"Мгновение моей смерти" (Морис Бланшо)
Морис Бланшо - человек, доведший письмо (слово? литературу?) до последнего предела, точки, из которой можно смотреть назад, но которую увидеть нам, наверное, не дано, родился 22 сентября 1907 года в городке Кэн, в департаменте Сона и Луара. Окончил Страсбурский университет, затем получил второй диплом в Сорбонне. Работал журналистом и редактором, и даже примыкал к нацистам перед Второй мировой войной. После нападения Германии на Францию Бланшо отказался от своих национал-социалистических убеждений и стал бороться с нацистами - он стал активным участником Движения Сопротивления и даже сотрудничал с коммунистами. Но уже в середине 1940-х годов окончательно «завязал» с политикой и посвятил себя литературе.
В 1941 году вышел его первый «рассказ» (так Бланшо называл все свои художественные произведения) «Темный Фома» (вторая редакция - 1950), а в 1942-м - «Аминадав». За ними последовали «Смертный приговор» (1948), «Когда пожелаешь» (1951), «Последний человек» и другие. Кроме этого, Морис Бланшо писал критические статьи и эссе, а с 70-х годов выпускал в основном сочинения смешанного жанра, состоящие из разнородных художественных и философских фрагментов («Шаг по ту сторону», «Кромешное письмо» и др.)
Существенную роль в становлении его взглядов сыграла идея сотворения мира как умаления, а не приращения бытия: Бог, создавая отдельный от себя мир, как бы выгораживает в своей бытийной полноте участок не-себя, небытия. Такую негативную природу имеет, по мысли Бланшо, и всякий творческий акт, совершаемый человеком, в частности создание литературного произведения. Подменяя реальные вещи словами, литература не может остановиться, пока не изгонит бытие из всего мира - писатель "ничтожит" окружающий мир, а тем самым неизбежно уничтожает и себя самого, поэтому творческий акт сопоставим со смертью, с актом самоубийства, только это самоубийство творческое - "смерть приводит к бытию... небытие помогает созиданию мира". При разрушении, упразднении смысла, от мира остается "нейтральное", темное и немое "пространство литературы", пространство "сущностного одиночества", где нет времени и целенаправленного движения.
Понятие "нейтрального", небытийного, которое скрывается в глубине бытийного мира, разрабатывается в ряде текстов Бланшо, который сам очень ценил творчество Малларме, Кафки, «опыты предела» Жоржа Батая и Симоны Вейль. В своих собственных «рассказах» Бланшо также реализует идеи такого рода, стремясь к максимальной абстрактности, «утеканию» обычного смысла, а его герои, если их можно назвать таковыми в условиях зачастую почти полного отсутствия сюжета, переживают мистический опыт смерти.
Для меня Бланшо, безусловно, нечто большее, чем «литература», Морис Бланшо - это предел, то, что за ней, за словами, за-смыслом; и только здесь, в его текстах, и начинается подлинный поиск иного смысла, и иной реальности. Как писал он сам в рассказе «Смертный приговор»: «Может статься, все эти слова - просто занавес, за которым то, что разыгрывалось, так и не перестанет разыгрываться».
22 сентября 1994 года, в день рождения Бланшо, издательство Fata Morgana выпустило в свет крошечную книжечку «Мгновение моей смерти» - очередной, самый короткий «рассказ» Мориса Бланшо, получивший необычайно широкий отклик. Во-первых, со времени последней «беллетристической» книги автора прошло более 30-ти (!) лет; во-вторых, затворник Бланшо впервые написал удивительный для себя автобиографический текст, где первый и единственный раз рассказал эпизод из своей жизни, видимо, определивший во многом и дальнейшее ее течение. Среди откликов в первую очередь надо отметить доклад Жака Деррида под названием Вымысел и свидетельство, прочитанный летом 1995 года в католическом университете Лувена. Позже в расширенном виде он был опубликован в виде книги «Проживание» или «Остается Морис Бланшо», где на 140 страницах исходные три странички рассказа разбираются буквально пословно. В этой же книге Деррида приводит письмо Бланшо, в котором он подтверждает реальность описанных событий и даже указывает их точную дату - 20 июля. Ровно через 50 лет после них и был издан этот рассказ, хотя даже тут Бланшо не изменяет себе и смешивает вымысел и свидетельство: «гегелевский» эпизод относится не к 1807, а к 1806 году, а на фасаде родного дома Бланшо в Кэне выбит 1809 год…
Мгновение моей смерти
Вспоминаю, как одному молодому человеку - еще молодому человеку - помешала умереть сама смерть и, быть может, необоснованное заблуждение.
Союзникам наконец удалось закрепиться на французской земле. Уже побежденные, немцы с бессмысленной жестокостью продолжали тщетную борьбу.
В дверь одного большого дома (его звали Замком) довольно робко постучали. Знаю, что молодой человек пошел открывать гостям, которым, без сомнения, требовалась помощь.
На сей раз вопль: «Все вон».
Нацистский лейтенант на постыдно правильном французском заставил выйти сначала старших, потом двух молодых женщин.
«Вон, вон». На сей раз он вопил. Молодой человек не пытался, однако, бежать, а шел медленно, чуть ли не как жрец. Лейтенант тряс его, показывал гильзы, пули, никаких сомнений, шла битва, сама земля была пропитана войной.
На странном из-за сдавленного голоса языке лейтенант, подсовывая под нос уже не столь молодому человеку (стареешь быстро) гильзы, пули, гранату, отчетливо прокричал: «Вот до чего вы дошли».
Нацист построил своих людей в шеренгу, чтобы по всем правилам поразить мишень. Молодой человек сказал: «По крайней мере, отошлите в дом мою семью». А именно: тетку (94 года), более молодую мать, сестру и невестку; длинная и неспешная процессия, безмолвная, будто все уже свершилось.
Знаю - это я знаю, - что тот, в кого уже прицелились, ожидая лишь последнего приказа, немцы, испытал тогда ощущение необыкновенной легкости, своего рода блаженство (в котором, однако, не было ничего от счастья) - полнейшее ликование? Встреча смерти со смертью?
На его месте я бы не пытался анализировать это ощущение легкости. Оно, быть может, вдруг стало непреодолимым. Смертное - бессмертным. Возможно, экстаз. Скорее же - ощущение сочувствия к страдающему человечеству, счастье не быть ни бессмертным, ни вечным. Отныне он был связан со смертью скрытой дружбой.
В одно мгновение - внезапно возвращая в мир - неподалеку с новой силой вспыхнула перестрелка. Партизаны из маки хотели прийти на помощь товарищу, которому, как они знали, грозила опасность. Лейтенант отошел, чтобы разобраться, в чем дело. Немцы остались в строю, не собираясь нарушать остановившую время неподвижность.
Но вот подошел один из них и решительно произнес: «Мы не немцы, русские» и, с чем-то вроде усмешки добавив: «Армия Власова», сделал ему знак скрыться.
Думаю, он уходил прочь, все еще охваченный ощущением легкости, пока не очутился в дальнем лесу, прозванном вересковым, где и остался, укрывшись среди хорошо знакомых ему деревьев. Именно в чащобе он вдруг - столько времени спустя - вновь обрел чувство реальности. Повсюду пожары, непрерывная череда огня, пылали все фермы. Чуть позже он узнал, что расстреляли трех молодых людей, сыновей фермеров, не имевших никакого отношения к войне, - в вину им можно было поставить только их молодость.
Даже раздувшиеся лошади - на дорогах, в полях - свидетельствовали о затянувшейся войне. На самом деле, сколько прошло времени? Когда лейтенант вернулся и обнаружил, что владелец поместья исчез, почему ярость и гнев не заставили его сжечь Замок (неподвижный и величественный)? Дело в том, что это был Замок. На фасаде, словно несокрушимое воспоминание, выведена дата - 1807. Был ли он достаточно образован, чтобы знать, что это - год Йены, когда Наполеон на своей серенькой лошадке проезжал под окнами Гегеля и тот признал в нем, как он написал одному своему другу, «мировую душу»? Ложь и правда, поскольку, как писал Гегель другому другу, французы разграбили и разорили его жилище. Но Гегель умел отличать эмпирическое от существенного. А в 1944-м нацистский лейтенант испытывал к Замку уважение или почтение, которого у него не вызывали фермы. Внутри, однако, все перерыли. Забрали немного денег; в отдельном помещении, «в комнате наверху», лейтенант обнаружил бумаги и какую-то толстую рукопись - содержавшую, быть может, военные планы. Наконец он ушел. Кроме Замка все пылало. Господ пощадили.
Тогда для молодого человека началась, без сомнения, пытка несправедливостью. Никаких экстазов; ощущение, что он выжил только потому, что даже в глазах русских принадлежал к знати.
Такова война: жизнь для одних, для других - жестокость, казнь невиновного.
Оставалось, однако, в ту минуту, когда расстрел был уже всего лишь воспоминанием, то ощущение легкости, которое я не сумел бы передать: освобожденность от жизни? раскрывающаяся бесконечность? Ни счастье, ни несчастье. Ни отсутствие опасений и, быть может, уже шаг по ту сторону. Я знаю, я представляю, что это непостижимое ощущение изменило остаток его существования. Словно смерть вне его могла отныне только натыкаться на смерть в нем. «Я живой. Нет, ты мертв».
Позже, вернувшись в Париж, он повстречал Мальро. Тот рассказал, что попал (не будучи узнан) в плен, откуда сумел ускользнуть, потеряв, правда, рукопись. «Это были всего-навсего размышления об искусстве, их нетрудно воспроизвести - не то что рукопись». Он подключил к поискам Полана - излишне говорить, что к тщетным.
Какая разница. Остается только ощущение легкости, каковое и есть сама смерть или, говоря точнее, мгновение моей смерти - отныне всегда в каждый миг.
В 1946-м году Морис Бланшо покинул Париж и обосновался в городке Эз в Приморских Альпах. Он редко бывал на людях, несколько раз встречался (говорил по телефону?) с Жоржем Батаем. Мало кто мог бы сказать, что знает что-то о его жизни. Фотографий его не существует, по крайней мере, достоверных. 20 февраля 2003 года, ровно 10 лет назад, он легко и загадочно покинул этот мир, не оставив ни завещания, ни каких-либо незаконченных рукописей, - ничего, словно унося с собой мгновение своей смерти.
В 1941 году вышел его первый «рассказ» (так Бланшо называл все свои художественные произведения) «Темный Фома» (вторая редакция - 1950), а в 1942-м - «Аминадав». За ними последовали «Смертный приговор» (1948), «Когда пожелаешь» (1951), «Последний человек» и другие. Кроме этого, Морис Бланшо писал критические статьи и эссе, а с 70-х годов выпускал в основном сочинения смешанного жанра, состоящие из разнородных художественных и философских фрагментов («Шаг по ту сторону», «Кромешное письмо» и др.)
Существенную роль в становлении его взглядов сыграла идея сотворения мира как умаления, а не приращения бытия: Бог, создавая отдельный от себя мир, как бы выгораживает в своей бытийной полноте участок не-себя, небытия. Такую негативную природу имеет, по мысли Бланшо, и всякий творческий акт, совершаемый человеком, в частности создание литературного произведения. Подменяя реальные вещи словами, литература не может остановиться, пока не изгонит бытие из всего мира - писатель "ничтожит" окружающий мир, а тем самым неизбежно уничтожает и себя самого, поэтому творческий акт сопоставим со смертью, с актом самоубийства, только это самоубийство творческое - "смерть приводит к бытию... небытие помогает созиданию мира". При разрушении, упразднении смысла, от мира остается "нейтральное", темное и немое "пространство литературы", пространство "сущностного одиночества", где нет времени и целенаправленного движения.
Понятие "нейтрального", небытийного, которое скрывается в глубине бытийного мира, разрабатывается в ряде текстов Бланшо, который сам очень ценил творчество Малларме, Кафки, «опыты предела» Жоржа Батая и Симоны Вейль. В своих собственных «рассказах» Бланшо также реализует идеи такого рода, стремясь к максимальной абстрактности, «утеканию» обычного смысла, а его герои, если их можно назвать таковыми в условиях зачастую почти полного отсутствия сюжета, переживают мистический опыт смерти.
Для меня Бланшо, безусловно, нечто большее, чем «литература», Морис Бланшо - это предел, то, что за ней, за словами, за-смыслом; и только здесь, в его текстах, и начинается подлинный поиск иного смысла, и иной реальности. Как писал он сам в рассказе «Смертный приговор»: «Может статься, все эти слова - просто занавес, за которым то, что разыгрывалось, так и не перестанет разыгрываться».
22 сентября 1994 года, в день рождения Бланшо, издательство Fata Morgana выпустило в свет крошечную книжечку «Мгновение моей смерти» - очередной, самый короткий «рассказ» Мориса Бланшо, получивший необычайно широкий отклик. Во-первых, со времени последней «беллетристической» книги автора прошло более 30-ти (!) лет; во-вторых, затворник Бланшо впервые написал удивительный для себя автобиографический текст, где первый и единственный раз рассказал эпизод из своей жизни, видимо, определивший во многом и дальнейшее ее течение. Среди откликов в первую очередь надо отметить доклад Жака Деррида под названием Вымысел и свидетельство, прочитанный летом 1995 года в католическом университете Лувена. Позже в расширенном виде он был опубликован в виде книги «Проживание» или «Остается Морис Бланшо», где на 140 страницах исходные три странички рассказа разбираются буквально пословно. В этой же книге Деррида приводит письмо Бланшо, в котором он подтверждает реальность описанных событий и даже указывает их точную дату - 20 июля. Ровно через 50 лет после них и был издан этот рассказ, хотя даже тут Бланшо не изменяет себе и смешивает вымысел и свидетельство: «гегелевский» эпизод относится не к 1807, а к 1806 году, а на фасаде родного дома Бланшо в Кэне выбит 1809 год…
Мгновение моей смерти
Вспоминаю, как одному молодому человеку - еще молодому человеку - помешала умереть сама смерть и, быть может, необоснованное заблуждение.
Союзникам наконец удалось закрепиться на французской земле. Уже побежденные, немцы с бессмысленной жестокостью продолжали тщетную борьбу.
В дверь одного большого дома (его звали Замком) довольно робко постучали. Знаю, что молодой человек пошел открывать гостям, которым, без сомнения, требовалась помощь.
На сей раз вопль: «Все вон».
Нацистский лейтенант на постыдно правильном французском заставил выйти сначала старших, потом двух молодых женщин.
«Вон, вон». На сей раз он вопил. Молодой человек не пытался, однако, бежать, а шел медленно, чуть ли не как жрец. Лейтенант тряс его, показывал гильзы, пули, никаких сомнений, шла битва, сама земля была пропитана войной.
На странном из-за сдавленного голоса языке лейтенант, подсовывая под нос уже не столь молодому человеку (стареешь быстро) гильзы, пули, гранату, отчетливо прокричал: «Вот до чего вы дошли».
Нацист построил своих людей в шеренгу, чтобы по всем правилам поразить мишень. Молодой человек сказал: «По крайней мере, отошлите в дом мою семью». А именно: тетку (94 года), более молодую мать, сестру и невестку; длинная и неспешная процессия, безмолвная, будто все уже свершилось.
Знаю - это я знаю, - что тот, в кого уже прицелились, ожидая лишь последнего приказа, немцы, испытал тогда ощущение необыкновенной легкости, своего рода блаженство (в котором, однако, не было ничего от счастья) - полнейшее ликование? Встреча смерти со смертью?
На его месте я бы не пытался анализировать это ощущение легкости. Оно, быть может, вдруг стало непреодолимым. Смертное - бессмертным. Возможно, экстаз. Скорее же - ощущение сочувствия к страдающему человечеству, счастье не быть ни бессмертным, ни вечным. Отныне он был связан со смертью скрытой дружбой.
В одно мгновение - внезапно возвращая в мир - неподалеку с новой силой вспыхнула перестрелка. Партизаны из маки хотели прийти на помощь товарищу, которому, как они знали, грозила опасность. Лейтенант отошел, чтобы разобраться, в чем дело. Немцы остались в строю, не собираясь нарушать остановившую время неподвижность.
Но вот подошел один из них и решительно произнес: «Мы не немцы, русские» и, с чем-то вроде усмешки добавив: «Армия Власова», сделал ему знак скрыться.
Думаю, он уходил прочь, все еще охваченный ощущением легкости, пока не очутился в дальнем лесу, прозванном вересковым, где и остался, укрывшись среди хорошо знакомых ему деревьев. Именно в чащобе он вдруг - столько времени спустя - вновь обрел чувство реальности. Повсюду пожары, непрерывная череда огня, пылали все фермы. Чуть позже он узнал, что расстреляли трех молодых людей, сыновей фермеров, не имевших никакого отношения к войне, - в вину им можно было поставить только их молодость.
Даже раздувшиеся лошади - на дорогах, в полях - свидетельствовали о затянувшейся войне. На самом деле, сколько прошло времени? Когда лейтенант вернулся и обнаружил, что владелец поместья исчез, почему ярость и гнев не заставили его сжечь Замок (неподвижный и величественный)? Дело в том, что это был Замок. На фасаде, словно несокрушимое воспоминание, выведена дата - 1807. Был ли он достаточно образован, чтобы знать, что это - год Йены, когда Наполеон на своей серенькой лошадке проезжал под окнами Гегеля и тот признал в нем, как он написал одному своему другу, «мировую душу»? Ложь и правда, поскольку, как писал Гегель другому другу, французы разграбили и разорили его жилище. Но Гегель умел отличать эмпирическое от существенного. А в 1944-м нацистский лейтенант испытывал к Замку уважение или почтение, которого у него не вызывали фермы. Внутри, однако, все перерыли. Забрали немного денег; в отдельном помещении, «в комнате наверху», лейтенант обнаружил бумаги и какую-то толстую рукопись - содержавшую, быть может, военные планы. Наконец он ушел. Кроме Замка все пылало. Господ пощадили.
Тогда для молодого человека началась, без сомнения, пытка несправедливостью. Никаких экстазов; ощущение, что он выжил только потому, что даже в глазах русских принадлежал к знати.
Такова война: жизнь для одних, для других - жестокость, казнь невиновного.
Оставалось, однако, в ту минуту, когда расстрел был уже всего лишь воспоминанием, то ощущение легкости, которое я не сумел бы передать: освобожденность от жизни? раскрывающаяся бесконечность? Ни счастье, ни несчастье. Ни отсутствие опасений и, быть может, уже шаг по ту сторону. Я знаю, я представляю, что это непостижимое ощущение изменило остаток его существования. Словно смерть вне его могла отныне только натыкаться на смерть в нем. «Я живой. Нет, ты мертв».
Позже, вернувшись в Париж, он повстречал Мальро. Тот рассказал, что попал (не будучи узнан) в плен, откуда сумел ускользнуть, потеряв, правда, рукопись. «Это были всего-навсего размышления об искусстве, их нетрудно воспроизвести - не то что рукопись». Он подключил к поискам Полана - излишне говорить, что к тщетным.
Какая разница. Остается только ощущение легкости, каковое и есть сама смерть или, говоря точнее, мгновение моей смерти - отныне всегда в каждый миг.
В 1946-м году Морис Бланшо покинул Париж и обосновался в городке Эз в Приморских Альпах. Он редко бывал на людях, несколько раз встречался (говорил по телефону?) с Жоржем Батаем. Мало кто мог бы сказать, что знает что-то о его жизни. Фотографий его не существует, по крайней мере, достоверных. 20 февраля 2003 года, ровно 10 лет назад, он легко и загадочно покинул этот мир, не оставив ни завещания, ни каких-либо незаконченных рукописей, - ничего, словно унося с собой мгновение своей смерти.