с.П.
Незаконченная конструкция столицы Ада, крепящим элементом которой служит комок невымышленных историй и послесловий.
Забудь об этом как о самом страшном сне...
Забудь об этом как о самом страшном сне. Лиловая вязкость жилкой растягивающаяся между двух полосок губ. Медленно, медленно раскрывать и закрывать рот, ловя мыльные пузыри зубами. Ты с нами? Оставивший свою левую ногу в метро, а теперь играющий там на зажженной виолончели. Ты не пробовал жонглировать дохлыми воронами? Может, твоя клетчатая жокейская кепка семидесятых тогда не смогла бы вместить всю ту мелочь? Ведь ты не оглядываешься за плечо по мелочам, когда скачешь на искаженной формы лошади? Ведь ты не Жуков брезговать лошадьми?
Иногда сидишь в вагоне метро и смотришь на отражение собственного лица в противоположном стекле, оно искажено как будто оргазмом, накатывающим волнами, какой каждую божью минуту испытывает мать всех женщин и мужчин в Аду. Проделай в газете, которая у тебя в руках, отверстие для глаз - мы обречены. Или сны, сын… Или спи, псина…
Бог, наверное, тебя пожалел как встарь, возненавидев твоего брата близнеца еще в утробе. Теперь ты можешь держать его, парализованного с рождения, на чердаке, исходящего липким потом в мятой серой от пыли постели, получая каждый месяц необходимую сумму и пряча деньги в клетчатую сумку. Авоська авось не порвется, наполни ее хоть килограммом вшей. Рискую рисовать на всем теле черной краской черную стекающую кровь. Сразу заметно как противен и нелеп цвет человеческой кожи. Была бы у меня черная кожа - изрисовал бы себя красным. Небесно-голубая краска выедает глазные яблоки твоей девушки. Она все равно слепа уже некоторое время, так почему же не сделать ее зеленые стеклянные глаза небесно-голубыми? Ведь они всегда были тебе так противны! Эти искры в пальцах ее ног, когда она бежала утром от реки по упругой траве! И эти золотистые волосы, которые вспыхивали холодным усталым солнцем в непроглядной тьме подъезда, когда ты чиркал спичкой прикурить ей сигарету. Теперь они будут небесно-голубыми по мановению кисточки в твоей руке. Раньше она рисовала ночной город, а потом заливала его белой оконной краской, говоря, что это та секунда, та вспышка, когда солнце появляется из-за горизонта…, и небесно-голубой тихо ложится на ее кожу, как будто жидкое небо нежно гладит ее тело, оставляя свои следы. Так, постепенно, исчезают поры ее кожи, которые бывали так близко, что ты мог разглядеть сквозь них ее дрожащее сердце. Теперь ей будет так легко прятаться на небе, слепой, ставшей обузой на этой бренной земле… Алле - оп! Алле!
Тигр опаленной шкурой втягивает языки пламени, срывающиеся с длинных усов смольно-черного кролика с пылающими огоньками вместо глаз. Еще пару обручей! С нанизанными на них маленькими животными, приходящими в деревянных ящиках из-под апельсинов из пылающего подвала темных стен на заднем дворе белокаменного цирка прямой связью, без радиопомех, связанных с норами Ада. Крысиные, кроличьи, норки сусликов, рассыпавшиеся гроздью по твоему лицу. Неужели ты не заметил, как отмерло твое сердце? В нем завелись белесые черви, высосавшие из него все соки. И оно усохло, а потом осыпалось серым прахом, который выделился с твоей мочой цвета крови, невыносимо воняющей, горячей и липкой. И теперь вместо сердца у тебя призрак сердца. Он не гонит по твоему телу разгоряченную кровь. Теперь по твоим сосудам со скоростью света несутся кусочки незаполняемой пустоты, образы бездонной пропасти и струйки дыхания навечно бездыханной теперь груди. Капилляры покрылись затхлым инеем. И ты одной своей рукой сжимаешь искрящуюся под полуденным солнцем мелочь, а другой - подаешь мороженное, боясь прикоснуться к нежной, наивной, просящей детской руке. Моя маленькая девочка… Ты гладишь ее волосы, не чувствуя их мягкости. Ты прикасаешься к слезинке на ее лице, не чувствуя влажности. Ты ласкаешь ее маленькое напряженное тело, оставляя в его приятных углублениях, ямочках затхлый иней. Но ты чувствуешь скорее послевкусие, оставшееся от былых прикосновений к женщине. Когда твое сердце было твое, когда оно было. Постепенно теряя чувство нежности чужого тела, ты искал все более нежный материал. Вот так ты пришел к этому. К прыщам на члене, к глухости, к попыткам полностью войти, утонуть без остатка в детской плоти. Плот от вод. Комод под рот…
Эскалатор втянул меня в кафельное нутро метро. Нырнув без брызг в плывущую массу человеческих тел, я обрел сотни глаз, сотни рук, сотни дышащих ртов, сотни ног, сотни ушей, сотни желудков, неутомимый голод…
Она стояла у стены, прекрасная как разлетающиеся по ветру перья, ласковая ласка ласкающих друг друга лоскутов шелка. Я заметил ее безжизненные глаза… опавшие осенние плечи в струящихся золотистых волосах, устало спящие руки. Перед ее ногами стояла коробка, доверху наполненная мелочью, сыпавшейся из сотен моих рук. Я захотел взять ее с собой, домой, как собаку, но ведь она же не собака.
Забудь об этом как о самом страшном сне...
Забудь об этом как о самом страшном сне. Лиловая вязкость жилкой растягивающаяся между двух полосок губ. Медленно, медленно раскрывать и закрывать рот, ловя мыльные пузыри зубами. Ты с нами? Оставивший свою левую ногу в метро, а теперь играющий там на зажженной виолончели. Ты не пробовал жонглировать дохлыми воронами? Может, твоя клетчатая жокейская кепка семидесятых тогда не смогла бы вместить всю ту мелочь? Ведь ты не оглядываешься за плечо по мелочам, когда скачешь на искаженной формы лошади? Ведь ты не Жуков брезговать лошадьми?
Иногда сидишь в вагоне метро и смотришь на отражение собственного лица в противоположном стекле, оно искажено как будто оргазмом, накатывающим волнами, какой каждую божью минуту испытывает мать всех женщин и мужчин в Аду. Проделай в газете, которая у тебя в руках, отверстие для глаз - мы обречены. Или сны, сын… Или спи, псина…
Бог, наверное, тебя пожалел как встарь, возненавидев твоего брата близнеца еще в утробе. Теперь ты можешь держать его, парализованного с рождения, на чердаке, исходящего липким потом в мятой серой от пыли постели, получая каждый месяц необходимую сумму и пряча деньги в клетчатую сумку. Авоська авось не порвется, наполни ее хоть килограммом вшей. Рискую рисовать на всем теле черной краской черную стекающую кровь. Сразу заметно как противен и нелеп цвет человеческой кожи. Была бы у меня черная кожа - изрисовал бы себя красным. Небесно-голубая краска выедает глазные яблоки твоей девушки. Она все равно слепа уже некоторое время, так почему же не сделать ее зеленые стеклянные глаза небесно-голубыми? Ведь они всегда были тебе так противны! Эти искры в пальцах ее ног, когда она бежала утром от реки по упругой траве! И эти золотистые волосы, которые вспыхивали холодным усталым солнцем в непроглядной тьме подъезда, когда ты чиркал спичкой прикурить ей сигарету. Теперь они будут небесно-голубыми по мановению кисточки в твоей руке. Раньше она рисовала ночной город, а потом заливала его белой оконной краской, говоря, что это та секунда, та вспышка, когда солнце появляется из-за горизонта…, и небесно-голубой тихо ложится на ее кожу, как будто жидкое небо нежно гладит ее тело, оставляя свои следы. Так, постепенно, исчезают поры ее кожи, которые бывали так близко, что ты мог разглядеть сквозь них ее дрожащее сердце. Теперь ей будет так легко прятаться на небе, слепой, ставшей обузой на этой бренной земле… Алле - оп! Алле!
Тигр опаленной шкурой втягивает языки пламени, срывающиеся с длинных усов смольно-черного кролика с пылающими огоньками вместо глаз. Еще пару обручей! С нанизанными на них маленькими животными, приходящими в деревянных ящиках из-под апельсинов из пылающего подвала темных стен на заднем дворе белокаменного цирка прямой связью, без радиопомех, связанных с норами Ада. Крысиные, кроличьи, норки сусликов, рассыпавшиеся гроздью по твоему лицу. Неужели ты не заметил, как отмерло твое сердце? В нем завелись белесые черви, высосавшие из него все соки. И оно усохло, а потом осыпалось серым прахом, который выделился с твоей мочой цвета крови, невыносимо воняющей, горячей и липкой. И теперь вместо сердца у тебя призрак сердца. Он не гонит по твоему телу разгоряченную кровь. Теперь по твоим сосудам со скоростью света несутся кусочки незаполняемой пустоты, образы бездонной пропасти и струйки дыхания навечно бездыханной теперь груди. Капилляры покрылись затхлым инеем. И ты одной своей рукой сжимаешь искрящуюся под полуденным солнцем мелочь, а другой - подаешь мороженное, боясь прикоснуться к нежной, наивной, просящей детской руке. Моя маленькая девочка… Ты гладишь ее волосы, не чувствуя их мягкости. Ты прикасаешься к слезинке на ее лице, не чувствуя влажности. Ты ласкаешь ее маленькое напряженное тело, оставляя в его приятных углублениях, ямочках затхлый иней. Но ты чувствуешь скорее послевкусие, оставшееся от былых прикосновений к женщине. Когда твое сердце было твое, когда оно было. Постепенно теряя чувство нежности чужого тела, ты искал все более нежный материал. Вот так ты пришел к этому. К прыщам на члене, к глухости, к попыткам полностью войти, утонуть без остатка в детской плоти. Плот от вод. Комод под рот…
Эскалатор втянул меня в кафельное нутро метро. Нырнув без брызг в плывущую массу человеческих тел, я обрел сотни глаз, сотни рук, сотни дышащих ртов, сотни ног, сотни ушей, сотни желудков, неутомимый голод…
Она стояла у стены, прекрасная как разлетающиеся по ветру перья, ласковая ласка ласкающих друг друга лоскутов шелка. Я заметил ее безжизненные глаза… опавшие осенние плечи в струящихся золотистых волосах, устало спящие руки. Перед ее ногами стояла коробка, доверху наполненная мелочью, сыпавшейся из сотен моих рук. Я захотел взять ее с собой, домой, как собаку, но ведь она же не собака.