаю я, что делать и как правильно. Забыть Всеволода? Его забудешь… Все напоминает: колечко Федькино, у князя выпрошенное; юбка со следами травы да земли - никак не выстирается; цветы его эти… Нет-нет - да и обратятся мысли опять к Всеволоду. А его, верно, - ко мне.
Странно это, мамочка, странно. Странно - и нельзя. Потому что Федьку я люблю, Федьку. Его одного. Нет в моем сердце для князя места. Не должно быть.
Целый день по дому ношусь: суп варю, пауков из углов выгоняю. По мешочкам травы разделяю: это отвар от живота будет, это - от хрипов в груди, а вон тот - родовые муки облегчает. Штаны Федькины латаю, рубахи его перебираю: что послужит еще, а что - на тряпки. Когда занят - на глупости времени нет.
Только под вечер шитье откладываю, локти на стол опускаю и голову на них пристраиваю.
- Сейчас, - шепчу. - Сейчас, Феденька. Чуть-чуть посижу - и ужинать будем.
А самой отчего-то плакать хочется.
Закрываю глаза - стук в дверь слышу тут же. Осторожный такой, неуверенный. Кого принесло там на ночь глядя? Выбираюсь из-за стола.
Он. Конечно, он - кто ж еще? Сразу в комнату вернуться да на засов закрыться хочется, только… На порог выскальзываю, воровато почти осматриваясь. Дверь закрываю быстро и спиной к ней приваливаюсь. Не даю заглянуть.
- Чего тебе? - бурчу.
- Ты цветы, - говорит, - не выбросила. Понравились, значит.
И улыбается. Слегка - но мне сразу не по себе делается. «Цветы не выбросила». Про колечко, выходит, знает уже. Видел - а может, и отыскать сумел. Предложишь снова - придушу тебя, Всеволод. Не посмотрю, что князь.
Не предлагает. Другое Всеволод придумал - еще страннее.
- Пойдем, - говорит, - погуляем. К реке.
Погулять? С Аннушкой - подружкой моей - гуляли мы в детстве. С Федькой - тоже. А больше ни с кем и не доводилось. А теперь…
Опускаю глаза вдруг, оглядываю себя: платье домашнее, старое. С заплатками. Рукав пропален у локтя, подол - испачкался. Коса, конечно, к вечеру растрепалась. А князь как назло… князь. Красивый, чистый. Волосы по плечам - того самого черного цвета, который я себе с детства желала. Даже борода расчесана, кажется.
Вот теперь еще больше сбежать хочется. Ручку двери нащупываю - открыть, в норку спрятаться. Только Всеволод вдруг протягивает руку - и ладонь мою накрывает.
- Ничего, - говорит. - Не страшно.
За взглядом моим проследил, видать. И мне сразу стыдно делается. Щеки вспыхивают - надеюсь, в сумерках не заметно.
А князь руку долго на моей держит и убирает потом нехотя. Не по своей воле будто. Но убирает. Тащить не собирается, и на том спасибо. Явственно тащить, то есть. Потому что он спиной поворачивается - а я за ним следую. Хоть и понимаю, какая дурочка.
Петлю мне на шею накинул Всеволод. Невидимую, но тугую. И не хочется идти, а нет выхода. Задохнусь иначе.
Летом темнеет медленно, неохотно. Сумерки, как молоко, сгущаются; жар потихоньку сходит. Слушаю ветер, птиц слушаю. Ближе к реке в песню лягушачьи голоса вплетаются. Давно я вечером к реке не ходила - а ведь тут хорошо. Прохладно, живо. Ни на миг звуки не смолкают.
Останавливаемся на берегу. Под ногами - песок, впереди - камыши да ряска расчищены. Дети сюда купаться ходят, но сейчас, конечно, нет никого. Только мы с князем.
Поворачиваюсь к нему, хоть и страшно. Глазами встречаемся. Снова гляделки, только теперь - иные. И даже объяснить не берусь, в чем отличье…
- Настя, - Всеволод говорит. - Настенька…
Он, наверно, что-то еще сказать хочет, да выходит одно мое имя - и все.
- Настя…
Руку вскидывает, по моей щеке проводит. Медленно, ласково.
И отчего я, дурочка такая, не бегу?
Страшно. Страшно, что он дальше сделает. Нельзя вот так меня гладить. Нельзя за руку брать. Целовать нельзя - больше всего прочего. А князь хочет. По глазам вижу, что хочет.
И зачем я тебе, глупый, сдалась? На себя посмотри и на меня - прихоть все это. Скука тебя одолела, Всеволод. Только, сдается, ты сам еще этого не понимаешь. А жаль.
Нет, не целует. Притягивает к себе, обнимает. Прижимает так крепко, что стук сердца крики лягушек заглушает. Все заглушает он. Стою, слушаю. Пальцы князя по спине скользят, запах его нос щекочет - непривычный, чистый. Потом почти не пахнет, а все равно ясно - мужчина рядом.
Глаза закрываю, а когда открываю снова и отстраняюсь чуть - вокруг темно совсем. Долго мы так стояли.
- Ты мне никогда не забудешь, да? - Всеволод говорит. Такой странный у него голос. Ласковый и грустный одновременно. Мягкий. Завернуться в него хочется - и уснуть. - Простишь нескоро.
Хорошо в объятиях княжьих. Выбираться не хочется. Отталкивать его не хочется. Поэтому отвечаю не сразу. Но все-таки отвечаю.
- Не забуду.
- Он убить меня хотел, Настя, - не унимается. Будто я не знаю. Будто вообще об этом говорить хочу. - И мне… пришлось.
- Да, - отвечаю тихо. - Еще повезло Федьке. Не проткнул бы ты его мечом - дольше б мучился. И все равно бы потом…
Не продолжаю. Не знаю, что за попытку князя прирезать делают. Голову рубят? Нет, не сразу, наверное. Сначала пытают еще. За что, да почему.
И Всеволод будто мысли мои читает.
- Зачем, Настя? - спрашивает - а голос срывается чуть. Неужто и правда жаль ему? Не Федьку, конечно. Что князю какой-то мужик деревенский? Помер - и помер. Меня.
- Заплатили, - говорю. И больше ничего. Сейчас, конечно, спросит: кто? Давно пора бы спросить, Всеволод. Что ж ты тянул? Помощь предлагал, цветы дарил. Все ради этого, да? Чтоб я сказала?
А, к лешему тебя, вместе с водяным. Не дождешься.
Не спрашивает. Снова руки поднимает, лицо мое в ладони берет.
- Ради тебя, значит. Ну, это я понять могу.
Понять? Ничего ты понять не можешь, князь. Не пытайся даже. Не ты в пустом доме на рассвете встаешь. В пустой кровати мечешься. Не ты на двоих готовишь, когда надо - на одного. Не ты, не ты…
Ударить бы Всеволода. На холеной щеке красный след оставить. Ударить - да побежать, чтоб аж ветер в ушах свистел. Запереться. Забыть.
Хорошо об этом думать. Легко. Только не пускает меня князь. Снова к себе прижимает, а я хоть поначалу и молочу кулаками в грудь ему, будто в дверь запертую, - но удары быстро слабее становятся. Иссякают. И я сама не понимаю, как плакать начинаю.
Не просто плачу - рыдаю. Будто выворачивает меня изнутри, и вместе со слезами что-то колючее, горькое, жуткое выходит. Не держал бы меня Всеволод - вниз бы сползла, в мокрый песок лицом уткнулась. Но он, конечно, держит.
Руки сами собой княжью шею обвивают, крепко, как в последний уступ на краю оврага, вцепляются; в волосах путаются. Наверно, Всеволоду больно. Наверно, он морщится даже, но я не вижу. Ничего я не вижу, кроме груди его и плеча. Да и те - больше на ощупь различаю. Носом. Щеками. Лбом.
И плачу. Долго-долго. За каждый день и за каждую ночь с тех пор, как Федьки не стало.
Дома над ведром склоняюсь и остатки слез родниковой водой смываю. За рукав пара длинных черных волос зацепилась. Осторожно двумя пальцами их снимаю.
- Феденька, - говорю тихо, - ты прости меня, пожалуйста. Сама не знаю, что делаю. И - потерпи еще чуть-чуть. Недолго осталось.
Молчит Федька. Пустой дом молчит. Никто давно уже не отвечает.
* * *
Летом в деревне не жгут свечи: как стемнеет - ложатся спать. Перед новым днем сил набираться. Потому ни одно окошко не светится, когда я мимо прохожу. Черные стоят. Никто не видит, как по дороге иду: не крадучись, конечно, но без лишнего шума. Нечего лихо будить.
На плече у меня - сумка полотняная, в одной руке - хворост, в другой - котелок. Ведро с водой раньше отнесла, в первую ходку. И еще кое-что.
Нехорошее место - Яма. Хуже погоста. Сюда и днем люди не ходят: мертвецов неупокоенных боятся. Не своей смертью те померли; не плакали по ним, могилы собственной - и то не вырыли. Убивцы, воры - все тут лежат, один на другом. В Яме.
Даже мне не по себе тут: мурашки по коже, от каждого шороха вздрагиваю. Нехорошее место. Гиблое. Век бы сюда не ходила - только вот больше ждать нельзя. Слишком жарко. Да и - полнолуние наконец. Удачно все обернулось. Ночь хорошая.
Костер складываю. Дровишки внизу, домиком; хворост да сухая трава - поверх. Два камня один о другой тру, искру высекаю. Загорается. А я еще тонких веточек подкладываю. Пусть горит. Долго ему гореть.
Когда жар ровным становится, над костром котелок пристраиваю. И - начинаю.
С погоста земли щепотка. Пять стеблей белены. Проточной водой залить. Теперь - самое главное.
Слезы мои - уже в воде. Доля той, которая любила. От чистого сердца дар.
Волос князя - доля того, который смерть принес. Без ведома взятая.
Напоследок - колечко. То самое, которое не снимая носилось. Которое всех троих связало. Доля нечестно отобранная, честно возвращенная.
Тихий плеск. Кипит варево. Кипит, пенится. А я лопату достаю. Рукава закатываю.
Еще раз грозе спасибо - так бы не сдюжила я. Трудно земля сухая поддается. То и дело останавливаюсь, пот со лба утираю. Снова за черенок берусь. А варево кипит.
Яма большая, и места в ней еще много. Война до нас не дошла, враги деревню не занимали, пленных не сгоняли сюда. А преступников и за века совсем чуть-чуть скопилось. Честно люди живут тут. Просто и честно. На моей памяти один Федька в Яму и лег.
По пояс она мне. Раньше, помню, по грудь была - но то ли выросла я с тех пор, то ли земли под ногами больше стало. Земли и… Зубы стискиваю. Лопатой корку крошу. Копаю. До тех пор, пока лезвие за ткань не цепляется. Выпутываю его - и уже осторожнее продолжаю.
Вот ноги в лаптях показались. Вот одна рука, вот вторая. Плечи. Волосы - вниз лицом Федьку бросили. В землю глазами. В тех, кто до него в Яму попал.
По краям обкапываю. Жуки-могильщики потревоженные глубже заползают, в складках одежды прячутся. Голова у меня кружится, в висках стучит. Тяжко копать - а переворачивать Федьку еще труднее. Словно дерево с места толкать или скалу ворочать. А уж смотреть на него… Смотреть просто страшно. Что если поздно уже? Что если не успела я?
Руки в Федькины плечи вцепились - не такие уж и холодные; теплее, чем мне думалось. Последний рывок делают. Вот так. Получилось. Не сразу понимаю, что глаза все-таки прикрыла. Медленно, медленно открываю.
Он - а будто и не он. Лицо застывшее, даже форма другая чуток - или мне просто кажется? С полмесяца я уже на Федьку не смотрела. Может… тоже забывать начала?
Глаза его шевелятся. Под закрытыми веками, под налипшей на них землей движется что-то… кто-то. Грязной ладонью рот зажимаю, не то крик, не то рвоту давлю. Не дышать пытаюсь. Не глядеть - потому что тогда сразу заметно становится, что и щека правая у Федьки оттопырилась странно, и волосы не ветер развевает ему вон там, возле уха.
Лопату роняю. За края ямы хватаюсь, подтягиваюсь. В сторону отползаю - и все-таки ужин из себя выплескиваю. Прости, Феденька, прости… Не выходило раньше. Не получалось.
Котел с костра снимаю. Пламя затаптываю. Сразу темнее становится - но луна поможет мне. Луна всегда помогает.
Дышу глубоко. Долго-долго просто сижу и дышу. Веки прикрыв, ветер и сверчков слушая. Сейчас. Сейчас, Феденька. Немножко еще.
Котелок на край ямы ставлю. Вниз соскальзываю, снимаю его осторожно. Горячее - но это и хорошо. Ты в земле там замерз, Феденька. Некому тебя обнять было.
Снова медлю. Решиться сложно. Остальное проще казалось: просто делай, что надо делать. А теперь… Все готово. Последнее осталось. Но все же медлю.
Давай, Настя.
Губы кусаю. Потом - на колени перед Федькой опускаюсь. За подбородок его беру. Рот раскрываю.
Не смотрю, что там копошится да извивается. Варево в рот вливаю. Тонкой струйкой. Потихонечку. Полегонечку. Все, что есть.
Последним о зубы Федьки кольцо ударяется. Звенит. Глубже, в самое горло проваливается. И Федька в тот же миг дергается. Кашляет. И глотает.
В глазах у него белые личинки сидят. В уголке губ дождевой червь показался; медленно, неспешно наружу ползет. От кожи Федькиной запах разложения да земли доносится - и так теперь будет всегда.
Ничего. И с этим справимся.
Федька садится и во весь рот мне улыбается.
Живой.