Миф о Рифме и Aониды
Пушкин создавал миф о рифме дважды. Первый раз в 1828 году, в году, когда родился будущий бородач, ненавистник стихосложения... Миф зарифмован и честно вопрошает, что было бы, если бы древним была известна рифма?.. О, когда бы ты явилась
В дни, как на небе толпилась
Олимпийская семья!
Ты бы с нею обитала,
И божественно б сияла
Родословная твоя.
Взяв божественную лиру,
Так поведали бы миру
Гезиод или Омир:
Феб однажды у Адмета
Близ тенистого Тайгета
Стадо пас, угрюм и сир.
Он бродил во мраке леса,
И никто, страшась Зевеса,
Из богинь иль из богов
Навещать его не смели -
Бога лиры и свирели,
Бога света и стихов.
Помня первые свиданья,
Усладить его страданья
Мнемозина притекла.
И подруга Аполлона
В тихой роще Геликона
Плод восторгов родила.
Суммируем. Греки рифмы не знали, а если бы знали, то воспели бы в мифах. Мнемозина (богиня памяти) родила бы рифму от Феба, то есть Аполлона, который, как известно, не был ни хорошим дедушкой, ни приличным отцом. При всем нашем восторге от Пушкина, стихотворение 1828 года слабовато по его меркам.
Но мысль здоровая. Если мифов нет, их надлежит создавать. И безо всяких экивоков и рифм. Что Пушкин и сделал через каких-либо два года. На этот раз получился шедевр: Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.
Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;
Меж говорливых наяд, мучась, она родила
Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.
Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,
Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,
Музам мила; на земле Рифмой зовется она.
Тут миф стройный и строгий, как у Гесиода или Омира (Гомера) ! И матушкой милой Рифмы, конечно же, является Эхо, нимфа обреченная повторять чужие слова. Кстати, греки тоже почему-то увязывали Эхо с поэзией... ведь была же у неё "настоящая" (невыдуманная Пушкиным) дочь Ямба (Iambe). Которая, если кто помнит, развеселила Деметру непристойными стишками. Это было немаловажное деяние, описанное Овидием. Деметра горевала без продыху по своей дочери Персефоне, которую уволок Аид черт знает куда, пусть и с самыми честными намерениями. Они с Персефоной хоть и расписались, но во первых только по слухам, а во вторых под землей, что маму естественно не устраивало. А поскольку мама работала богиней плодородия, сложившаяся ситуация не устраивала никого, кроме разве что Аида. Услышав развесёлую Ямбу, дочку Пана и Эхо, Деметра улыбнулась и даже засмеялась и земля стала снова плодоносить. А непристойную поэзию греки стали называть ямбической. Уже Антиох (VII век ДРХ) употреблял ямбы (без рифм, разумеется) в своих сатирах и элегиях.
И без аонид, слава Фебу, не обошлось. Я их полюбила со времен карамзинского альманаха 1796 года "Аониды". Пушкин называл славного Батюшкова, "наперсник милых аонид"... Евгений Рейн, сам безусловный их наперсник, просил Господа ("Конец Монастыря или Последнее Утро") научить его их рыданью: Стоят кресты кладбища и церковь Покрова,
Малиновый клопище ползёт из рукава
Крановщика Сережи.
Я тоже голошу:
О всемогущий Боже! Уж я тебя прошу:
Учи меня рыданью и масс и аонид,
Включи меня в преданье, от коего знобит,
Сожги меня до пепла и обрати в подзол,
Одень на праздник в светлонебесный свой камзол,
Пошли мне, ради Бога, квартиру и привал
И вылей у порога белоголовый вал!
Рыданье аонид - оборот необычный и чуткий читатель, конечно же, вспоминает "Ласточку" Мандельштама... Соответственно, Рейн благодарит его и Его в параллельном стихотворении, "Монастырь". Оба монастырских стиха, по моему, гениальны и мне известны со времен альманаха Метрополь 1979 года (это я сообщаю потому, что во многих сетевых источниках они почему-то датированы 1983 годом): Но дело не в соседях, типаж тут не при чем,
Кто эту жизнь отведал, тот знает что почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму. Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
Что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
Кто учит нас терпенью и душу каменит,
Кто учит просто пенью и пенью аонид,
Тому, кто посылает нам дом или развал,
И дальше посылает белоголовый вал.
Чуткий читатель помнит, что пенье аонид это тоже реминисценция из Мандельштама ("Концерт на вокзале") и знает, что непосредственно связанный с аонидами "белоголовый вал", это совсем не то, что хочется думать. Это "Молитва" Языкова: Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам.
Рейн цитирует языковскую молитву в эпиграфе к "Монастырю".
Что касается аонид, то аониды это музы. Вначале их было три, потом девять. Жили в Аонийских горах в Беотии и аонидами их называют, кажется, только русские и французы. Никогда не видела слова aonides в англоязычном тексте, разве что, когда обсуждается альманах Карамзина или русские стихи. Французы же знают, что le culte particulier qu'on rendoit aux Muses, sur les montagnes d'Aonie, leur fit donner le titre d'Aonides.
Знают об аонидах и учёные немцы. Но эти (Muse braucht Muße) читали Овидия, "Метаморфозы": Hactenus ad citharam vocalia moverat ora:
poscimur Aonides, sed forsitan otia non sint,
nec nostris praebere vacet tibi cantibus aures.
Картинка сверху находится в Лувре
(Parnassus, кисти Andrea Mantegna, 1497 г.)