Любите ли Вы Лорку, так, как люблю Лорку я?
а вам какой из переводов этой поистине замечательной баллады нравится больше?
М. Самаев.
Кони черны и подковы,
цокающие жестко,
а на плащах мерцают
пятна чернил и воска.
Едут, свинцовоголовы,
едут, одеты мраком.
Плакать они не могут:
души покрыты лаком.
Горбатые и ночные,
там, где они проезжают,
смола тишины сочится
и страха песчинки жалят.
Едут, куда им надо,
и прозревают, грезя,
прихоти пистолетной
призрачные созвездья.
Старинный цыганский город!
Флажки, флюгера, деревья.
В небе луна наливная,
тыква с вишневым вареньем.
Кто видел, тот не забудет
кровель твоих очертанья,
город коричных башен,
мускуса и отчаянья.
Ноченьки-ночки-ночи
вкрадчивый сумрак льется.
В кузнях своих цыгане
стрелы куют и солнца.
Раненый конь стучится
в каждую дверь - отворите!
В Хересе-де-ла-Фронтера
стеклянных кочетов крики.
За угол твой, внезапность,
ветер сейчас заскочит,
голый в серебряном мраке
ноченьки-ночки-ночи.
Иосиф с девой Марией,
празднично разодеты,
зашли к цыганам - забрать
забытые кастаньеты.
Мария что алькальдеса
нарядом своим и статью:
из миндаля ее бусы,
фольгой сияет платье.
Иосиф свой плащ колышет
движеньями рук и стана.
В их свите - Педро Домек
и три персидских султана.
Не полумесяц в небе -
аист во сне застывший.
В фонарики и штандарты
оделись плоские крыши.
По отраженьям тоскуют
стайки безбедрых плясуний.
В Хересе-де-ла-Фронтера
влажная мгла новолунья.
Старинный цыганский город! -
Флажки, флюгера, деревья...
Гаси зеленые луны -
вот-вот войдет жандармерия!
Лежишь ты вдали от моря,
такой беспечный и древний.
Люди, скорей уходите -
не знать кудрям его гребней.
Попарно из тьмы въезжают
жандармы в праздничный город.
Теснится в их патронташах
бессмертника сиплый шорох.
Попарно из тьмы въезжают,
и ночь в их плащах двоится.
И шпорами за витриной
звезды спешат притвориться.
Двери на двери множил
город, не зная страха.
И сорок жандармов стали
в них вырастать из мрака.
Маятники застыли,
в бутылях хмарью осенней
коньяк прикинулся - только б
не вызывать подозрений.
Стая протяжных воплей
реет над флюгерами.
Сабли кромсают ветер,
что под копыта прянул.
Старухи мечутся между
уличным светом и тенью -
сонных коней выводят,
тащат кубышки денег.
Вверх мостовыми крутыми
едут жандармы, и, множась,
стелятся вслед за ними
беглые вихри ножниц.
Сходятся люди со скарбом
у Вифлеемской заставы.
Раненый сам, Иосиф
готовит ребенку саван.
Выстрелов острые вскрики
всю ночь темноту бичуют.
Дева Мария детишек
звездною слюнкой врачует.
Но едут вперед жандармы,
сея огонь по дороге -
даже на обнаженном
воображенье ожоги.
Роса Камборьо из двери
смотрит, обезголосив:
срезанные ее груди
у ног стоят на подносе.
От собственных кос иные
девушки убегали,
а воздух вослед взрывался
розами с запахом гари.
Когда в черепках все кровли
ничком на земле лежали,
на каменных очертаньях
плечи зари задрожали.
Старинный цыганский город!
Жандармы двумя рядами
в тоннель тишины уходят,
а ты облачился в пламя.
Старинный цыганский город!
Он скрылся, в огне не канув,
за лобной костью моею.
Игра луны и барханов.
П. Ильинский.
Чернее черных коней
Черных подков чечетка.
Блестит на плащах узор,
Из пятен чернильных соткан.
Закрыт в черепах свинцовых
Слёзоотводный клапан.
Летят по дороге души,
Покрытые жестким лаком.
Рисует горбатый призрак
Грядущий пейзаж пустыни,
Безмолвье петли и кляпа
Колотит сердца, как дыни.
Взломает любые двери
Притихнувший до поры
Морозный вселенский ужас
Расстегнутой кобуры.
*
О город, цыганский город!
Там нет на веселье лишних.
Что слаще луны и тыквы
С вареньем из сочной вишни?
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг,
Как пробовал горький мускус,
Взойдя на имбирный пик.
*
Когда же кромешная ночь
Раскинулась теменью черной,
То стрелы цыгане - и солнца -
Ковали у жаркого горна.
Заплакал у каждой двери
Раненный конь. И город
Стеклянные звери будят
Тревожным петушьим хором.
Внезапно явился ветер,
Бурлящий, нагой, нездешний -
И темень серебряной ночи
Стала пучиной кромешной.
*
Но где кастаньеты? И сразу,
Заботы иные забросив,
За помощью мчатся к цыганам
Пречистая и Иосиф.
Супруги главы городского
Мария нарядней одета -
Фольгою расшитое платье
И бусы миндального цвета.
Иосиф поводит плечами,
Облитыми шёлковым градом,
За ним три волхва выступают
И признанный виноградарь.
Двурогий и строгий, как аист,
Плывет полумесяц сонный,
Все крыши давно захватили
Фонарные батальоны.
Рыдают, суставы утратив,
Пред зеркалом балерины.
В городе - только тени.
И темень бездонной пучины.
*
О город, цыганский город,
Красив ты - куда ни взгляни!
Но скачут орденоносцы -
Гаси поскорее огни!
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг
Сокрытый вдали от моря
Косматый и тёмный лик.
*
Въезжают попарно в город
В сердце праздничной каши,
И запах цветов смертельных
Гуляет по патронташам.
Въезжают попарно в город
Удвоенные пустоты,
И небо им мнится витриной
Регалий отдельной роты.
*
А город, не ведая страха,
Всё двери открытые множит,
И сорок жандармских мундиров
В них скачут без всякой дрожи.
Застыли на башне стрелки,
И чтоб избежать навета,
Чужих документов алчут
Бутылки коньячного цвета.
Взлетают над флюгерами
Пронзительных криков горны,
Исколотый саблями ветер
Растоптан копытом черным.
Пугая кобылок сонных,
Звенят медяками склянки,
Спасительной тьмой проулков
Седые спешат цыганки.
Но улиц крутые склоны
Покорны плащам зловещим,
И лопасти ножниц вихря
Молотят бегущих женщин.
У врат Вифлеемских табор.
А в центре толпы - Иосиф.
Покойницу он наряжает,
Не молится и не просит.
И ночь напролет карабины
Упорствуют барабанно.
Мадонна детей врачует
Звездномолочной манной.
Но дальше скачут жандармы,
Земли засевая вымя
Кострами, в которых гибнут
Нагими и молодыми.
В воротах родного дома
Стенает цыганка Роса
Её отсеченные груди -
Стоят на литом подносе.
Сподручны беглянок гривы
Для травли неутомимой.
И розы пороховые
Клубятся душистым дымом.
Когда же всю землю заново
Крыш-линий иссёк узор,
Рассвета окаменевшего
Застыл пораженный взор.
*
Прочь скачет немым туннелем
Черный жандармский конь.
О город, цыганский город,
Последний твой друг - огонь.
Тебя позабыть смогу ли? -
Колотит и жжет в виске
Память о лунной прыти
И выгоревшем песке.
Гелескул.
Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
затянуты в портупею
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую тьму молчанья.
От них никуда не деться -
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!
Ночи, кудесницы ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Конь у порога плакал
и жаловался на раны.
В Хересе де ла Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветры, нагие ветры,
слетались по одиночке
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, кудесницы ночи.
Иосифу и Марии
невесело на гулянье -
пропали их кастаньеты.
Не выручат ли цыгане?
На зависть жене алькальда
воскресный наряд Пречистой,
блистает фольгой накидка,
бренчит миндалем монисто.
И плащ Иосифа мреет,
как шелковая сутана.
А вслед Домек-виноградарь
и три заморских султана.
Завороженно замер
дремотным аистом месяц.
Взлетают огни и флаги
пролетами гулких лестниц.
В ночных зеркалах рыдая,
безбедрые пляшут тени.
В Хересе де ла Фронтера -
полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен…
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди…
Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.
А город гонит заботы,
тасуя двери предместий…
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Оцепенели куранты
на кафедрале высоком.
Выцвел коньяк в бутылке
и притворился соком.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями…
У Вифлеемских ворот
сгрудились люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей Пречистая Дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь обжигая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
И стонет Роса Камборьо
сжимая в пальцах точеных,
поднос, где замерли чаши
ее грудей отсеченных.
Плясуньи, развеяв косы,
бегут, как от волчьей стаи,
и розы пороховые
взрываются, расцветая…
Когда же пластами пашни
легла черепица кровель,
заря в беспамятстве пала
на мертвый каменный профиль…
О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отсвет.
Игру луны и пустыни.
Мне - первый.
М. Самаев.
Кони черны и подковы,
цокающие жестко,
а на плащах мерцают
пятна чернил и воска.
Едут, свинцовоголовы,
едут, одеты мраком.
Плакать они не могут:
души покрыты лаком.
Горбатые и ночные,
там, где они проезжают,
смола тишины сочится
и страха песчинки жалят.
Едут, куда им надо,
и прозревают, грезя,
прихоти пистолетной
призрачные созвездья.
Старинный цыганский город!
Флажки, флюгера, деревья.
В небе луна наливная,
тыква с вишневым вареньем.
Кто видел, тот не забудет
кровель твоих очертанья,
город коричных башен,
мускуса и отчаянья.
Ноченьки-ночки-ночи
вкрадчивый сумрак льется.
В кузнях своих цыгане
стрелы куют и солнца.
Раненый конь стучится
в каждую дверь - отворите!
В Хересе-де-ла-Фронтера
стеклянных кочетов крики.
За угол твой, внезапность,
ветер сейчас заскочит,
голый в серебряном мраке
ноченьки-ночки-ночи.
Иосиф с девой Марией,
празднично разодеты,
зашли к цыганам - забрать
забытые кастаньеты.
Мария что алькальдеса
нарядом своим и статью:
из миндаля ее бусы,
фольгой сияет платье.
Иосиф свой плащ колышет
движеньями рук и стана.
В их свите - Педро Домек
и три персидских султана.
Не полумесяц в небе -
аист во сне застывший.
В фонарики и штандарты
оделись плоские крыши.
По отраженьям тоскуют
стайки безбедрых плясуний.
В Хересе-де-ла-Фронтера
влажная мгла новолунья.
Старинный цыганский город! -
Флажки, флюгера, деревья...
Гаси зеленые луны -
вот-вот войдет жандармерия!
Лежишь ты вдали от моря,
такой беспечный и древний.
Люди, скорей уходите -
не знать кудрям его гребней.
Попарно из тьмы въезжают
жандармы в праздничный город.
Теснится в их патронташах
бессмертника сиплый шорох.
Попарно из тьмы въезжают,
и ночь в их плащах двоится.
И шпорами за витриной
звезды спешат притвориться.
Двери на двери множил
город, не зная страха.
И сорок жандармов стали
в них вырастать из мрака.
Маятники застыли,
в бутылях хмарью осенней
коньяк прикинулся - только б
не вызывать подозрений.
Стая протяжных воплей
реет над флюгерами.
Сабли кромсают ветер,
что под копыта прянул.
Старухи мечутся между
уличным светом и тенью -
сонных коней выводят,
тащат кубышки денег.
Вверх мостовыми крутыми
едут жандармы, и, множась,
стелятся вслед за ними
беглые вихри ножниц.
Сходятся люди со скарбом
у Вифлеемской заставы.
Раненый сам, Иосиф
готовит ребенку саван.
Выстрелов острые вскрики
всю ночь темноту бичуют.
Дева Мария детишек
звездною слюнкой врачует.
Но едут вперед жандармы,
сея огонь по дороге -
даже на обнаженном
воображенье ожоги.
Роса Камборьо из двери
смотрит, обезголосив:
срезанные ее груди
у ног стоят на подносе.
От собственных кос иные
девушки убегали,
а воздух вослед взрывался
розами с запахом гари.
Когда в черепках все кровли
ничком на земле лежали,
на каменных очертаньях
плечи зари задрожали.
Старинный цыганский город!
Жандармы двумя рядами
в тоннель тишины уходят,
а ты облачился в пламя.
Старинный цыганский город!
Он скрылся, в огне не канув,
за лобной костью моею.
Игра луны и барханов.
П. Ильинский.
Чернее черных коней
Черных подков чечетка.
Блестит на плащах узор,
Из пятен чернильных соткан.
Закрыт в черепах свинцовых
Слёзоотводный клапан.
Летят по дороге души,
Покрытые жестким лаком.
Рисует горбатый призрак
Грядущий пейзаж пустыни,
Безмолвье петли и кляпа
Колотит сердца, как дыни.
Взломает любые двери
Притихнувший до поры
Морозный вселенский ужас
Расстегнутой кобуры.
*
О город, цыганский город!
Там нет на веселье лишних.
Что слаще луны и тыквы
С вареньем из сочной вишни?
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг,
Как пробовал горький мускус,
Взойдя на имбирный пик.
*
Когда же кромешная ночь
Раскинулась теменью черной,
То стрелы цыгане - и солнца -
Ковали у жаркого горна.
Заплакал у каждой двери
Раненный конь. И город
Стеклянные звери будят
Тревожным петушьим хором.
Внезапно явился ветер,
Бурлящий, нагой, нездешний -
И темень серебряной ночи
Стала пучиной кромешной.
*
Но где кастаньеты? И сразу,
Заботы иные забросив,
За помощью мчатся к цыганам
Пречистая и Иосиф.
Супруги главы городского
Мария нарядней одета -
Фольгою расшитое платье
И бусы миндального цвета.
Иосиф поводит плечами,
Облитыми шёлковым градом,
За ним три волхва выступают
И признанный виноградарь.
Двурогий и строгий, как аист,
Плывет полумесяц сонный,
Все крыши давно захватили
Фонарные батальоны.
Рыдают, суставы утратив,
Пред зеркалом балерины.
В городе - только тени.
И темень бездонной пучины.
*
О город, цыганский город,
Красив ты - куда ни взгляни!
Но скачут орденоносцы -
Гаси поскорее огни!
Кто видел тебя, не сможет
Забыть на единый миг
Сокрытый вдали от моря
Косматый и тёмный лик.
*
Въезжают попарно в город
В сердце праздничной каши,
И запах цветов смертельных
Гуляет по патронташам.
Въезжают попарно в город
Удвоенные пустоты,
И небо им мнится витриной
Регалий отдельной роты.
*
А город, не ведая страха,
Всё двери открытые множит,
И сорок жандармских мундиров
В них скачут без всякой дрожи.
Застыли на башне стрелки,
И чтоб избежать навета,
Чужих документов алчут
Бутылки коньячного цвета.
Взлетают над флюгерами
Пронзительных криков горны,
Исколотый саблями ветер
Растоптан копытом черным.
Пугая кобылок сонных,
Звенят медяками склянки,
Спасительной тьмой проулков
Седые спешат цыганки.
Но улиц крутые склоны
Покорны плащам зловещим,
И лопасти ножниц вихря
Молотят бегущих женщин.
У врат Вифлеемских табор.
А в центре толпы - Иосиф.
Покойницу он наряжает,
Не молится и не просит.
И ночь напролет карабины
Упорствуют барабанно.
Мадонна детей врачует
Звездномолочной манной.
Но дальше скачут жандармы,
Земли засевая вымя
Кострами, в которых гибнут
Нагими и молодыми.
В воротах родного дома
Стенает цыганка Роса
Её отсеченные груди -
Стоят на литом подносе.
Сподручны беглянок гривы
Для травли неутомимой.
И розы пороховые
Клубятся душистым дымом.
Когда же всю землю заново
Крыш-линий иссёк узор,
Рассвета окаменевшего
Застыл пораженный взор.
*
Прочь скачет немым туннелем
Черный жандармский конь.
О город, цыганский город,
Последний твой друг - огонь.
Тебя позабыть смогу ли? -
Колотит и жжет в виске
Память о лунной прыти
И выгоревшем песке.
Гелескул.
Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
затянуты в портупею
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую тьму молчанья.
От них никуда не деться -
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!
Ночи, кудесницы ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Конь у порога плакал
и жаловался на раны.
В Хересе де ла Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветры, нагие ветры,
слетались по одиночке
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, кудесницы ночи.
Иосифу и Марии
невесело на гулянье -
пропали их кастаньеты.
Не выручат ли цыгане?
На зависть жене алькальда
воскресный наряд Пречистой,
блистает фольгой накидка,
бренчит миндалем монисто.
И плащ Иосифа мреет,
как шелковая сутана.
А вслед Домек-виноградарь
и три заморских султана.
Завороженно замер
дремотным аистом месяц.
Взлетают огни и флаги
пролетами гулких лестниц.
В ночных зеркалах рыдая,
безбедрые пляшут тени.
В Хересе де ла Фронтера -
полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен…
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди…
Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.
А город гонит заботы,
тасуя двери предместий…
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Оцепенели куранты
на кафедрале высоком.
Выцвел коньяк в бутылке
и притворился соком.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями…
У Вифлеемских ворот
сгрудились люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей Пречистая Дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь обжигая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
И стонет Роса Камборьо
сжимая в пальцах точеных,
поднос, где замерли чаши
ее грудей отсеченных.
Плясуньи, развеяв косы,
бегут, как от волчьей стаи,
и розы пороховые
взрываются, расцветая…
Когда же пластами пашни
легла черепица кровель,
заря в беспамятстве пала
на мертвый каменный профиль…
О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отсвет.
Игру луны и пустыни.
Мне - первый.