Виктор Шнейдер
Когда глаза привыкли к темноте,
и уши - к тишине, и руки-ноги -
к отсутствию какой-либо опоры,
и ноздри - к безвоздушному пространству,
я понял, что действительно темно
и тихо, и что нету кислорода,
и ничего иного, и меня.
И с горя закурил...
Это стихи питерского поэта Виктора Шнейдера. Годы жизни: 1971-2001.
Короткий жизненный путь вроде бы нетрудно окинуть взглядом. Кому-то он покажется почти бессобытийным, и это объяснимо. Во-первых, в официальных автобиографиях учеба в школе и вузе - лишь первые два пункта, после которых обычно и ожидается самое интересное, Виктор же закончил учебу за два года до смерти. Во-вторых, ежедневные выпуски новостей исподволь приучили нас считать, что «стоящие внимания» происшествия окрашены трагически. Итак, событий в жизни было немного. В шестнадцать лет - смерть отца. В двадцать - эмиграция в Германию. В двадцать девять - роковой спуск на лыжах, жизнь оборвавший. Не двинул вперед микробиологию, не женился, не выпустил настоящую книгу…
Что же писать о нем? Виктор Шнейдер - поэт, а мы усвоили со школьной скамьи, что творческая личность всегда представляет интерес. Но вот древние греки на удивление долго не интересовались жизнью своих творцов, довольствуясь их произведениями. В результате о Гомере не известно ничего, о Еврипиде - гораздо больше легенд и исторических анекдотов, а попросту - сплетен, чем реальных фактов. Антикварный интерес в античности появился только со спадом творческой активности, когда перестали возникать шедевры в литературе… Впрочем, правы или неправы были классические греки, - а наша цивилизация уже приучена к жизнеописаниям и вспышкам фотокамер папарацци. Однако и у нас, чтобы попасть в объектив, поэт должен быть знаменитым. Виктор Шнейдер - не был. И даже то, что говорят и пишут о нем после смерти, в ранг знаменитости его еще не возводит.
Как ни безнадежна затея, хочется написать на этот раз не о стихах и прозе Виктора, а о нем самом. Потому что помимо литературной одаренности, о степени которой каждый может судить сам по опубликованному, была колоссальная одаренность человеческая. Именно о ней рассказать труднее всего: человека не стало. Авторы некрологов в разных городах, совпадая дословно, писали: от него исходил свет.
Талант всегда притягивает и завораживает, но талант в сочетании с высокой эрудицией, с необыкновенной доброжелательностью, как у Виктора, притягивает вдвойне. <…> Мы все потеряли поэта, который умел в своих стихах сказать о том, что мы все чувствуем, но сказать, а зачастую и понять, не в состоянии. Пронзительная чистота его стихов сочетается с удивительной для молодого человека мудростью. И откуда у него, такого молодого, талантливого, всеми любимого и удачливого парня эта тихая, скорбная, затаенная грусть? Может - от предчувствия своего недолгого пребывания в этом прекрасном, но таком жестоком и неустроенном мире, который он любил, но и воспринимал его очень остро, болезненно и мудро?
Кто за него может ответить на эти вопросы? Никто, кроме его стихов.
В. Тарантул, из некролога.
Эмиграция была данью избранной профессии: серьезные занятия микробиологией требуют материальной базы - лаборатории, оборудования, дорогостоящих реактивов, о которых в России пока приходится только мечтать. Однако ради учебы в Геттингенском университете себя пришлось вырывать с корнем. Не верьте тем, кто утверждает, что это безболезненно. У молодого человека, богатого привязанностями и высоко их ценившего, друзья и первая любовь оказались в России, брат - в Америке, мама - хоть и в той же Германии, но в другом городе, за полстраны от Геттингена.
В разные концы света полетели письма. Большая часть эмигрантской жизни пришлась на доинтернетную эпоху, так что письма были бумажные или звуковые, на магнитных кассетах. Виктор не успевал удивляться: «Взял конверт и обалдел: последний в пачке. То есть за полтора месяца я написал 50 (прописью: до фига) писем». Сетовал на то, что почти для всех, кто важен, существует лишь в прямоугольной форме - в виде листа бумаги, фотографии, конверта, кассеты… И, уж конечно, не помышлял о том, что его несчастье - эрзац живого общения - обернется удачей для биографа-архивариуса: ведь письма-то остались, сохранив частицу непоправимо утраченной личности, о которой и речь. Пусть говорят сами за себя. Выбираем почти наугад - вот Виктор на курсах немецкого языка:
Сейчас у нас упражнение: нарисована комната, и надо сказать, что в ней «неправильно». Я говорю: «Все правильно», а бедная преподша, еще со мной не познакомившаяся, думает, что это я вопрос не понял. А что плохого? Идеальная обстановка изображена: под дверью - кассеты навалом, рядом - холодильник, под ним - фотоаппарат, пепельница в кровати, бутылка на книжной полке, на стуле - хлеб, под стулом - ручка и сигареты, на шкафу - печатная машинка: типичная комната Греча [однокурсника и соавтора. - Н.А.], только унитаз в центре лишний, набитый граммофонными пластинками, хотя порыв хозяина, которого, вероятно, этот музон уже достал, вполне понятен.
Дом субъекта, сошедшего как со страниц Дефо:
пыль в углах, на столе бардак и портрет нефо-
тогеничной девицы, наверно, уже сто лет
как порвавшей аналогичный его портрет…
Впрочем, простите, это уже не из письма. Это из песни…
Письма шли - и оказывалось (по словам очевидцев), что уехавший Виктор остается центром притяжения для оставшихся друзей: школьной, институтской, бардовской компании. Новости друг о друге порой доходили из Питера в Питер через Германию, а поводом для нечастых встреч служили приезды Виктора в Россию. После его смерти эффект повторился: связанные общим горем, стараясь вместе сохранить и донести до слушателей Витины стихи и песни, подружились и даже переженились его знакомые из Мюнхена, где он учился в докторантуре, и из центральной Германии.
В Викторе Шнейдере не было ни тени богемности. Подобно герою его повести «Ближнего твоего…», он «никогда не пользовался ни одним из общепризнанных прав талантов, наипервейшее из которых - право на несносный характер».
Я сказал бы, что поэту
Никакого дела нету
Ни до злобной критики,
Ни до дел политики,
До физических законов,
До позиции знакомых:
В эмпиреях будучи,
Он знаком лишь с будущим.
Так назвав его приметы,
Увенчал бы я поэта
Не венком, но веником,
Славой шизофреника.
В беседах с Виктором, как и в его творчестве, чувствовался ум, дисциплинированный исследовательской лабораторией. Однажды, когда речь зашла об общении не на равных с очень умными людьми, он полушутя заметил: «С Кантом я не говаривал, но беседы с Сократом «со стороны наблюдал»: правда, неприятно? Сносным подобное общение делает статус издевателя “учитель” или эпизодичность. Дружба исключена». В самом деле, более умному собеседнику при желании нетрудно запутать нас, загнать в угол и заставить почувствовать собственное ничтожество. Подчеркнем: Виктор Шнейдер был очень умным человеком. Однако приходилось - и не от влюбленных женщин - слышать воспоминания о долгом разговоре с ним как об одном из счастливых событий в жизни. Что здесь сказалось - доброта? Порядочность? Писательское сердцеведение? Последнее, впрочем, Виктор смеясь отрицал: понимают-то писатели не больше неписателей, у них просто профессионально подвешенный язык…
Учиться у Виктора Шнейдера искусству общения, очевидно, было бы не более и не менее продуктивно, чем учиться у него писать стихи. Но вот несколько типичных для него поступков. Передавая с оказией письмо, написать на конверте: «Прекрасная незнакомка! Я беспредельно благодарен Вам за пересылку конверта мне и еще пуще за будущую передачу ответного - этого. Желаю Вам остатков времяпрепровождения в Германии, счастливых ровно настолько, чтобы возвращение домой оставалось радостным». Не забыть отослать «поздравилку» к очередному празднику (пристраивая тем самым «по делу» способность с легкостью говорить стихами). Заинтересованно обсуждать написанное приятелями. Сказать на своем неродном немецком что-нибудь смешное и неказенное кассирше в магазине, соседке по общежитию. Словом, дать себе труд вспомнить и подумать о людях (навык, крепко усвоенный дома). И после этого искренне удивляться: «Соседи все меняются, а мне с ними все везет да везет!»
Впрочем, попытки сделать из него «всем товарищам пример» сам Виктор постарался бы пресечь. Ему в себе - и справедливо! - важно было другое:
Мои стихи и песни представлялись мне с тех самых пор, как пишу, и, грешным делом… нет, без всяких «грешных дел»! - до сих пор - не нуждающимися в дружеской снисходительности. Я бы даже так сказал, что, не сомневаясь в их достоинствах более, чем в своих, я скорее склонен был полагать, что не они нуждаются в моей поддержке (типа: «Славный парень, который пишет стихи. Ну, какие-какие… Но парень-то славный!»), а я - в их («Ну, какой ни на есть. Зато стихи у него некоторые классные!»).
Друзья на родине готовили издание стихов Виктора.
…Так как не хочется признаваться, что в поэзии я ни фига не понимаю, даже в своей собственной, то позволю себе порассуждать-пофантазировать на тему «может быть такая книжка, а может быть такая книжка». Первый и самый фантастичный посыл при этом - «может быть книжка». Вообще, какая-нибудь. Не верю. Но верить хочу, а посему продолжим. В общем-то за семь лет я понаписал достаточно, чтобы состряпать сборник в любой точке спектра от поэтично-романтичного солидняка до эпатажно-авангардного молодняка. Пойдем же по этому спектру справа налево. Ультра-солидняк типа умной бородатой хари на обложке, распределения стихов по годам или темам (плюс переводы из), искусственно-восторженным вступлением мэтра и претенциозно-гордым названием à la «Сестра моя Жизнь», «Северные цветы» etc. - самому противен, посему и не рассматривается, а лишь указывается для более четкого обозначения «правой границы». Рациональное зерно здесь, пожалуй, слово «вступление»: если бы Каплан на первой (последней) странице написал, что я - хороший, то, честное слово, его десять строк обеспечили бы раскупку книжке куда успешнее, чем оставшиеся мои 690…
Это письмо, всплывшее из архивов уже после выхода в 2003 году двухтомника Виктора Шнейдера (том поэзии - «Там, где Фонтанка впадает в Лету…», прозы - «Гам лет и улиц»), заставляет поежиться: теперь есть и портрет на обложке, и соответствующее распределение стихов с переводами, и предисловие Городницкого. Что ж, у посмертных публикаций своя специфика. Как, впрочем, и у посмертных отзывов: перехвалить молодого автора можно не опасаться… А как смеялся бы Виктор, узнав о недавней просьбе рассказать о нем старшеклассникам школы № 90 на уроке литературы: «Всё, приехали, меня уже в школе проходят!»
Портрет «человека чувствующего», наверное, невозможен без единого слова о любви. Но на эту тему все, что нужно и можно, поэт говорит сам. Пусть прозвучат три цитаты. Первая - фрагмент послания к Офелии (из «раннего Шнейдера», болевшего Шекспиром со школьной скамьи хронически):
…Добровольно бросившись на алтарь
Не помню какой из богинь Олимпа,
Я сгорел. Мне чертовски жаль,
Но вся дальнейшая лирика - липа
(Тот же щербаковский «Февраль»
С узнаваемым прототипом).
На деле, когда возвестит телефон,
Что, дескать, в гости пришел твой голос,
Мой душевный покой, pardon,
Не нарушается ни на волос,
Хотя я и модулирую тон,
Считанный мною с газетных полос…
В руках архивиста цитаты привычно выстраиваются в хронологическом порядке. Кто-то попытается проследить здесь эволюцию. Не стоит, пожалуй…
У кого на сердце свалка,
У кого наоборот,
А в моей душе русалка
Поселилась и живет.
То ли оказала милость,
То ли выместила злость,
То ли просто так случилось -
Поселилась, где пришлось,
И относится ко мне, как
К окружающей среде:
Взбаламутила, что реку,
Завертев хвостом в воде.
Ухватив меня за шею,
Тянет, чувствую, ко дну.
Утону в своей душе я,
Видя там ее одну.
Третья цитата - фрагмент из незавершенного романа «Гам лет и улиц»: размышления на ходу главного героя, попавшего из революционного Петрограда в Виттенбергский университет, где некогда учился Гамлет.
Ведь вдали друг от друга восходят тугими колосьями лишь семена, зароненные ранее… (…ЛИшь семенА, заронЕнные рАнее, к нЕбу восхОдят тугИми колОсьями, дАктилем, дАктилем… К черту, не до него теперь… нЕ до негО мне тепЕрь, не до дАктиля, нЕ до стихОв… Тьфу ты, болезнь просто!) В разлуке легкое отчуждение разрастается чертополохом полного забвения (…чЕртополОхом забвЕния пОлного… Да нет, право же, не стоит сейчас. Да и ритм к теме абсолютно не подходит). Разлука - проверка очень серьезная, такая же, как свидание. Ведь любовь состоит из двух притяжений: телесного и духовного. Первое познается в свиданиях, второе - как раз на расстоянии (…тЯгу душЕвную мЕрят разлУкою… Ладно уж, валяй, сочиняйся). Чувство, живущее в душе, тоскующей по любимому, только крепнет и развивается. Потому-то так возмужала и окрепла любовь, вспыхнувшая внезапно между Анечкой и мною, вместо того чтоб забыться за четыре года моей эмиграции. Было-то ей к моменту моего отъезда полгода от роду, да и эти полгода встречались мы урывками, то под носом у родных, то вовсе тайно, порою с паузами в месяц, а то и полтора (это дало нам возможность подготовиться к разлуке). И на момент расставания мог показаться наш роман чем-то случайным, чем-то дополнительным к остальной жизни. А сейчас любовь к Анечке - большая неотъемлемая часть моей самоидентификации. Такая же, как мое еврейство. Такая же, как моя поэзия.
От впадения в пафос всегда надежно спасала самоирония. От трепетно-серьезного отношения к себе Виктор Шнейдер был абсолютно свободен.
Когда бы я написал завещание,
Так это был бы, пожалуй, вообще не я.
Это строки одной из последних песен, не записанная на магнитофон мелодия утрачена. Стихи о смерти у Виктора на удивление многочисленны. Четвертого декабря 2000 года, в годовщину смерти отца, повод вновь задуматься об уходе, казалось бы, очевиден. Но разве об отце идет речь? Поэт говорит об отчетливом до навязчивости ощущении близкого конца:
Такое чувство бывает нечасто,
И невозможно, чтоб было ложным:
Мне остается какой-нибудь час тут,
А после нож уберется в ножны…
Удар головой о скалу последовал двадцать пятого декабря.
Появились книги, диск песен, сайт http://www.horoshiepesni.ru. Услышать Виктора Шнейдера стало легче, чем при его жизни.
Точно двери электрички,
Торопящейся куда-то,
Закрываются кавычки,
Прищемив конец цитаты.
Нина Алмазова
А здесь можно познакомиться с Витиным творчеством:
http://www.horoshiepesni.ru/
http://www.bards.ru/person.php?id=2456
http://v4shneider.narod.ru/index.html
http://vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/victor.htm
http://www.blackalpinist.com/scherbakov/fans/memo/schneider.html
http://www.kreschatik.nm.ru/28/29.htm
http://ckop6b.narod.ru/snejder.htm
http://www.ozon.ru/context/detail/id/1521756/
и уши - к тишине, и руки-ноги -
к отсутствию какой-либо опоры,
и ноздри - к безвоздушному пространству,
я понял, что действительно темно
и тихо, и что нету кислорода,
и ничего иного, и меня.
И с горя закурил...
Это стихи питерского поэта Виктора Шнейдера. Годы жизни: 1971-2001.
Короткий жизненный путь вроде бы нетрудно окинуть взглядом. Кому-то он покажется почти бессобытийным, и это объяснимо. Во-первых, в официальных автобиографиях учеба в школе и вузе - лишь первые два пункта, после которых обычно и ожидается самое интересное, Виктор же закончил учебу за два года до смерти. Во-вторых, ежедневные выпуски новостей исподволь приучили нас считать, что «стоящие внимания» происшествия окрашены трагически. Итак, событий в жизни было немного. В шестнадцать лет - смерть отца. В двадцать - эмиграция в Германию. В двадцать девять - роковой спуск на лыжах, жизнь оборвавший. Не двинул вперед микробиологию, не женился, не выпустил настоящую книгу…
Что же писать о нем? Виктор Шнейдер - поэт, а мы усвоили со школьной скамьи, что творческая личность всегда представляет интерес. Но вот древние греки на удивление долго не интересовались жизнью своих творцов, довольствуясь их произведениями. В результате о Гомере не известно ничего, о Еврипиде - гораздо больше легенд и исторических анекдотов, а попросту - сплетен, чем реальных фактов. Антикварный интерес в античности появился только со спадом творческой активности, когда перестали возникать шедевры в литературе… Впрочем, правы или неправы были классические греки, - а наша цивилизация уже приучена к жизнеописаниям и вспышкам фотокамер папарацци. Однако и у нас, чтобы попасть в объектив, поэт должен быть знаменитым. Виктор Шнейдер - не был. И даже то, что говорят и пишут о нем после смерти, в ранг знаменитости его еще не возводит.
Как ни безнадежна затея, хочется написать на этот раз не о стихах и прозе Виктора, а о нем самом. Потому что помимо литературной одаренности, о степени которой каждый может судить сам по опубликованному, была колоссальная одаренность человеческая. Именно о ней рассказать труднее всего: человека не стало. Авторы некрологов в разных городах, совпадая дословно, писали: от него исходил свет.
Талант всегда притягивает и завораживает, но талант в сочетании с высокой эрудицией, с необыкновенной доброжелательностью, как у Виктора, притягивает вдвойне. <…> Мы все потеряли поэта, который умел в своих стихах сказать о том, что мы все чувствуем, но сказать, а зачастую и понять, не в состоянии. Пронзительная чистота его стихов сочетается с удивительной для молодого человека мудростью. И откуда у него, такого молодого, талантливого, всеми любимого и удачливого парня эта тихая, скорбная, затаенная грусть? Может - от предчувствия своего недолгого пребывания в этом прекрасном, но таком жестоком и неустроенном мире, который он любил, но и воспринимал его очень остро, болезненно и мудро?
Кто за него может ответить на эти вопросы? Никто, кроме его стихов.
В. Тарантул, из некролога.
Эмиграция была данью избранной профессии: серьезные занятия микробиологией требуют материальной базы - лаборатории, оборудования, дорогостоящих реактивов, о которых в России пока приходится только мечтать. Однако ради учебы в Геттингенском университете себя пришлось вырывать с корнем. Не верьте тем, кто утверждает, что это безболезненно. У молодого человека, богатого привязанностями и высоко их ценившего, друзья и первая любовь оказались в России, брат - в Америке, мама - хоть и в той же Германии, но в другом городе, за полстраны от Геттингена.
В разные концы света полетели письма. Большая часть эмигрантской жизни пришлась на доинтернетную эпоху, так что письма были бумажные или звуковые, на магнитных кассетах. Виктор не успевал удивляться: «Взял конверт и обалдел: последний в пачке. То есть за полтора месяца я написал 50 (прописью: до фига) писем». Сетовал на то, что почти для всех, кто важен, существует лишь в прямоугольной форме - в виде листа бумаги, фотографии, конверта, кассеты… И, уж конечно, не помышлял о том, что его несчастье - эрзац живого общения - обернется удачей для биографа-архивариуса: ведь письма-то остались, сохранив частицу непоправимо утраченной личности, о которой и речь. Пусть говорят сами за себя. Выбираем почти наугад - вот Виктор на курсах немецкого языка:
Сейчас у нас упражнение: нарисована комната, и надо сказать, что в ней «неправильно». Я говорю: «Все правильно», а бедная преподша, еще со мной не познакомившаяся, думает, что это я вопрос не понял. А что плохого? Идеальная обстановка изображена: под дверью - кассеты навалом, рядом - холодильник, под ним - фотоаппарат, пепельница в кровати, бутылка на книжной полке, на стуле - хлеб, под стулом - ручка и сигареты, на шкафу - печатная машинка: типичная комната Греча [однокурсника и соавтора. - Н.А.], только унитаз в центре лишний, набитый граммофонными пластинками, хотя порыв хозяина, которого, вероятно, этот музон уже достал, вполне понятен.
Дом субъекта, сошедшего как со страниц Дефо:
пыль в углах, на столе бардак и портрет нефо-
тогеничной девицы, наверно, уже сто лет
как порвавшей аналогичный его портрет…
Впрочем, простите, это уже не из письма. Это из песни…
Письма шли - и оказывалось (по словам очевидцев), что уехавший Виктор остается центром притяжения для оставшихся друзей: школьной, институтской, бардовской компании. Новости друг о друге порой доходили из Питера в Питер через Германию, а поводом для нечастых встреч служили приезды Виктора в Россию. После его смерти эффект повторился: связанные общим горем, стараясь вместе сохранить и донести до слушателей Витины стихи и песни, подружились и даже переженились его знакомые из Мюнхена, где он учился в докторантуре, и из центральной Германии.
В Викторе Шнейдере не было ни тени богемности. Подобно герою его повести «Ближнего твоего…», он «никогда не пользовался ни одним из общепризнанных прав талантов, наипервейшее из которых - право на несносный характер».
Я сказал бы, что поэту
Никакого дела нету
Ни до злобной критики,
Ни до дел политики,
До физических законов,
До позиции знакомых:
В эмпиреях будучи,
Он знаком лишь с будущим.
Так назвав его приметы,
Увенчал бы я поэта
Не венком, но веником,
Славой шизофреника.
В беседах с Виктором, как и в его творчестве, чувствовался ум, дисциплинированный исследовательской лабораторией. Однажды, когда речь зашла об общении не на равных с очень умными людьми, он полушутя заметил: «С Кантом я не говаривал, но беседы с Сократом «со стороны наблюдал»: правда, неприятно? Сносным подобное общение делает статус издевателя “учитель” или эпизодичность. Дружба исключена». В самом деле, более умному собеседнику при желании нетрудно запутать нас, загнать в угол и заставить почувствовать собственное ничтожество. Подчеркнем: Виктор Шнейдер был очень умным человеком. Однако приходилось - и не от влюбленных женщин - слышать воспоминания о долгом разговоре с ним как об одном из счастливых событий в жизни. Что здесь сказалось - доброта? Порядочность? Писательское сердцеведение? Последнее, впрочем, Виктор смеясь отрицал: понимают-то писатели не больше неписателей, у них просто профессионально подвешенный язык…
Учиться у Виктора Шнейдера искусству общения, очевидно, было бы не более и не менее продуктивно, чем учиться у него писать стихи. Но вот несколько типичных для него поступков. Передавая с оказией письмо, написать на конверте: «Прекрасная незнакомка! Я беспредельно благодарен Вам за пересылку конверта мне и еще пуще за будущую передачу ответного - этого. Желаю Вам остатков времяпрепровождения в Германии, счастливых ровно настолько, чтобы возвращение домой оставалось радостным». Не забыть отослать «поздравилку» к очередному празднику (пристраивая тем самым «по делу» способность с легкостью говорить стихами). Заинтересованно обсуждать написанное приятелями. Сказать на своем неродном немецком что-нибудь смешное и неказенное кассирше в магазине, соседке по общежитию. Словом, дать себе труд вспомнить и подумать о людях (навык, крепко усвоенный дома). И после этого искренне удивляться: «Соседи все меняются, а мне с ними все везет да везет!»
Впрочем, попытки сделать из него «всем товарищам пример» сам Виктор постарался бы пресечь. Ему в себе - и справедливо! - важно было другое:
Мои стихи и песни представлялись мне с тех самых пор, как пишу, и, грешным делом… нет, без всяких «грешных дел»! - до сих пор - не нуждающимися в дружеской снисходительности. Я бы даже так сказал, что, не сомневаясь в их достоинствах более, чем в своих, я скорее склонен был полагать, что не они нуждаются в моей поддержке (типа: «Славный парень, который пишет стихи. Ну, какие-какие… Но парень-то славный!»), а я - в их («Ну, какой ни на есть. Зато стихи у него некоторые классные!»).
Друзья на родине готовили издание стихов Виктора.
…Так как не хочется признаваться, что в поэзии я ни фига не понимаю, даже в своей собственной, то позволю себе порассуждать-пофантазировать на тему «может быть такая книжка, а может быть такая книжка». Первый и самый фантастичный посыл при этом - «может быть книжка». Вообще, какая-нибудь. Не верю. Но верить хочу, а посему продолжим. В общем-то за семь лет я понаписал достаточно, чтобы состряпать сборник в любой точке спектра от поэтично-романтичного солидняка до эпатажно-авангардного молодняка. Пойдем же по этому спектру справа налево. Ультра-солидняк типа умной бородатой хари на обложке, распределения стихов по годам или темам (плюс переводы из), искусственно-восторженным вступлением мэтра и претенциозно-гордым названием à la «Сестра моя Жизнь», «Северные цветы» etc. - самому противен, посему и не рассматривается, а лишь указывается для более четкого обозначения «правой границы». Рациональное зерно здесь, пожалуй, слово «вступление»: если бы Каплан на первой (последней) странице написал, что я - хороший, то, честное слово, его десять строк обеспечили бы раскупку книжке куда успешнее, чем оставшиеся мои 690…
Это письмо, всплывшее из архивов уже после выхода в 2003 году двухтомника Виктора Шнейдера (том поэзии - «Там, где Фонтанка впадает в Лету…», прозы - «Гам лет и улиц»), заставляет поежиться: теперь есть и портрет на обложке, и соответствующее распределение стихов с переводами, и предисловие Городницкого. Что ж, у посмертных публикаций своя специфика. Как, впрочем, и у посмертных отзывов: перехвалить молодого автора можно не опасаться… А как смеялся бы Виктор, узнав о недавней просьбе рассказать о нем старшеклассникам школы № 90 на уроке литературы: «Всё, приехали, меня уже в школе проходят!»
Портрет «человека чувствующего», наверное, невозможен без единого слова о любви. Но на эту тему все, что нужно и можно, поэт говорит сам. Пусть прозвучат три цитаты. Первая - фрагмент послания к Офелии (из «раннего Шнейдера», болевшего Шекспиром со школьной скамьи хронически):
…Добровольно бросившись на алтарь
Не помню какой из богинь Олимпа,
Я сгорел. Мне чертовски жаль,
Но вся дальнейшая лирика - липа
(Тот же щербаковский «Февраль»
С узнаваемым прототипом).
На деле, когда возвестит телефон,
Что, дескать, в гости пришел твой голос,
Мой душевный покой, pardon,
Не нарушается ни на волос,
Хотя я и модулирую тон,
Считанный мною с газетных полос…
В руках архивиста цитаты привычно выстраиваются в хронологическом порядке. Кто-то попытается проследить здесь эволюцию. Не стоит, пожалуй…
У кого на сердце свалка,
У кого наоборот,
А в моей душе русалка
Поселилась и живет.
То ли оказала милость,
То ли выместила злость,
То ли просто так случилось -
Поселилась, где пришлось,
И относится ко мне, как
К окружающей среде:
Взбаламутила, что реку,
Завертев хвостом в воде.
Ухватив меня за шею,
Тянет, чувствую, ко дну.
Утону в своей душе я,
Видя там ее одну.
Третья цитата - фрагмент из незавершенного романа «Гам лет и улиц»: размышления на ходу главного героя, попавшего из революционного Петрограда в Виттенбергский университет, где некогда учился Гамлет.
Ведь вдали друг от друга восходят тугими колосьями лишь семена, зароненные ранее… (…ЛИшь семенА, заронЕнные рАнее, к нЕбу восхОдят тугИми колОсьями, дАктилем, дАктилем… К черту, не до него теперь… нЕ до негО мне тепЕрь, не до дАктиля, нЕ до стихОв… Тьфу ты, болезнь просто!) В разлуке легкое отчуждение разрастается чертополохом полного забвения (…чЕртополОхом забвЕния пОлного… Да нет, право же, не стоит сейчас. Да и ритм к теме абсолютно не подходит). Разлука - проверка очень серьезная, такая же, как свидание. Ведь любовь состоит из двух притяжений: телесного и духовного. Первое познается в свиданиях, второе - как раз на расстоянии (…тЯгу душЕвную мЕрят разлУкою… Ладно уж, валяй, сочиняйся). Чувство, живущее в душе, тоскующей по любимому, только крепнет и развивается. Потому-то так возмужала и окрепла любовь, вспыхнувшая внезапно между Анечкой и мною, вместо того чтоб забыться за четыре года моей эмиграции. Было-то ей к моменту моего отъезда полгода от роду, да и эти полгода встречались мы урывками, то под носом у родных, то вовсе тайно, порою с паузами в месяц, а то и полтора (это дало нам возможность подготовиться к разлуке). И на момент расставания мог показаться наш роман чем-то случайным, чем-то дополнительным к остальной жизни. А сейчас любовь к Анечке - большая неотъемлемая часть моей самоидентификации. Такая же, как мое еврейство. Такая же, как моя поэзия.
От впадения в пафос всегда надежно спасала самоирония. От трепетно-серьезного отношения к себе Виктор Шнейдер был абсолютно свободен.
Когда бы я написал завещание,
Так это был бы, пожалуй, вообще не я.
Это строки одной из последних песен, не записанная на магнитофон мелодия утрачена. Стихи о смерти у Виктора на удивление многочисленны. Четвертого декабря 2000 года, в годовщину смерти отца, повод вновь задуматься об уходе, казалось бы, очевиден. Но разве об отце идет речь? Поэт говорит об отчетливом до навязчивости ощущении близкого конца:
Такое чувство бывает нечасто,
И невозможно, чтоб было ложным:
Мне остается какой-нибудь час тут,
А после нож уберется в ножны…
Удар головой о скалу последовал двадцать пятого декабря.
Появились книги, диск песен, сайт http://www.horoshiepesni.ru. Услышать Виктора Шнейдера стало легче, чем при его жизни.
Точно двери электрички,
Торопящейся куда-то,
Закрываются кавычки,
Прищемив конец цитаты.
Нина Алмазова
А здесь можно познакомиться с Витиным творчеством:
http://www.horoshiepesni.ru/
http://www.bards.ru/person.php?id=2456
http://v4shneider.narod.ru/index.html
http://vladivostok.com/Speaking_In_Tongues/victor.htm
http://www.blackalpinist.com/scherbakov/fans/memo/schneider.html
http://www.kreschatik.nm.ru/28/29.htm
http://ckop6b.narod.ru/snejder.htm
http://www.ozon.ru/context/detail/id/1521756/