Вопрос веры
Бог пришел ко мне вечером. Ровно через полчаса после того, как я перестала в него верить. В дверь аккуратно постучали (звонок у меня не работает, и руки никак не дойдут починить), я посмотрела в глазок. Он стоял на лестничной площадке, пританцовывая, словно в туалет хочет. В одной руке пакет, в котором угадывается стеклотара, в другой - коробка с тортом.
- Привет, - сказал он, когда я, налюбовавшись на его небритую физиономию, все-таки открыла дверь.
- Привет, - хмуро сказала я. - Ты опоздал, я в тебя уже не верю.
- Да? - он, по-моему, удивился.
- Да, - я тоже удивилась, я думала он все самым первым узнает.
- Ну, ладно, - как-то слишком легко согласился он. - Можно я в туалет зайду? А то пиво, знаете ли.
Я впустила его, одной рукой отодвигая собаку, порывающуюся его облобызать (а вместе с ним и тортик; и еще вопрос, если честно, кого больше), второй пытаясь застегнуть пуговицу на штанах (блин, ну давно надо было или похудеть или перешить). Он вручил мне пакет и коробку, стянул ботинки, чмокнул собаку в лоб, отчего она, слегка обалдевшая, села на попу и загадочно улыбнулась, и пошел вглубь квартиры, прямо к заветной комнатке. Интересно, откуда он знает, куда идти, он же у меня ни разу не был? Впрочем, чего это я, квартира-то стандартная.
Не было его долго, видимо, пива было много. Бог, тоже мне, подумала я, с такими пустяками не справляется. Правильно я в него больше не верю.
Я ушла на кухню, положила его гастрономию на стол (в пакете что-то радостно зазвякало и забулькало), машинально нажала на кнопку пуска чайника. Собака увалилась на пол. Одним глазом поглядывала на торт, вторым следила за коридором.
- А вот и я, - радостно возвестил он, заходя на кухню и усаживаясь на табуретку (собака тут же полезла ему носом в ладонь). Я молчала.
И он молчал.
Короче, мы молчали.
Минут пять.
Или шесть.
- Слушай, - наконец сказал он обиженным голосом. - Ну, что такое, честное слово? Ну, не веришь в меня и не надо, но чаем-то напоить можно?
Потом добавил, кивая на стол:
- У меня тортик есть. Птичье молоко, между прочим. Ты же любишь?
- Не нужен мне твой тортик, - проворчала я и полезла за чашками.
- Мне в той, которая со щенками, - торопливо сказал он. И добавил смущенно, - Люблю щенков.
Я достала ему «которая со щенками», себе взяла одну из «штатских» (в смысле, из Штатов, Соединенных Штатов Америки) с коллажом из видов прекрасного города Вашингтона. Поставила обе чашки на стол, открыла сахарницу, заварочный чайник из холодильника вытащила. Он в это время разламывал коробку с тортом: отколупывал скрепки с боков, распрямлял картонные борта, чтобы удобнее резать и брать было. Вынул ножик из кармана, покромсал кулинарное изделие огромными кусками. Один кусок, не дожидаясь чая, надкусил (кусочек шоколадной корочки упал на пол), второй засунул в рот собаке. Она заглотила торт одним махом, шумно и довольно задышала.
Я налила чай, пододвинула ему чашку, сахарницу, села напротив. Он захватил сразу кусочков пять сахара, полюбовался на них, сказал «Ух, ты» (у меня сахар смешной: цилиндрической формы и разноцветный - оранжевый, зеленый и желтый). Наглядевшись, бросил в чашку, начал размешивать ножиком своим перочинным: я забыла дать ему ложечку. Шумно отхлебнув, покачал головой, добавил еще два кусочка. Снова попробовал, остался доволен.
- Как мама? - спросил он, выпив полчашки. - Не болеет?
- Ничего, - вежливо ответила я. - Сердце иногда пошаливает, но, в общем, ничего.
- Ты за ней следи, я-то не всегда успеваю.
- Слежу.
- Ну, а вообще как дела?
- Нормально.
Он доел третий кусок (не забыв поделиться с собакой, которая, судя по блаженному выражению на морде, готова была пойти за ним на край света хоть сейчас) и встал из-за стола. Потянулся, хрустнув суставами, прошелся по кухне. Заметил на одной из полок губную гармошку, потянулся за ней.
- Не надо, - сказала я. - Собака выть начнет, а уже поздно - соседи спят.
Вместо ответа он облизал губы, приложил к ним гармошку и издал тихий гудящий звук. Собака подняла голову, пошевелила правым ухом, прислушиваясь. Откликнулась тихонечко. Он сыграл два такта, она подвыла точно в тон.
Музыканты, блин. Что я соседям скажу?
Они сыграли и свыли мне «Oh, Susanna», «My Bonnie», «Amazing Grace» и еще какую-то мелодию из арсенала начинающего гармошечника, название которой я забыла. Закончился маленький ночной концерт торжественным исполнением гимна Советского Союза, причем если предыдущие песенки моя собака слышала, когда я старательно пыталась надуть их сама, то откуда она знает мелодию гимна, я ума не приложу. Я не столь извращена, чтобы включать патриотическую музыку в шесть утра. Я в это время или сплю или что-нибудь другое слушаю.
- Браво, - сказала я, посвящая это больше тому, что соседи так и не обозначили свое существование ни гневным стуком в стены, ни выламыванием моей хлипкой двери.
- Ну, ты чего? - вдруг грустно спросил он, откладывая гармошку и присаживаясь за стол. - Чего ты?
- Ничего.
- А почему ты в меня больше не веришь?
Я не смогла честно ответить ему на этот, в сущности, простой вопрос. Отчасти оттого, что говорить такое, смотря при этом Ему в глаза, достаточно глупо, отчасти оттого, что и сама до конца не понимала - почему. Так получилось.
- Так получилось, - сказала я и подумала, что более идиотского ответа он, наверное, и не слышал никогда. Ща-ас как обидится.
Но он не обиделся, улыбнулся ласково.
- Дурында, - сказал, и потянулся за чайником.
Я кивнула. Дурында, чего уж там.
Он налил нам остывшего чаю, положил в свою чашку сразу восемь цилиндриков сахара (четыре оранжевых, три зеленых и один желтый), взял два куска торта - один себе, другой отдал намекательно подмигивающей собаке.
- Извини, - сказала я.
- Да, ладно, чего там, - отмахнулся он, жуя. - Я же понимаю. Я поэтому и пришел.
- А? - глупым голосом сказала я.
- Ага, - вздохнул он, а больше ничего не добавил.
Но я, кажется, поняла.
Через пять минут он встал с табуретки, стряхнул на сопящую от счастья собаку крошки, потянул на себя пакет (в нем снова раздалось дзиньканье и бульканье), сказал:
- Ладно, я пошел. Пора мне.
- Не уходи, - нервно попросила я. - Не уходи.
- Надо. Не сердись, - устало попросил он. - Не сердись.
Уже на пороге, когда он обувался, я спросила:
- Можно задать тебе один вопрос?
- Валяй, - разрешил он, завязывая бантиком шнурок на левом ботинке.
- Что у тебя в пакете?
Он глянул на меня исподлобья, усмехнулся.
- Да, вот, - ответил, - тут у вас в седьмом доме чувак живет. Бизнесмен. Через час решит покончить с собой. А он ничего, кроме коньяка, не потребляет, понимаешь?
Я кивнула.
Я понимаю.
Он выпрямился, притопнул ногами, проверяя затянутость шнурков, поцеловал собаку, которая уже к этому моменту сидела на попе, внимательно наблюдая за его руками, и поэтому просто улыбнулась и даже не очень загадочно. Повозившись с замком (он у меня заедает, а починить руки никак не дойдут), открыл дверь, вышел на лестничную площадку. Подмигнул мне через плечо и начал спускаться по лестнице, тихонько насвистывая гимн Советского Союза.
Я немного постояла, слушая, затем закрыла дверь и пошла на кухню мыть посуду.
- Привет, - сказал он, когда я, налюбовавшись на его небритую физиономию, все-таки открыла дверь.
- Привет, - хмуро сказала я. - Ты опоздал, я в тебя уже не верю.
- Да? - он, по-моему, удивился.
- Да, - я тоже удивилась, я думала он все самым первым узнает.
- Ну, ладно, - как-то слишком легко согласился он. - Можно я в туалет зайду? А то пиво, знаете ли.
Я впустила его, одной рукой отодвигая собаку, порывающуюся его облобызать (а вместе с ним и тортик; и еще вопрос, если честно, кого больше), второй пытаясь застегнуть пуговицу на штанах (блин, ну давно надо было или похудеть или перешить). Он вручил мне пакет и коробку, стянул ботинки, чмокнул собаку в лоб, отчего она, слегка обалдевшая, села на попу и загадочно улыбнулась, и пошел вглубь квартиры, прямо к заветной комнатке. Интересно, откуда он знает, куда идти, он же у меня ни разу не был? Впрочем, чего это я, квартира-то стандартная.
Не было его долго, видимо, пива было много. Бог, тоже мне, подумала я, с такими пустяками не справляется. Правильно я в него больше не верю.
Я ушла на кухню, положила его гастрономию на стол (в пакете что-то радостно зазвякало и забулькало), машинально нажала на кнопку пуска чайника. Собака увалилась на пол. Одним глазом поглядывала на торт, вторым следила за коридором.
- А вот и я, - радостно возвестил он, заходя на кухню и усаживаясь на табуретку (собака тут же полезла ему носом в ладонь). Я молчала.
И он молчал.
Короче, мы молчали.
Минут пять.
Или шесть.
- Слушай, - наконец сказал он обиженным голосом. - Ну, что такое, честное слово? Ну, не веришь в меня и не надо, но чаем-то напоить можно?
Потом добавил, кивая на стол:
- У меня тортик есть. Птичье молоко, между прочим. Ты же любишь?
- Не нужен мне твой тортик, - проворчала я и полезла за чашками.
- Мне в той, которая со щенками, - торопливо сказал он. И добавил смущенно, - Люблю щенков.
Я достала ему «которая со щенками», себе взяла одну из «штатских» (в смысле, из Штатов, Соединенных Штатов Америки) с коллажом из видов прекрасного города Вашингтона. Поставила обе чашки на стол, открыла сахарницу, заварочный чайник из холодильника вытащила. Он в это время разламывал коробку с тортом: отколупывал скрепки с боков, распрямлял картонные борта, чтобы удобнее резать и брать было. Вынул ножик из кармана, покромсал кулинарное изделие огромными кусками. Один кусок, не дожидаясь чая, надкусил (кусочек шоколадной корочки упал на пол), второй засунул в рот собаке. Она заглотила торт одним махом, шумно и довольно задышала.
Я налила чай, пододвинула ему чашку, сахарницу, села напротив. Он захватил сразу кусочков пять сахара, полюбовался на них, сказал «Ух, ты» (у меня сахар смешной: цилиндрической формы и разноцветный - оранжевый, зеленый и желтый). Наглядевшись, бросил в чашку, начал размешивать ножиком своим перочинным: я забыла дать ему ложечку. Шумно отхлебнув, покачал головой, добавил еще два кусочка. Снова попробовал, остался доволен.
- Как мама? - спросил он, выпив полчашки. - Не болеет?
- Ничего, - вежливо ответила я. - Сердце иногда пошаливает, но, в общем, ничего.
- Ты за ней следи, я-то не всегда успеваю.
- Слежу.
- Ну, а вообще как дела?
- Нормально.
Он доел третий кусок (не забыв поделиться с собакой, которая, судя по блаженному выражению на морде, готова была пойти за ним на край света хоть сейчас) и встал из-за стола. Потянулся, хрустнув суставами, прошелся по кухне. Заметил на одной из полок губную гармошку, потянулся за ней.
- Не надо, - сказала я. - Собака выть начнет, а уже поздно - соседи спят.
Вместо ответа он облизал губы, приложил к ним гармошку и издал тихий гудящий звук. Собака подняла голову, пошевелила правым ухом, прислушиваясь. Откликнулась тихонечко. Он сыграл два такта, она подвыла точно в тон.
Музыканты, блин. Что я соседям скажу?
Они сыграли и свыли мне «Oh, Susanna», «My Bonnie», «Amazing Grace» и еще какую-то мелодию из арсенала начинающего гармошечника, название которой я забыла. Закончился маленький ночной концерт торжественным исполнением гимна Советского Союза, причем если предыдущие песенки моя собака слышала, когда я старательно пыталась надуть их сама, то откуда она знает мелодию гимна, я ума не приложу. Я не столь извращена, чтобы включать патриотическую музыку в шесть утра. Я в это время или сплю или что-нибудь другое слушаю.
- Браво, - сказала я, посвящая это больше тому, что соседи так и не обозначили свое существование ни гневным стуком в стены, ни выламыванием моей хлипкой двери.
- Ну, ты чего? - вдруг грустно спросил он, откладывая гармошку и присаживаясь за стол. - Чего ты?
- Ничего.
- А почему ты в меня больше не веришь?
Я не смогла честно ответить ему на этот, в сущности, простой вопрос. Отчасти оттого, что говорить такое, смотря при этом Ему в глаза, достаточно глупо, отчасти оттого, что и сама до конца не понимала - почему. Так получилось.
- Так получилось, - сказала я и подумала, что более идиотского ответа он, наверное, и не слышал никогда. Ща-ас как обидится.
Но он не обиделся, улыбнулся ласково.
- Дурында, - сказал, и потянулся за чайником.
Я кивнула. Дурында, чего уж там.
Он налил нам остывшего чаю, положил в свою чашку сразу восемь цилиндриков сахара (четыре оранжевых, три зеленых и один желтый), взял два куска торта - один себе, другой отдал намекательно подмигивающей собаке.
- Извини, - сказала я.
- Да, ладно, чего там, - отмахнулся он, жуя. - Я же понимаю. Я поэтому и пришел.
- А? - глупым голосом сказала я.
- Ага, - вздохнул он, а больше ничего не добавил.
Но я, кажется, поняла.
Через пять минут он встал с табуретки, стряхнул на сопящую от счастья собаку крошки, потянул на себя пакет (в нем снова раздалось дзиньканье и бульканье), сказал:
- Ладно, я пошел. Пора мне.
- Не уходи, - нервно попросила я. - Не уходи.
- Надо. Не сердись, - устало попросил он. - Не сердись.
Уже на пороге, когда он обувался, я спросила:
- Можно задать тебе один вопрос?
- Валяй, - разрешил он, завязывая бантиком шнурок на левом ботинке.
- Что у тебя в пакете?
Он глянул на меня исподлобья, усмехнулся.
- Да, вот, - ответил, - тут у вас в седьмом доме чувак живет. Бизнесмен. Через час решит покончить с собой. А он ничего, кроме коньяка, не потребляет, понимаешь?
Я кивнула.
Я понимаю.
Он выпрямился, притопнул ногами, проверяя затянутость шнурков, поцеловал собаку, которая уже к этому моменту сидела на попе, внимательно наблюдая за его руками, и поэтому просто улыбнулась и даже не очень загадочно. Повозившись с замком (он у меня заедает, а починить руки никак не дойдут), открыл дверь, вышел на лестничную площадку. Подмигнул мне через плечо и начал спускаться по лестнице, тихонько насвистывая гимн Советского Союза.
Я немного постояла, слушая, затем закрыла дверь и пошла на кухню мыть посуду.