Татьяна Пигарёва: «Мир изобретателей все равно восторжествует над миром приобретателей“
Татьяна Пигарёва: «Мир изобретателей все равно восторжествует над миром приобретателей: “художникам” жить интереснее»
В жилах Татьяны Пигаревой течет кровь филологов, которым она является на все 100%: и генетически, и профессионально, и главное - личностно. Когда слушаешь ее, понимаешь, что она почти ис-поведует филологию как безграничную любовь к книгам, как убежденность, что без художественной литературы жизнь неполноценна и однобока. Итак, с исследователем-испанистом, переводчиком, журналистом и руководителем отдела культуры института Сервантеса, Татьяной Пигарёвой, встретился шеф-редактор журнала «Часть речи» Леонид Клейн.
Как становятся филологами? Как ты приняла это решение?
Ходить, дышать, любить, читать - это понятия одного порядка с самого раннего детства. Даже домики я строила не из кубиков, а из книжек, благо и квартира, и дача состояли из полок и книжных стопок по углам. В детских играх я была Робин Гудом, Ахиллесом или королем Матиушем - куклы презирались. Рассказы писала лет с пяти, потом - стихи на французском, лет в десять начала переводить Верлена и Бодлера, детскими корявыми буковками мудрые цитаты всякие выписывала. Прямая дорожка на филфак.
А из каких источников ты впитала языки в столь юном возрасте?
Бабушка со мной разговаривала по-французски, книжки на полках стояли правильные, ну и... влияние семейных портретов. La noblesse oblige, как говорят французы, хотя мои мудрые родители (мой отец - праправнук Федора Ива-новича Тютчева) всегда ценили только собственные заслуги и к «членам дворянских собраний» относились с глубокой иронией. Когда мы приезжали в «фамильный» музей Мураново, где долгое время директором был брат моего дедушки, Кирилл Васильевич Пигарёв (в пользовании семьи до сих пор сохранился музейный флигель), папа первым делом отправлял меня пропалывать дорожки. Интересно, что Кирилл Васильевич, как и мой дедушка, вырос в Мураново, получив лишь домашнее образование: его мама и тетя, правнучки Тютчева, были воспитательницами детей Николая II.
В 1940 году он написал биографию Суворова, поскольку не был в курсе, что история в СССР тогда начиналась только с 1917 года. Рукопись он отправил в одно из издательств - ответа не последовало. Но тут Сталин решил поработать над образом генералиссимуса и запросил книги о великих русских полководцах. Биография Суворова была чуть ли не единственным «советским» исследованием. Сталину работа понравилась, и он решил поблагодарить автора - специально для этого в Мураново провели телефон. Книгу тут же опубликовали, после чего Кириллу Васильевичу, у которого не было ни аттестата, ни университетского диплома, была присвоена степень кандидата исторических наук. После этого он защитил докторскую о творчестве Тютчева. Вот такой готовый сценарий «филолог и эпоха».
Когда ты поступала в МГУ, это ведь был абсолютный бренд и никакого выбора… Какие твои самые яркие впечатления от учебы в МГУ?
Это был филфак МГУ - Факультет с большой буквы, конкурс огромный, но только туда, на «зарубежку» - и никаких сомнений. Мне очень повезло: в начале 80-х мы застали последнее поколение великих педагогов. Большинство из них никогда не покидало границ СССР. Свои идеализированные страны они любили платонически, но как знали их и понимали! Литературу немецкого романтизма преподавал у нас Альберт Викторович Карельский, ученый-двойник гофмановского Крейслера - он был исследователем романтизма и его живым воплощением. Казалось, наш лектор только что побеседовал с Гёльдеролином или Клейстом, а затем заглянул к нам, грешным. Возрождение читал Георгий Константинович Косиков, специалист по Рабле и структурализму - огромный, хромой, с крючковатой палкой, но с такой раблезианской харизмой и блеском мысли, что в него поголовно влюблялись первокурсницы. Педагоги задавали высочайшую планку отношения к профессии, так что гигантские списки литературы мы прочитывали с вдохновенной легкостью. Сейчас даже не верится, что можно было все эти тома «переварить» за семестр. Есть греческий термин «метанойя», т.е. трансформация души. Думаю, в педагогике это главное: в душе, в сознании студента должен произойти какой-то сдвиг.
Именно для этого нужны лекции, живое общение. Энергетический заряд, полученный от учителя, ничем не заменить. езабываемо, как мы выходили после лекций по испанской литературе Натальи Родионовны Малиновской: молча, как зачарованные - только бы не расплескать. Факты могут забыться, остается структура мышления и та фундаментальная база, на которой потом каждый возводит собственное здание. Анализ текста - инструмент универсальный, так что с нашего курса вышли и филологи, и журналисты, и дизайнеры, и бизнесмены. Универсальная у нас профессия.
А в школе хорошо вас учили?
По крайней мере, тексты классиков уложились на клеточном уровне даже в буйных головах. Хотя анализировать толком нас не учили. В школе я всегда была Таня-которая-все-знает-про-литературу. Мне нравилось пугать учительницу Ходасевичем или Бурлюком вместо Маяковского. Но когда я стала готовиться к поступлению на филфак, вердикт репетитора был шокирующим: «Способная девочка, но так плохо подготовлена». Извечная проблема школьного преподавания в том, что талантливых учителей на всех не хватает. Мне кажется, что единственная разумная реформа гуманитарного школьного образования - это создание программы видеолекций. Пусть о Пушкине рассказывает Валентин Непомнящий, пусть все старшеклассники услышат лекцию Дмитрия Быкова «Пушкин как наш Христос», а потом учитель может устроить дискуссию, «добрать» обязательные по программе сюжеты.
Лекции Лотмана по русской культуре были записаны на телевидении в конце 80-х. Тем не менее не многие учителя включают на уроках Лотмана или Быкова.
А если подборка лучших лекций станет частью обязательной программы? Интерпретации также постепенно становятся классикой. Мне кажется, что говорить о «Шинели» Гоголя без фрагментов фильма Юрия Норштейна уже невозможно. Если детям показать, как он лепит лицо Акакия Акакиевича из портретов Пушкина, Микеланджело, академика Капицы, они совершенно иначе будут понимать базовый для русской культуры сюжет про «маленького человека».
Получается, что на сегодняшний день в курсе литературы недостает необходимых «классических» интерпретаций?
Да, акцент на интерпретации необходим, потому что в советские годы превалировала информация. Добыл томик Гумилева - ты на коне. Сейчас информационное поле бескрайне, и для современного педагога главное - учить отбору, находить ключи, открывать тех интерпретаторов, которые уже вошли в «ореол» автора. В «Разговоре о Данте» Мандельштам формулирует один из важнейших постулатов: «Образованность - школа быстрейших ассоциаций. Ты схватываешь на лету, ты чувствителен к намекам…». Чтобы научить полету мысли, необходимо «налетать часы» с опытными пилотами.
Непонятно только, как это все соединять со стандартами ЕГЭ.
Думаю, что это возможно, хотя я в школе не преподавала, только вела несколько спецкурсов. Когда школьникам интересно, они самые благодарные, «преображаемые» слушатели. Закончив филфак, я поступила в аспирантуру и 15 лет читала в Щукинском театральном училище курс зарубежной литературы. Несколько раз меня приглашали преподавать на филфак, но необходимость быть в курсе всех последних научных достижений меня, честно говоря, пугала, хотя диссертацию я защитила весьма серьезную, о проблемах времени и пространства в испанской поэзии начала ХХ века. Помню, еще в студенческие годы мы сидели в общежитии в веселой компании. Речь зашла о каком-то писателе, кажется, о Гете, и в пылу дискуссии один из студентов с классического отделения говорит: «Здесь я не компетентен. Я не знаком со всем корпусом текстов этого автора». Вот такой будущий ученый, особый способ мышления. Мне же всегда была ближе эссеистика, эксперимент. В Щукинском училище можно было делать, что хочешь. Например, на экзамене я давала студентам такие задания: «Юноша спускается по лестнице и видит девочку, которая ловит бабочку. Опишите эту ситуацию в стиле Оскара Уайльда, Эмиля Золя и Марселя Пруста».
У тебя дети сейчас учатся в школе. Ты довольна школьным образованием своих детей?
В их школе есть хорошие учителя, но главная проблема - отсутствие мотивации в школьном окружении. Сын все время переживает, что в классе поговорить не с кем, учиться - «не круто», быть умным - странно. Дома он становится самим собой, а в школе, скорее, отбывает повинность.
А как ты считаешь, это некий тренд времени?
Мне кажется, что это трагичный тренд времени, возникший в том числе из-за того, что роль литературы в школьной программе стала второстепенной. Меня всегда умилял идеализированный образ России, с которым я столкнулась, начав активно работать с европейцами. Россия - страна невероятно образованная, читающая, мудрая, глубокая: dusha, toska, sudba. Но в любом стереотипе есть доля истины. Литературоцентричность России уникальна, и если мы ее утратим, то dusha страны погибнет. Несмотря на то что в советской системе литература идеологизировалась, ей все равно учили, поэтому получалось, что она оказывала такое влияние…
Которое не предусматривалось?
Именно так. Скажем, биографию Пушкина все знали лучше, чем жизнь собственного дедушки. Вот происходит восстание декабристов, и Горчаков - «Франт», «Князь», будущий канцлер России - приезжает к Ивану Пущину, привозит ему заграничный паспорт и уговаривает бежать. А Иван Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей и 31 год проводит на каторге. Когда человеку в детстве это рассказывают, у него в подкорке закладывается система ценностей, «неподлостей». Ну, хотя бы у кого-то. Пастернак писал в «Охранной грамоте», что «история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связывающих оче-редное неизвестное с известным», где в одной части всегда Евангелие, а в другой - текущий момент культуры. Культура, литература - это науки, которые еще и воспитывают.
Получается, это ушло навсегда - вот это умное, читаю-щее, глубокое?..
Навсегда ничего не уходит. По крайней мере, в это хочется верить. Есть две наглядные геометрические схемы, я их всегда студентам рисовала. Первая: культура в виде перевернутой пирамиды. Большое количество людей понимает что-то лежащее на поверхности, а потом по мере углубления количество понимающих становится все меньше и меньше, но на этом оно все и держится. Вторая: две окружности, маленькая и большая. Когда человек мало чего знает (малая окружность), его контакт с непознанным мал. Чем больше он узнает, тем больше он обнаруживает для себя неизвестного. Мир изобретателей все равно восторжествует над миром приобретателей: «художникам» жить интереснее.
Два последних вопроса. Первый: слышала ли ты про идею проекта «100 обязательных книг»? Как ты относишься к этой идее? Второй: назови несколько самых главных в твоей жизни художественных книг?
Гениальный архитектор Гауди всю жизнь перечитывал комментарии к Новому Завету и архитектурный словарь Виолле-ле-Дюка. Лев Толстой утверждал, что прочитать за жизнь одну хорошую книгу достаточно, при том что в Ясной Поляне у него была библиотека в 22 тысячи томов. Ту, единственную, нужно долго выбирать. Поэтому списки - вещь неплохая. В Щукинском училище я давала студентам полные «филфаковские» списки литературы, ничуть не надеясь, что кто-то их прочитает. Но культура - это язык. Каждое имя - слово в своей эпохе. Если мы говорим о Средних веках, хорошо бы знать, что существовали и Старшая Эдда, и миннезингеры, а не только Франсуа Вийон и «Песнь о Роланде». Для экзамена нужно было прочитать четырех авторов на выбор, но при этом серьезно анализировать текст, чтобы мне и им самим было интересно. «Двойки» я ставила только за обман: если сказал, что читал, а не деле краткое содержание было прослушано в коридоре.
А в смысле любимых книг - очень трудно выбрать: они меняются. Три-пять будет нечестно по отношению к остальным. По-настоящему экзистенциальным писателем для меня был Марсель Пруст: его умение лелеять детали, вспоминать и выстраивать мир… Невероятно важное умение - прошедший опыт пропускать через «прустовскую призму», точную, ароматную, наполненную фактурами, образами. Я прочла его от корки до корки, все семь томов, и благодарна судьбе, что выдался момент, когда получилось затаиться и одолеть Пруста.
Другой важный этап - Данте. Шелли писал, что единственное место, где нужно читать «Божественную комедию», - это крыша Миланского собора. Пару лет назад выполнила его наказ, день провела среди готических шпилей, успела дочитать только «Ад», но зато на итальянском, с комментариями. Чтобы никого не обидеть, вспомню любимого Борхеса: «Я всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки».
ТАТЬЯНА ПИГАРЁВА закончила филологический факультет МГУ и защитила диссертацию о проблемах времени и пространства в испанской поэзии ХХ века. Преподавала в Театральном училище им. Б.В. Щукина, работала в испанской газете «El País», была корреспондентом в Москве испанского еженедельника «Tiempo», снимала репортажи для каталонского телевидения, писала очерки о путешествиях для российской прессы, организовывала кинофестивали и выставки, сопровождала в России королеву Испании, Педро Альмодовара, Карлоса Сауру и прочих видных деятелей испанской культуры. В 2002 году в Испании была опубликована ее книга «Автобиография Москвы, частная коллекция городских историй» на испанском языке. С 2002 года руководит отделом культуры Института Сервантеса, испанского культурного центра в Москве
Леонид Клейн,
Шеф-редактор «Части речи»
В жилах Татьяны Пигаревой течет кровь филологов, которым она является на все 100%: и генетически, и профессионально, и главное - личностно. Когда слушаешь ее, понимаешь, что она почти ис-поведует филологию как безграничную любовь к книгам, как убежденность, что без художественной литературы жизнь неполноценна и однобока. Итак, с исследователем-испанистом, переводчиком, журналистом и руководителем отдела культуры института Сервантеса, Татьяной Пигарёвой, встретился шеф-редактор журнала «Часть речи» Леонид Клейн.
Как становятся филологами? Как ты приняла это решение?
Ходить, дышать, любить, читать - это понятия одного порядка с самого раннего детства. Даже домики я строила не из кубиков, а из книжек, благо и квартира, и дача состояли из полок и книжных стопок по углам. В детских играх я была Робин Гудом, Ахиллесом или королем Матиушем - куклы презирались. Рассказы писала лет с пяти, потом - стихи на французском, лет в десять начала переводить Верлена и Бодлера, детскими корявыми буковками мудрые цитаты всякие выписывала. Прямая дорожка на филфак.
А из каких источников ты впитала языки в столь юном возрасте?
Бабушка со мной разговаривала по-французски, книжки на полках стояли правильные, ну и... влияние семейных портретов. La noblesse oblige, как говорят французы, хотя мои мудрые родители (мой отец - праправнук Федора Ива-новича Тютчева) всегда ценили только собственные заслуги и к «членам дворянских собраний» относились с глубокой иронией. Когда мы приезжали в «фамильный» музей Мураново, где долгое время директором был брат моего дедушки, Кирилл Васильевич Пигарёв (в пользовании семьи до сих пор сохранился музейный флигель), папа первым делом отправлял меня пропалывать дорожки. Интересно, что Кирилл Васильевич, как и мой дедушка, вырос в Мураново, получив лишь домашнее образование: его мама и тетя, правнучки Тютчева, были воспитательницами детей Николая II.
В 1940 году он написал биографию Суворова, поскольку не был в курсе, что история в СССР тогда начиналась только с 1917 года. Рукопись он отправил в одно из издательств - ответа не последовало. Но тут Сталин решил поработать над образом генералиссимуса и запросил книги о великих русских полководцах. Биография Суворова была чуть ли не единственным «советским» исследованием. Сталину работа понравилась, и он решил поблагодарить автора - специально для этого в Мураново провели телефон. Книгу тут же опубликовали, после чего Кириллу Васильевичу, у которого не было ни аттестата, ни университетского диплома, была присвоена степень кандидата исторических наук. После этого он защитил докторскую о творчестве Тютчева. Вот такой готовый сценарий «филолог и эпоха».
Когда ты поступала в МГУ, это ведь был абсолютный бренд и никакого выбора… Какие твои самые яркие впечатления от учебы в МГУ?
Это был филфак МГУ - Факультет с большой буквы, конкурс огромный, но только туда, на «зарубежку» - и никаких сомнений. Мне очень повезло: в начале 80-х мы застали последнее поколение великих педагогов. Большинство из них никогда не покидало границ СССР. Свои идеализированные страны они любили платонически, но как знали их и понимали! Литературу немецкого романтизма преподавал у нас Альберт Викторович Карельский, ученый-двойник гофмановского Крейслера - он был исследователем романтизма и его живым воплощением. Казалось, наш лектор только что побеседовал с Гёльдеролином или Клейстом, а затем заглянул к нам, грешным. Возрождение читал Георгий Константинович Косиков, специалист по Рабле и структурализму - огромный, хромой, с крючковатой палкой, но с такой раблезианской харизмой и блеском мысли, что в него поголовно влюблялись первокурсницы. Педагоги задавали высочайшую планку отношения к профессии, так что гигантские списки литературы мы прочитывали с вдохновенной легкостью. Сейчас даже не верится, что можно было все эти тома «переварить» за семестр. Есть греческий термин «метанойя», т.е. трансформация души. Думаю, в педагогике это главное: в душе, в сознании студента должен произойти какой-то сдвиг.
Именно для этого нужны лекции, живое общение. Энергетический заряд, полученный от учителя, ничем не заменить. езабываемо, как мы выходили после лекций по испанской литературе Натальи Родионовны Малиновской: молча, как зачарованные - только бы не расплескать. Факты могут забыться, остается структура мышления и та фундаментальная база, на которой потом каждый возводит собственное здание. Анализ текста - инструмент универсальный, так что с нашего курса вышли и филологи, и журналисты, и дизайнеры, и бизнесмены. Универсальная у нас профессия.
А в школе хорошо вас учили?
По крайней мере, тексты классиков уложились на клеточном уровне даже в буйных головах. Хотя анализировать толком нас не учили. В школе я всегда была Таня-которая-все-знает-про-литературу. Мне нравилось пугать учительницу Ходасевичем или Бурлюком вместо Маяковского. Но когда я стала готовиться к поступлению на филфак, вердикт репетитора был шокирующим: «Способная девочка, но так плохо подготовлена». Извечная проблема школьного преподавания в том, что талантливых учителей на всех не хватает. Мне кажется, что единственная разумная реформа гуманитарного школьного образования - это создание программы видеолекций. Пусть о Пушкине рассказывает Валентин Непомнящий, пусть все старшеклассники услышат лекцию Дмитрия Быкова «Пушкин как наш Христос», а потом учитель может устроить дискуссию, «добрать» обязательные по программе сюжеты.
Лекции Лотмана по русской культуре были записаны на телевидении в конце 80-х. Тем не менее не многие учителя включают на уроках Лотмана или Быкова.
А если подборка лучших лекций станет частью обязательной программы? Интерпретации также постепенно становятся классикой. Мне кажется, что говорить о «Шинели» Гоголя без фрагментов фильма Юрия Норштейна уже невозможно. Если детям показать, как он лепит лицо Акакия Акакиевича из портретов Пушкина, Микеланджело, академика Капицы, они совершенно иначе будут понимать базовый для русской культуры сюжет про «маленького человека».
Получается, что на сегодняшний день в курсе литературы недостает необходимых «классических» интерпретаций?
Да, акцент на интерпретации необходим, потому что в советские годы превалировала информация. Добыл томик Гумилева - ты на коне. Сейчас информационное поле бескрайне, и для современного педагога главное - учить отбору, находить ключи, открывать тех интерпретаторов, которые уже вошли в «ореол» автора. В «Разговоре о Данте» Мандельштам формулирует один из важнейших постулатов: «Образованность - школа быстрейших ассоциаций. Ты схватываешь на лету, ты чувствителен к намекам…». Чтобы научить полету мысли, необходимо «налетать часы» с опытными пилотами.
Непонятно только, как это все соединять со стандартами ЕГЭ.
Думаю, что это возможно, хотя я в школе не преподавала, только вела несколько спецкурсов. Когда школьникам интересно, они самые благодарные, «преображаемые» слушатели. Закончив филфак, я поступила в аспирантуру и 15 лет читала в Щукинском театральном училище курс зарубежной литературы. Несколько раз меня приглашали преподавать на филфак, но необходимость быть в курсе всех последних научных достижений меня, честно говоря, пугала, хотя диссертацию я защитила весьма серьезную, о проблемах времени и пространства в испанской поэзии начала ХХ века. Помню, еще в студенческие годы мы сидели в общежитии в веселой компании. Речь зашла о каком-то писателе, кажется, о Гете, и в пылу дискуссии один из студентов с классического отделения говорит: «Здесь я не компетентен. Я не знаком со всем корпусом текстов этого автора». Вот такой будущий ученый, особый способ мышления. Мне же всегда была ближе эссеистика, эксперимент. В Щукинском училище можно было делать, что хочешь. Например, на экзамене я давала студентам такие задания: «Юноша спускается по лестнице и видит девочку, которая ловит бабочку. Опишите эту ситуацию в стиле Оскара Уайльда, Эмиля Золя и Марселя Пруста».
У тебя дети сейчас учатся в школе. Ты довольна школьным образованием своих детей?
В их школе есть хорошие учителя, но главная проблема - отсутствие мотивации в школьном окружении. Сын все время переживает, что в классе поговорить не с кем, учиться - «не круто», быть умным - странно. Дома он становится самим собой, а в школе, скорее, отбывает повинность.
А как ты считаешь, это некий тренд времени?
Мне кажется, что это трагичный тренд времени, возникший в том числе из-за того, что роль литературы в школьной программе стала второстепенной. Меня всегда умилял идеализированный образ России, с которым я столкнулась, начав активно работать с европейцами. Россия - страна невероятно образованная, читающая, мудрая, глубокая: dusha, toska, sudba. Но в любом стереотипе есть доля истины. Литературоцентричность России уникальна, и если мы ее утратим, то dusha страны погибнет. Несмотря на то что в советской системе литература идеологизировалась, ей все равно учили, поэтому получалось, что она оказывала такое влияние…
Которое не предусматривалось?
Именно так. Скажем, биографию Пушкина все знали лучше, чем жизнь собственного дедушки. Вот происходит восстание декабристов, и Горчаков - «Франт», «Князь», будущий канцлер России - приезжает к Ивану Пущину, привозит ему заграничный паспорт и уговаривает бежать. А Иван Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей и 31 год проводит на каторге. Когда человеку в детстве это рассказывают, у него в подкорке закладывается система ценностей, «неподлостей». Ну, хотя бы у кого-то. Пастернак писал в «Охранной грамоте», что «история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связывающих оче-редное неизвестное с известным», где в одной части всегда Евангелие, а в другой - текущий момент культуры. Культура, литература - это науки, которые еще и воспитывают.
Получается, это ушло навсегда - вот это умное, читаю-щее, глубокое?..
Навсегда ничего не уходит. По крайней мере, в это хочется верить. Есть две наглядные геометрические схемы, я их всегда студентам рисовала. Первая: культура в виде перевернутой пирамиды. Большое количество людей понимает что-то лежащее на поверхности, а потом по мере углубления количество понимающих становится все меньше и меньше, но на этом оно все и держится. Вторая: две окружности, маленькая и большая. Когда человек мало чего знает (малая окружность), его контакт с непознанным мал. Чем больше он узнает, тем больше он обнаруживает для себя неизвестного. Мир изобретателей все равно восторжествует над миром приобретателей: «художникам» жить интереснее.
Два последних вопроса. Первый: слышала ли ты про идею проекта «100 обязательных книг»? Как ты относишься к этой идее? Второй: назови несколько самых главных в твоей жизни художественных книг?
Гениальный архитектор Гауди всю жизнь перечитывал комментарии к Новому Завету и архитектурный словарь Виолле-ле-Дюка. Лев Толстой утверждал, что прочитать за жизнь одну хорошую книгу достаточно, при том что в Ясной Поляне у него была библиотека в 22 тысячи томов. Ту, единственную, нужно долго выбирать. Поэтому списки - вещь неплохая. В Щукинском училище я давала студентам полные «филфаковские» списки литературы, ничуть не надеясь, что кто-то их прочитает. Но культура - это язык. Каждое имя - слово в своей эпохе. Если мы говорим о Средних веках, хорошо бы знать, что существовали и Старшая Эдда, и миннезингеры, а не только Франсуа Вийон и «Песнь о Роланде». Для экзамена нужно было прочитать четырех авторов на выбор, но при этом серьезно анализировать текст, чтобы мне и им самим было интересно. «Двойки» я ставила только за обман: если сказал, что читал, а не деле краткое содержание было прослушано в коридоре.
А в смысле любимых книг - очень трудно выбрать: они меняются. Три-пять будет нечестно по отношению к остальным. По-настоящему экзистенциальным писателем для меня был Марсель Пруст: его умение лелеять детали, вспоминать и выстраивать мир… Невероятно важное умение - прошедший опыт пропускать через «прустовскую призму», точную, ароматную, наполненную фактурами, образами. Я прочла его от корки до корки, все семь томов, и благодарна судьбе, что выдался момент, когда получилось затаиться и одолеть Пруста.
Другой важный этап - Данте. Шелли писал, что единственное место, где нужно читать «Божественную комедию», - это крыша Миланского собора. Пару лет назад выполнила его наказ, день провела среди готических шпилей, успела дочитать только «Ад», но зато на итальянском, с комментариями. Чтобы никого не обидеть, вспомню любимого Борхеса: «Я всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки».
ТАТЬЯНА ПИГАРЁВА закончила филологический факультет МГУ и защитила диссертацию о проблемах времени и пространства в испанской поэзии ХХ века. Преподавала в Театральном училище им. Б.В. Щукина, работала в испанской газете «El País», была корреспондентом в Москве испанского еженедельника «Tiempo», снимала репортажи для каталонского телевидения, писала очерки о путешествиях для российской прессы, организовывала кинофестивали и выставки, сопровождала в России королеву Испании, Педро Альмодовара, Карлоса Сауру и прочих видных деятелей испанской культуры. В 2002 году в Испании была опубликована ее книга «Автобиография Москвы, частная коллекция городских историй» на испанском языке. С 2002 года руководит отделом культуры Института Сервантеса, испанского культурного центра в Москве
Леонид Клейн,
Шеф-редактор «Части речи»